По зову памяти былой

Город Тихе встретил гостей неприветливой серостью и сыростью: в небольших лужицах на перроне отражалось небо, заполонённое тяжёлыми тучами, в которые устремлялся чёрный трубный дым. Лениво покачивались ветви елей, высаженных в торце выкрашенного серой краской здания вокзала. Сошедший с поезда юноша улыбнулся, подхватив свой маленький чёрный чемоданчик и поднимаясь на мост. С его высоты здешние люди, прячущиеся от дождя под своими зонтами, выглядели множеством больших разноцветных точек. Раньше, особенно в солнечные дни, наблюдать за ними можно было часами: некоторые обычно спешат куда-то, другие же – неспешно прогуливаются, летом часто проезжает детвора на велосипедах, а на вокзальных скамейках, вальяжно рассевшись, бурно обсуждают что-то местные алкоголики, коих, по обыкновению, становится куда больше по вечерам. Иной раз они, отвлекаясь ненадолго от болтовни, спрашивают прохожих о времени или наличии мелочи с собой – на выпивку или дешёвую закуску. Сам же мост и железнодорожные пути делили город как бы на две основные части: одна с бледно-жёлтыми пятиэтажками, множеством магазинов с неоновыми вывесками, другая же – с трёхэтажными деревянными домишками, которым было явно больше семидесяти лет и на которых с годами выцвела и осыпалась краска. Туда-то и держал свой путь Эдвин Долоре, вернувшийся домой после долгого отсутствия. Неспешно прогуливался он по зелёным улочкам, разглядывая дома и стараясь уловить малейшее изменение в них, и чем ближе становился он к собственному, тем больше его одолевало горькое чувство ностальгии. Находился дом в конце одной из улиц и не выделялся ничем примечательным: обыкновенный и бесцветный, трёхэтажный, с огромным окном в подъезде, открывавшим вид на старенькую, поросшую травой детскую площадку. За дверьми было мрачно и пахло ветхостью, а единственным источником света была одиноко висящая лампочка. Здесь же, на лестничном пролёте, раньше часто можно было увидеть жительницу десятой квартиры. В мыслях Долоре возник яркий, точно живой образ из детства: как низенькая и слегка полноватая девчушка, по обыкновению забившись в уголочек, по нескольку раз в неделю смотрела в окно совершенно пустым и безнадёжным взглядом и оживала лишь ненадолго, стоило раздаться дверному хлопку или громкому, приглушённому стенами крику. Тогда она вздрагивала и спускалась на ступеньку вниз, закрывала не то уши, не то лицо дрожащими ладонями и беззвучно плакала. Иногда Эдвин пытался вывести её из этого панического состояния, овладевавшего ею словно гипноз, однако попытки эти были тщетными: соседка не реагировала. Впрочем, её страх разделял ещё один завсегдатай лестничного пролёта, которого Долоре помнил совсем ребёнком. Это был мальчик с очень нежными, по-детски невинными чертами лица и пронзительным взглядом, наполненным, самым что ни на есть, искренним недоумением и тоской. Он не дрожал и не плакал, нет – этот ребёнок верил и ждал: скоро всё стихнет, и можно будет идти обратно к маме с папой. Бывало, эти двое разговаривали: обычно девчушка что-то читала ему, смотрела картинки в его книжке и ненадолго забывалась ровно до того момента, пока снова не впадёт в ступор от мало-мальски громкого звука. Эдвин и сам как-то сидел с мальчишкой и книгу эту с ним листал: это были истории о боге, наполненные различными яркими иллюстрациями – как-никак, для детей предназначалась, и соседский ребёнок знал её вдоль и поперёк. Носил, правда, всегда и везде с собой, любовно поглаживая пальчиками переплёт, перелистывая страницы или прижимая к себе, когда становилось страшно или горестно. Парень сорвался с места и побежал: на мгновение ему показалось, что это не просто образы, что вот, сейчас он снова увидит их перед собой. Но лестничный пролёт был пуст. Тоска отозвалась болезненным уколом в сердце Эдвина, и, не найдя причин надолго задерживаться здесь, он зашёл в родную квартиру. Мать, Агата Долоре, не знавшая о приезде сына до этого момента, с порога заключила своего мальчика в крепкие объятия и полностью поддалась чувствам, рыдая и зацеловывая обе щёки юноши. Долоре и сам был рад встретить её, потому что не виделись они как-никак лет шесть точно. Квартира показалась ему спустя столько времени очень уютной и родной, а ещё из кухни веяло таким знакомым ароматом выпечки, из-за чего в груди потеплело. За чаем, который ему заварили и к которому так заботливо подали свежеиспечённые булочки, Эдвин узнал от матери последние новости их маленького городка: больше