золотой мальчик

      Арсений падает с флипа третий прогон подряд — почему-то тело не хочет докручивать тройной, поэтому он приземляется на ход вперёд и разбивает локоть из-за неудачного падения. Станислав Владимирович смотрит зло и с огромным вопросом в глазах — и это звезда прошлого сезона? И это действующий Чемпион России? Тот самый, что от второго места на пять баллов выше по технике?       Дурацкий список Шиндлера играет в голове уже на автомате — эта короткая убьёт его тело и мозг окончательно, а ведь его ждёт домашний Чемпионат (этапы гран-при отменили из-за ковида, и хочется стучать кулаками по льду — несправедливо!), возможно, Чемпионат Европы. О мире как-то и думать не хочется — в прошлом году не попал из-за травмы, в этом — катает, как корова. Правая лодыжка не беспокоит, но травма на то и травма — он теперь всегда будет судорожно вздыхать, заходя на прыжок. Это как ПТСР, но вслух он такие сравнения не проводит — звучит глупо.       Станислав Владимирович выключает музыку, рукой останавливая собирающегося подъезжать Попова — это значит, что на сегодня только отработка элементов, больше прогнать программу ему не дадут. В теле тут же поднимается волна злости на самого себя — горячая, плавящая, пальцы хрустят от того, насколько он сильно сжимает их в кулаки. Ему от себя самого противно-противно, и не только из-за неудачной тренировки. Арсений к бортику ближайшему подъезжает, голову устало кладёт на его холодную пластиковую поверхность, бьется не сильно, но так, чтобы себя отрезвить немного.       Начинает звучать Белый Ворон, а значит Антон катает свою произвольную — с тремя четверными, один из которых в каскаде, с вращениями на четвёртый уровень и балетными руками, которые в прошлом сезоне смотрелись просто смешно.       Арсений не знает, откуда такой скачок и в технике, и в компонентах — у Шастуна и руки мягче стали, взгляд более осознанный, рёбра глубокие. И он не падает ни с лутца, ни с тулупа, только с трикселя, но это ультра-си, и его можно заменить на четверной, а те у него выходят отлично. Лучше, чем триксель.       Только морщится, вытирая пот со лба — они с Антоном совсем не друзья, хоть и в группе Станислава Владимировича вместе ещё с юниорских, только вот Арсений на год старше и во взрослых третий год, уже звезда и надежда сборной. А Антон свой первый взрослый завалил, стал чуть ли не двадцатым на чемпионате России и на международные так и не вышел. Арсений старался злобно не усмехаться, но иногда не получалось. В любом случае неприязнь была взаимной, и виноватым он себя не чувствовал — Шастун был далеко не хороший парень, у него мат через слово и цепкий взгляд, полный презрения.       Но Чемпион России тут не он, поэтому Арсений сильно не переживает, только вот Шастун флип прыгает сегодня, а он — нет.       Вздыхает, шмыгает носом, отъезжает от борта. Ему нужно быть на пике буквально вот-вот — через неделю уже ехать на Чемпионат в Москву и защищать титул.       Раскатывается, набирает скорость. Хореография ему не сильно нравится в этой короткой, но она эффектная, и бог с ним.       В голове программа заучена на зубок, он всегда проговаривает ее: «Скрещенный шаг — 5 беговых шагов — широкий шаг — моухок — шассе — перетяжка — подсечка — прокат на двух ногах — смена направления — тройка — переход на правую — тройной флип».       Падает.       — Сука! — вырывается само собой, и он в порыве эмоций бьет кулаком по льду, явно отбивая костяшку.       