По зову памяти былой

Дневник Джереона Твайса представлял собой небольшую по размерам книжицу, обёрнутую в кожаную обложку кофейного цвета с нелепой мотивирующей надписью. Знал бы Эдвин или кто бы то ни было другой, сколько слёз повидал этот скромный блокнот, сколько раз короткие ногти отчаянно скребли переплёт, сколько рук повидало это скромное хранилище чужих тайн. Все замерли в предвкушении: Эрна по обыкновению нервно оглаживала руки, особенно зациклившись на фалангах пальцев; Анхель всё это время приобнимал её за плечо, в то время как Эдвин нервно покусывал обветрившиеся губы, зубами снимая с них лишние слои кожи, а Хеди резким движением отстегнула металлическую заклёпку. Она совсем не видела никакого смысла медлить: если уж полезли, то лучше узнать всё сразу, чем растягивать этот неописуемый мандраж перед раскрытием чужого секрета. Иными словами, все переживали по-своему, и миссис Твайс, несмотря на внешнее спокойствие, нервничала не меньше. Быть может, именно поэтому тяжёлый кулак её с силой ударил по ящику, на котором она сидела. Первой интересной находкой оказалось письмо, автором которого был печально известный всей компании Корбл Уэнделл. «Дорогой Джереон! Спешу сообщить тебе прекрасную новость: я поговорил со своими дорогими единомышленниками, и они согласились принять тебя в наше скромное общество. Я безмерно счастлив, что смогу чем-то отплатить тебе за помощь. Двадцать второго числа, вечером, поезд пребывает в Тихе: думаю, отличная возможность встретиться и обсудить всё с глазу на глаз. Твоё решение мне понятно, и я не в праве препятствовать твоей воле. Наоборот, я постараюсь исполнить всё в точности с твоей просьбой. Можешь не беспокоиться на этот счёт. Не вини себя: ты никому ничего не должен. Время подумать о себе. Помни, что воспоминания – ключ не только к прошлому, но и к будущему, а Circulus – нечто большее, чем просто круговорот жизни и смерти. Впрочем, об этом мы ещё успеем поболтать. Передавай от меня привет лапочке-дочке и красавице-жене. Обещаю, что позабочусь о Каисе и Хеди в том случае, если это будет необходимо

С наилучшими пожеланиями, Корбл »

– Чёртов Уэндел... Он всё-таки приложил к этому руку, – Хеди всхлипнула громко, настолько, что в мертвенной тишине, перебиваемой ударами капель о крышу сарая, что-то настолько шумное казалось непозволительным, – Чтоб его!.. Убить мало сволочь эту. Чёрта с два я его к ребёнку подпущу, – вдова разрыдалась, так же, как в детстве. Хеди всегда была стихийной и вспыльчивой, и слёзы её разбивали сердце. – Хеди... Хеди, посмотри на меня, – к девушке моментально подлетел Анхель, крепко взяв её за руки в попытках достучаться до неё, – Всё будет хорошо, слышишь? Всё будет хорошо. У тебя есть Каиса, которая очень тебя любит и как никто другой нуждается в тебе. – Ты прав, ты прав, – жадно глотая ртом воздух, повторяла она, словно мантру, – Что там дальше, после письма? – Ты уверена, что хочешь продолжать читать дневник? Если тебе слишком больно, мы поймём. Пожалуйста, не заставляй себя страдать, – подал, наконец, свой голос и Эдвин. Он крепко обнимал Хеди за плечи, едва ощутимо поглаживая свободной рукой по спине. Смотреть ей в глаза не решался: стыдно. Раньше подобные ситуации, когда кто-то плакал, вводили его в ступор. Накатывала паника, вызванная совершенным незнанием того, как следует себя вести: успокоить ли? Но нужно ли это тому, кто горюет? Не оттолкнут ли его сейчас? Страх неизвестности забирал слишком много сил, и Долоре предпочитал сидеть и молчать, лишь иногда позволяя проронить хоть слово, чтобы как-то поддержать. Сейчас он пытался лишь представить, как бы поступил в этой ситуации Джереон. Или, быть может, что посоветовал бы ему психотерапевт. Решение пришло сразу же. Хеди его не отвергла, и это обстоятельство позволило Эдвину облегчённо вздохнуть. Спустя какое-то время все вернулись к дневнику. Примечательно, что даты в письме и в самой записной книжке