Tricks and Spells

Боль, концентрирующаяся в его коленях, проходит сквозь его ноги. Он чувствует холод пола под ковром, осознавая, что форма его острых колен отпечатывается на ткани, пока он остается там, неподвижный. Его длинное тело замерло в безмолвной молитве. Его руки тянутся вперед, выше, не смея прикоснуться к нему. Его жалкий взгляд цепляется за образ, которому он поклоняется. Он хотел бы прикоснуться к нему губами или просто пальцами, но один лишь его взгляд — это уже слишком. Эта грязь, которую он навлекает на себя, чтобы осмелиться полюбоваться его скупой улыбкой, погрузить свои слишком серые глаза в этот опутывающий омут. Стоя на коленях, Джулиан поклоняется Богу, который смеется над ним. — Я тебе уже говорил. Голос Азры проходит и проникает сквозь него. — Я не могу дать тебе то, что ты хочешь. Джулиан сглатывает. Сидя в кресле, гладкие руки мага вытянуты вдоль сухой древесины подлокотников, и он наклоняет голову. Движение шевелит его гибкую грудь, множество завитков щекочет эту кожу, к которой Джулиан мечтает прикоснуться. Ему хотелось бы почувствовать, как она льнет к кончикам его пальцев; погладить эти пушистые волосы и поддаться выше, чтобы поймать его смуглые губы, которые, как он представлял, обожгли бы жаром его собственные. Но он остается подле него. Его щека мягко прижата к его колену. Запах благовоний, проникший в ткани его одежды, опутывает целиком, как и его взгляд. Как его темные зрачки. — Азра… Ему стыдно произносить это имя. Осмелиться произнести эту скудную молитву из четырех букв в цветных стенах этой комнаты. Не спальни, и даже не гостиной. Нет. Просто одной между ними — крошечный коридор, украшенный мифическими цветами. Прихожая, через которую люди проходят, не обращая на нее внимание. Это все, чего он заслуживает. Но неважно, насколько твердый пол, безразличны синяки на коленях, зимний холод, проникающий через балкон. Джулиану очень хочется вынести все, что есть на свете, — боль и стыд. Ему хочется ввергнуть свою репутацию в самую черную грязь ради чистых глаз Азры. Он хотел бы умереть. Это было бы мелочью, если бы это было для него. За его губы, за руку, за его опутывающие струйки дыма, за осознание собственного существования в этой растягивающейся улыбке. — Я возьму все, что ты мне дашь. Мельчайшая крошка, мельчайшая пыль. Все, за самую дорогую цену, лишь бы она была от него. — Илья… Его имя перекатывается у него во рту. Джулиан мог бы плакать из-за этого. Если он будет умолять его, позволит ли он ему прикоснуться к нему? Ощутить его? Посмотреть на него. Не слишком ли это? Туманный свет ночи пробивается сквозь его кудри и окрашивает его лицо серыми тенями и молочными пятнами. Джулиан спускается вниз по его ткани его шарфа, скользит по его брюкам, и мечтает, несмотря на то, что он думает и знает, что ему не следует о нем мечтать. Что это неправильно. Что у него нет на это права. Он знает, что он отвлекает его от своих мыслей, но сдвигает ткань назад. И ласкает его кожу. Целует ее. Ведет по ней языком. Он мог бы сделать что угодно. Сделать для него что угодно, если бы Азра только попросил его об этом. Достаточно было бы одного его слова, одного приказа. Лишь бы только он его произнес. Джулиан хочет отдать ему все, даже зная, что это все не имеет никакой ценности. Потому что нет ничего, чего бы хотел Азра, и что зависело бы от его воли. У Джулиана ничего нет. Ничего. — Я не смогу дать тебе то, что ты хочешь. — Брось. Азра не хочет этого слышать. — Но все, чего я хочу, это ты. Джулиану очень хочется опуститься ниже, чтобы коснуться губами его ног, позволить ему раздавить себя, согнуться от боли. Это было бы благословением. Божественным даром, которого он, несомненно, не заслуживает — потому что Джулиан ничего не заслуживает. Даже фиалковых глаз, смотрящих на него. Даже веселья, которое в разыгрывается в этом взгляде. Он даже не заслуживает воздуха, которым они дышат вместе, и он хотел бы перестать дышать, только бы Азра попросит об этом. Достаточно было бы одного слова. Он видит, как на этом совершенном лице проходят мысли, которые отражаются на его выражении. Веселье, и эта смиренная грусть. Так смотрят на больных детей, которым никогда не суждено встать с постели. С этой слишком простой улыбкой. — Ты же знаешь, что это ни к чему не приведет. Касание смуглых пальцев к его вьющимся волосам, заставляет его тело дрожать. — Неважно. — Это ты сейчас так говоришь. Указательный палец его Бога ласкает острый угол его челюсти, обводит его ухо и ведет выше, оглаживая волосы, кожу, от рождения такую чувствительную на затылке. Это пробуждает воспоминание о тонкой боли, которую Азра уже много раз ему дарил. Джулиан все еще хочет почувствовать, как он сжимает его пряди, безжалостно стискивает его рыжие локоны, не беспокоясь о гримасе, искажающей его рот. Ему нужен его голос, его приказ, его смеющийся взгляд и его тембр, полный горячего песка. «Пожалуйста». Он говорит ему это одним своим взглядом, стоя на коленях без гордости, прижав голову к его бедру. Одно слово, только одно. Что угодно. Даже жалость. Азра вытягивает ногу, опуская ее на плечо доктора, словно давая ему разрешение. И Джулиан целует его лодыжку. Его кожа такая тонкая. Он ощущает вкус соли, когда ведет языком по острой кости его сустава. По его мягкой, гладкой коже. Когда, наконец, Джулиан осмеливается оторвать пальцы от ковра — это делается лишь для того, чтобы погладить край его брюк. Плотная ткань, обтягивающая его желанное тело, по которой он мягко скользит. Это делается для того, чтобы погладить тонкую обнаженную линию, соединяющую его бедра с талией, и почувствовать дрожь, которая возбуждает тонкие мышцы. И когда его губы поднимаются вверх, когда он чувствует, что за ним с любопытством наблюдают, он знает, что Азра вздыхает, даже если он прячет это за своей Ведьминской рукой. Джулиан наклоняется вперед, чтобы помолиться. Он приходит в поклонении, чтобы изречь молитву этим идеальным губам, которые у него не хватит смелости поцеловать. Стоя на коленях перед Богом, на которого он даже не должен смотреть.