всего его, конечно же, интересовала судьба друзей. Говорили долго, обсуждая и жизнь юноши тоже, и ему было чем похвастать. Рассказывал и о работе, и о последних событиях в университете, где уже не в первый раз шли какие-то преобразования институтов, в которые с годами Долоре не очень вникал. Стараясь не упустить самую мало-мальски важную, по его мнению, деталь, парень до того увлёкся, что и позабыл про всё, а в частности и те вопросы, которые так хотел задать в преддверии следующего дня. На вопрос о друзьях мать, в замешательстве поджав губы, сделалась печальной, но всё же нехотя начала рассказ. По счастливой случайности, почти все оказались в городе: кто-то работал, кто-то женился или вышел замуж. Иногда, когда озвучивалось какое-то имя, она выдерживала небольшую паузу и горько выдыхала: спился, умер или вовсе пропал без вести. У многих оставшихся, опять же, к счастью, адреса были те же, что и когда-то давно, что значительно упрощало Эдвину задачу навестить старых друзей. Сам он пребывал в смешанных чувствах: то горевал по кому-то, то радовался, что всё хорошо, то грустно вздыхал, узнавая, что кто-то уехал. – Да уж, – заключил Эдвин, задумчиво помешивая остывающий чай, – Столько всего произошло за эти годы. А что стало с Джереоном, мама? Где он сейчас? Чем занят? – Джереон… – усталое лицо Агаты стало мрачным, – он умер, Эдвин. Повесился неделю назад, оставив жену и маленькую дочку. – Повесился? И никто не знает, что случилось? – Нет, – женщина печально вздохнула, – ушёл вечером и не вернулся, а после его нашли мёртвым в лесу. Ни записки, ничего: никто не знает, почему вдруг он решил покончить с собой. До сих пор поверить не могу: такой хороший мальчик был. – Жену его жаль, да и дочку тоже, – с тоскою ответил Эдвин, опуская взгляд в пол, – Им пришлось хуже всех. – Эдвин не мог поверить своим ушам: лучший друг детства, которого он считал едва ли не родным братом, человек, который всегда был энергичен и весел, вдруг ни с того ни с сего решился на такой отчаянный шаг. История Эдвину не понравилась сразу же: всё выглядело чересчур странно. С другой стороны, Долоре вдруг почувствовал вину за то, что не позвонил и даже не написал ни разу за последние два месяца, за то, что забыл его. – И всё же, мама, я не верю, что на то не было весомых причин: он не из тех людей, что могут спонтанно принять такое решение. Я попробую сам выяснить, в чём тут дело. Я хочу знать, что толкнуло его на это. – В этом, виделось юноше, заключалась теперь его дань памяти старому другу, ведь по-другому искупить вину за то, что его не было рядом, Эдвин уже не мог. – Даст бог, у тебя это получится, сынок, – женщина встала из-за стола и направилась в сторону двери, – Сейчас же тебе лучше поспать: ты наверняка устал с дороги. Доброй ночи, Эдвин. – Доброй ночи, – тихо ответил парень, от усталости потирая глаза: нужно срочно идти спать, и уже завтра приниматься за дело, которое тяжкой ношей молодой человек добровольно водрузил себе на плечи, не желая мириться со столь странными обстоятельствами смерти его друга детства. С тяжёлой от вороха мыслей головой он ложился спать, твёрдо для себя решив завтра же, с утра, не откладывать встречу на неопределённый срок. Он всё никак не мог уложить это в своей голове, понять, почему так? Джереон, сколько его помнил Эдвин, никогда не говорил о чём-то таком, и лишь сейчас, сейчас, когда уже ничего нельзя изменить, парень понял, что Твайс и не хотел, чтобы кто-то знал. Им же ещё на психологии в университете говорили о том, что настоящие самоубийцы никому не говорят о своих планах. Чувство вины становилось всё больше и давило. Если бы только он был в Тихе эти несколько месяцев, то он бы – понапрасну думал Эдвин – обязательно заметил изменения в друге. Впрочем, разумом-то он понимал, что выявить такое тяжело, а уж тем более, предотвратить. Легче от таких самоутешений не становилось. Измученный и вспотевший от напряжения, он нервно перевернулся на бок, чтобы легче дышалось. По покрытым лёгкой щетиной щекам прокатилась пара слезинок: Твайс ведь писал, что ждёт его, предвкушает, как они пойдут в бар и пропустят по пинте. И чем чаще эта мысль, как в патефоне пластинка, крутилась у него в голове, тем больше Долоре ощущал себя виноватым. Виноватым в том, что не спас. На следующий день – планировал он – можно сходить к кому-то, кто был так же близок с Джереоном: быть может, они что-то да знают. И выбор его пал на тех двоих, что так часто по вечерам куковали на лестничном пролёте.