очень разнились: разница меж ними была года полтора, если не больше. Во многом заметки в ней не представляли особой ценности, однако были и довольно интересные детали. Они занимали больше всего места, писались, судя по всему, второпях, или, быть может, автор очень нервничал. Этого уже никто никогда не узнает. Среди них нашлась и долговая расписка, подтверждающая некий обмен между Твайсом и Уэнделлом, однако предмет его оставался неизвестным: бумага отсырела, размыв большую часть текста. Зато сохранились другие, не менее интересные детали. С каждой прочитанной записью Эдвину становилось невыносимо дурно: у него трусились руки не то от раздражения, не то от резко нахлынувшей тревоги, не то от всепоглощающего чувства вины. Джер писал о своих встречах с Корблом. В частности, пролился свет на ещё одну неизвестную ранее деталь: выяснилось, что после работы Джереон не сразу шёл домой, а брался за дела, о которых предпочитал не рассказывать Хеди. «18 января 19** года Вся наша жизнь – это лишь круговорот незначительных событий, которые приносят больше боли, нежели счастья. В последнее время я часто задумываюсь об этом. Я прихожу к выводу, что моя жизнь идёт как-то не так, что всё могло быть по-другому. Мне тесно в этом мире, мне душно и некомфортно в нём. Быть может, это всё-таки последствия усталости: на меня слишком много всего свалилось и это явно влияет на меня не в лучшую сторону. Моя жизнь напоминает временную петлю, где из раза в раз повторяется один и тот же день. С утра я иду на работу, затем навещаю миссис Уэнделл (она очень ослабла за последние несколько месяцев и нуждается в заботе) и лишь поздно вечером возвращаюсь домой. В это время Каиса уже спит, а Хеди лишь недовольно смотрит на меня, ожидая услышать очередное оправдание. Наверное, это неправильно по отношению к ней, ведь самого Корбла терпеть она не может, и это заставляет её быть очень враждебной и категоричной ко всему, что касалось бы его. Он всегда был мне хорошим и верным другом, а потому я не смог отказать ему, согласившись позаботиться о его матушке. Мне почему-то стало казаться, что я слишком много всего на себя взвалил и было бы неплохо хотя бы иногда давать себе отдыхать. Такое чувство, будто весь быт и прочее давит на меня тяжёлым прессом, но я стараюсь держаться. Ради Хеди, ради моего солнышка – Каисы. Они нуждаются во мне, и я это прекрасно понимаю. Было бы неплохо поехать с ними куда-нибудь ненадолго: отдохнуть, весело провести время вместе. С этим мне с большим рвением и помог старина Корбл, раздобыв три путёвки на Вилленский горнолыжный курорт. Надеюсь, девочки оценят. Люблю их безумно.» Написанное заставляло ужаснуться: и это их Джереон? И это обратная сторона его жизнерадостной улыбки и стремлением помогать всем нуждающимся? Смуглая рука громко хлопнула по лбу, и Эдвин склонился над собственными коленями: каким же беспечным и слепым он был всё это время. Остальные сполна разделяли это чувство. Почему-то все, за исключением, наверное, Анхеля, принимали поведение Джереона как должное, как некую константу: Твайс виделся им классическим «героем», который везде и всегда рядом и по первому зову поспешит на помощь. Анхель смотрел на всех с не меньшим пониманием, с каким это когда-то делал сам Джер. Он был одним из немногих, кто прекрасно понимал, какова цена альтруизма и самопожертвования. Хант всегда это видел и всегда это знал. И сейчас записи друга в очередной раз заставляли его убедиться в правильности своих догадок. Он всегда отличался от остальных, обладая особым мироощущением. Казалось, он чувствовал каждое изменение в людях так, словно это происходило с его собственным телом и разумом. И Джереон не был исключением: Анхель всегда ощущал тяжесть его жизнерадостной и доброй улыбки, пропускал через себя всю боль его большого и доброго сердца. А потому старался помогать. Часто говорил с ним, поддерживал и надеялся, что сможет хоть немного облегчить