Стас (так они называют его за пределами льда) и не смотрит, его взгляд в ногах Шастуна, в его красивых рёбрах и плавных шагах. А вот взгляд Антона — мимолётный, потому что тот на дорожку шагов уже едет — он перехватывает, и это бесит до вспышек перед глазами. Какого хуя он вообще смотрит?       Ноги трясутся от усталости, у них ОФП сегодня было просто спартанское. А потом Ляйсан растягивала их, поднимала ноги к голове и говорила: «три под коленкой, так будет меньше боли». Но это все пиздеж — больно каждый раз до слез в уголках глаз. И это ещё он про классический станок не думал, а там…       Звук лезвий, что рассекают лёд, почти что успокаивает, но не до конца — на фоне все ещё звучит Антонов Ворон.       «Дыши», — говорит он сам себе. — «Не смотри на него».       Закрывает глаза на секунду, вновь заходит на прыжок — сердце в груди стучит от волнения, мозг кричит от переживаний за правую лодыжку, а руки наверху сцепляются (потому для него лично риппон легче, чем тано). Все это привычно, он прыгает на коньках уже почти всю свою жизнь, ощущение полёта родное.       Приземляет — докручивает даже, характерный звук удара зубца об лёд звучит, как песня. Арсений делает хореографический выезд и улыбается победно.       Подъезжает к тренерскому борту — Антон стоит там же, слушает что-то, но Стас прерывается, как только Арсений хватается руками за борт.       — Там выезд должен быть выкрюк назад-внутрь, а у тебя перетяжка-перетяжка-тройка. Прекрати портить программу, и так ужасно в последнюю неделю катаешь.       Он сдувается тут же, чувствуя, как сердце падает куда-то к ногам, на лёд под чужие острые лезвия.       Сглатывает непрошеные слёзы, кивает, потому что сказать особо и нечего. Антон хмурится, опускает взгляд на листки со своим контентом на Чемпионат России, словно не знает его наизусть. Арсений даже благодарен ему немного — комментария от Шастуна сейчас бы он не выдержал. А драки на льду запрещены.       — Что с тобой, Попов? Что могло случиться за межсезонье, что ты так рассыпался? Где грациозные прыжки? Потому что на льду ты валяешься сегодня больше, чем катаешься на нем.       Хочется ответить что-то, только вот он и сам не знает — ему больно, он плачет до тошноты и не ест по утрам, потому что так прыгать легче. Правда, голова кружится на вращениях так сильно, что он, наверное, упадёт в один момент и не встанет. Вот вам и Чемпион России.       — Почему семнадцатый номер прошлого сезона обкатывает тебя? Вот если бы сегодня были соревнования, то Антон бы обошёл тебя с закрытыми глазами.       — Но я не… — тут же возникает этот самый Антон, которого убить хочется сильно-сильно. Арсений пацифист, он выдыхает.       Станислав Владимирович руку поднимает, приказывая закрыть рот, смотрит Арсению в глаза.       — Соберись. Ни одного падения в прошлом сезоне на стартах, давай так же и в этом. Или ты разовый Чемпион?       Стас сам по себе не такой и плохой мужик, но от его слов тошнит и мутит так сильно, что Арсений в бортик вцепляется сильнее, пальцы белеют под стать костюму в произвольной Шастуна. Кивает, мол «понял», отворачиваясь и отъезжая к другому концу льда — слеза горячая по щеке катится, но он ловит ее языком возле уголка рта и заходит на прыжок.       Приземляет, но никакой радости от этого нет. Антон кидает взгляд с другого конца льда. Арсений не понимает, что именно в нем — злорадство, усмешка? Он не видит, далековато, но все равно посылает Шастуна мысленно у себя в голове на всякий случай, заходя на вращение.