ту тяжесть, что взвалил на себя покойный Джереон Твайс. Но что-то в глубине души подсказывало, что не усталость была причиной такого страшного поступка: она была сложнее и масштабнее. Догадок, однако, не было совсем. Настораживало лишь то, насколько часто фигурировал в записях Джера всё тот же Корбл Уэнделл. «29 января 19** года. Наверное, я счастлив. Впервые за долгое время я почувствовал себя хорошо: совет Корбла действительно сработал. Каиса очень обрадовалась, когда мы добрались до арендованного дома: это первый раз, когда мы выехали куда-то за пределы города за последние два с половиной года. Мне отрадно видеть её именно такой: счастливой и беззаботной. Кажется, наш семейный альбом пополнится десятками её фотографий в Виллене. Каиса максимально забавно и смешно выглядит в своём зимнем розовом костюме и полосатой шапке с помпонами. Не могу удержаться и не заснять какой-нибудь забавный эпизод с её участием. Она молодец: подыгрывает мне, кривляется или, наоборот, делает вид, что не замечает меня, чтобы не портить момент. Я и не думал, что в моей жизни появится кто-то, на кого я буду смотреть с такой любовью и нежностью. Я счастлив быть отцом, которого ребёнок обожает. Я счастлив видеть её улыбку, проводить с ней время и покупать ей горячий шоколад в какой-нибудь кафешке. Довольной осталась даже наша бука Хеди. Мы стали больше времени проводить вместе, и это пошло нам на пользу. Кажется, к нам пришло определённое взаимопонимание и даже вернулась былая нежность. Мне бы очень хотелось, чтобы она была счастливой рядом со мной. И вроде бы я пока справляюсь с этим. Вчера мы смотрели на фейерверки, и все мои мрачные мысли до поездки начали казаться такой ерундой. Мне не на что жаловаться: у меня есть семья, которая меня очень любит. И мне нужно любить эту жизнь. Я бы подумал над тем, чтобы завести второго ребёнка.» Таких перемен в настроении Твайса было много: на него нападало то ощущение безграничного счастья, то невыносимой тоски и боли, а иногда и вовсе полнейшей решимости всё изменить, перевернуть всё и изменить самым кардинальным образом. Невыносимо становилось от вида вклеенных на некоторых страницах фотографий: это и совместный отпуск женой и дочерью в Виллене, и встречи с друзьями, их многочисленные походы, дни рождения, выписка Хеди и Каисы из роддома – иными словами, самые счастливые моменты из его недолгой, но невероятно насыщенной жизни. Особым трепетом и нежностью были наполнены и подписи к снимкам: они всегда располагались под фото, сбоку от основных записей, выведенные незатейливым и аккуратным почерком. Внимание Эдвина привлекло последнее фото, и всего лишь по той причине, что доселе никогда его не видел. Джереону здесь было на вид не больше десяти лет: он стоял на старенькой кухоньке с тяжёлыми тёмными обоями красноватого цвета, массивными плотными шторами, вдоль которых струились витиеватые лозы неизвестного Эдвину растения. Мальчик широко улыбался, обнажая пластмассовую вампирскую челюсть. Из-за качества фото следы красной краски в уголках рта действительно походили на настоящую кровь. Пальцы крепко сжимали шуршащую упаковку с мармеладным кислотно-жёлтым языком, что придавала ещё большую дикость образу Твайса. Поодаль стоял ещё один мальчишка: светловолосый и настолько бледный, что почти светился из-за вспышки, а бесцветные серые глаза делались алыми. Нижнюю часть лица скрывала маска в виде вороньего клюва, державшаяся на ремешках из искусственной кожи, усыпанных металлическими заклёпками. На плечах болталась смешная пернатая накидка чёрного цвета, явно не подходившая ему по размеру. Долоре не составило особого труда установить, кем он был. Над обоими мальчишками пугалом нависала миссис Лорелай Уэнделл – женщина небезызвестная в их городе: о её странноватых повадках раньше ходило огромное множество самых разных слухов. Внешним видом своим – а именно непонятными лохмотьями – она походила на классическую сумасшедшую. И здесь, на снимке, она была похожа не то на пугало, не то на шарнирную куклу, поставленную в неестественную позу. Внимательный и хитрый взгляд голубых глаз глядел прямо в объектив, словно цепляясь за смотрящего на неё человека. На той же странице запись, сделанная многим позже, и посвящённая этой странной и временами пугающей женщине. «9 февраля 19** года. Снова навещал миссис Уэнделл, и каждый раз от увиденного становится тяжело. Тяжело от того, в каком состоянии она пребывает большую часть времени. Очень грустно, ведь я частенько бывал у неё в гостях раньше, и она всегда была добра ко мне. Я навсегда запомню её как очень милого и гостеприимного человека, который всегда найдёт, чем угостить. Врачи говорят, что ей осталось совсем недолго жить, и это вгоняет в тоску как меня самого, так и Корбла. Тётушка Лора очень ждёт его: зовёт его иногда, спрашивает, где он, просит меня позвонить ему. Я лишь киваю и обещаю, что обязательно сделаю это. Надеюсь, у него действительно получится скоро приехать сюда. Мне бы не хотелось, чтобы она умерла, не увидев его. Надо видеть, каким худым и жутким стало её лицо, потому что тётушка Лора совсем ничего не ест – лишь пьёт воду или чай. До слёз жалко смотреть на совсем ослабшие руки, способные теперь держать разве что детскую кружку-непроливайку да какие-нибудь лёгкие и достаточно крупные по размерам предметы. Ноги не двигаются совсем: я часто тру их, чтобы ей стало хоть чуточку легче. Они холодные зачастую, покрытые мелкой сыпью от появившегося раздражения, но шерстяные носки она снимать наотрез отказывается. Я предложил ей как-то – кричит, плачет, жалуется на холод. Её саму почти не видно под горой пледов и одеял, которыми её укрывал Корбл во время последнего визита в Тихе. Одна голова торчит. Иногда я сожалею о том, что согласился помочь: зрелище пугающее, ухода требуется всё больше и больше. И это я молчу про её психическое состояние. Что касается его, то тут всё не менее жутко: состояние её очень переменчиво. То она в трезвом уме, вполне соображает, чего от неё хотят и кто к ней приходит. В такие моменты она мне даже нравится: улыбается мне, когда я прихожу, интересуется, как у меня дела, с десяток раз, правда, но это ничего. С памятью у неё стало совсем плохо: только скажешь что-то – она уже забыла. Хорошо хоть, что узнаёт более-менее близких ей людей. Даже запомнила, что у меня есть дочка. Правда, стала намного вреднее, чем была до этого: есть не хочет, помогать мне не хочет (пытаюсь согнуть ей ноги, чтобы она ими оттолкнулась, когда нужно подтянуть её вверх, а она ругается, что ей больно). Умирать постоянно собирается, рыдает, прося заходить почаще. Категорически против найма сиделки для неё. Куда хлеще дела обстоят тогда, когда голова у неё не на месте: резко становится не то, что вредной, а истеричной. Постоянно интересуется, где она, когда мы поедем домой и как я её нашёл. Страдает от галлюцинаций: ей часто кажется, что кто-то приходит по ночам, щипает её, бросает на пол и избивает. Рассказывая это, она цепляется за мой свитер, рыдает и просит увезти её отсюда. Иногда достаточно просто покивать, дать ей лекарство и заставить спать, иногда она начинает кричать, резко впадая в крайне неадекватное состояние, и мне хочется поскорее уйти оттуда. Как я понял, она страдает ещё и от физических галлюцинаций: ей постоянно кажется, что она задыхается. Но как бы я не старался ей помочь, лучше не становится, и это очень больно. В самые неожиданные моменты она начинает звать кого-нибудь: родителей, каких-то непонятных людей и, что самое страшное и грустное – сына. Я не понимаю, что мешает ему приехать и поухаживать за ней. При всей моей любви к ним обоим, я не могу сидеть с ней круглосуточно: у меня есть работа и своя семья в конце концов. Надеюсь, это совсем скоро закончится. Очень жду его и искренне надеюсь на то, что он наконец-то останется здесь, в Тихе, как и пообещал ей.»