***

      — Ты когда успел потерять выворотность, Арсений? — спрашивает у него грустно как-то Ляйсан Альбертовна во время утреннего станка.       Арсений поджимает губы, доворачивает стоящие в первой позиции ноги и старается взгляда не поднимать — скорее всего все на него смотрят. Как и всегда. Стоило только провести пару не самых удачных тренировок после удачного сезона, и все уже хоронят тебя одним взглядом — раздражает. Честно говоря, он уже сам успел себя пару десятков раз закопать-раскопать-снова закопать, поэтому помощники ещё не нужны, спасибо.       Но они все равно смотрят — после каждого падения с прыжка; после: «Арсений, это на третий уровень вращение, ты одурел?» от Стаса; в раздевалке, когда он мажет бедра мазью от синяков.       И ему противно, он словно на сцене двадцать четыре часа в сутки — любая его ошибка замечается всеми. И обсуждается потом шёпотом, ведь Чемпионы России, видимо, не падают.       Что ж, Арсения никто не предупреждал!       Он тянет носки в батман тандю жэте, приседает в плие, а во рту привкус горький от того, что ничего больше не выходит. Антон перед ним высокий, худой, тянется всем телом ввысь, «словно росточек», как говорит Ляйсан Альбертовна. Арсений смотрит на его затылок, делая движения ногами механически отточено. У Шастуна родинки звездопадом за ворот чёрной футболки уходят, лопатки на спине, словно крылья.       По внешнему виду Антон совсем не похож на того, кому идёт классический станок, и Арсений ему в жизни об этом вслух не скажет. Но он выглядит правильно в этом сезоне, дотягивая стопу и взмахивая руками, отставляя указательный. Он на нем дурацкое кольцо носит неизменно, широкое серебряное такое. Оно поблескивает от ламп на потолке хореографического зала Арсению, напоминая, что «семнадцатый номер прошлого сезона» в этом сезоне съест его и не подавится.       И это злит до звона в ушах от крика в голове — так не может быть.       Арсений Попов прошлого сезона — статный, хореографически одаренный, стабильный одиночник, зарабатывающий девятки и десятки за каждый пункт в компонентах, прыгающий сложные каскады и делая такие вращения, которые парни и делать-то особо не могут. Стас вставляет вращение «флажок» в каждую программу, а парни из группы тянутся и тянутся, а повторить не могут.       Антон тоже не может — но он прыгает триксель и чувствует музыку в последнее время так, что Арсению заставлять себя не смотреть приходится.       Но Шастун раздражает его — они с детства вместе на одном льду, почти с одним и тем же количеством часов. И как можно было не соревноваться? От Антона скрипят зубы, но тот в долгу не остаётся — отвечает такими же злобными и завистливыми взглядами.       — Мы уже повернулись, — говорит вдруг Антон, стоит вынырнуть из мыслей.       И правда — все уже повернулись и делают жэте на правую ногу. Антон смотрит на него зеленью взгляда, брови светлые поднимает немного. У него одна кудрявая прядка из челки выпала, и Арсений думает, что Шастун не заслуживает вот таких красивых черт лица — внутри он гнилой и мерзкий, а кудри его завораживающие.       Несостыковочка сраная.       Арсений потерянно кивает, разворачиваясь и вцепляясь в станок до боли в пальцах. Ляйсан мажет по нему сочувствующим взглядом, и воздух в глотке застревает — ему очень хочется исчезнуть. Но до Чемпионата России неделя, и каждый день умирает такое количество нервных клеток, что пора и в долг у кого-то брать.       В раздевалке пахнет по́том, чьей-то едой и лаком для волос — кто-то из парней им цепляет шнурки к конькам, хотя Антон успел великодушно предложить специальный скотч. Еще бы, блять.       Арсений только со льда — у него перерыв перед ОФП, а потом вновь на лёд и катать программы полностью под ястребиным взглядом Стаса. Он падает меньше, чем неделю назад, но все равно отбивает все ноги, колени и локти. Правое бедро сверкает темными синяками, а на большом пальце левой ноги мозоль.       Все тело болит от усталости, двигается через силу. У него такое состояние частое, особенно перед соревнованиями. Голова раскалывается постоянно — он ест меньше, чем обычно, а занимается раза в два больше. Хочется просто сесть и расплакаться, но от этого голова заболит ещё сильнее, да и Антон в паре метров дожевывает бутерброд, устало потирая колено — оно у него проблемное жутко.       Арсений зажмуривается злобно — ну и зачем он вечно обращает на этого Шастуна внимание? Но взгляд его не слушается — возвращается к рослому пареньку самостоятельно. Стоит на него взглянуть, как перед глазами его чистые прокаты на тренировках и подбадривающая улыбка от Стаса, которая в его адрес давненько не появлялась.       Да и Антон странно себя ведёт — весь прошлый сезон он язвительно любил заметить у Арсения след от подушки на щеке, неправильное ребро или новый прыщ. Но теперь молчит, да взгляды непонятные кидает — почему хотя бы это не могло остаться прежним? Хочется стабильности в жизни хоть где-то, но даже чертов Шастун решил вести себя иначе. И это злило тоже.       — Хочешь?       Арсений аж дёргается — в пустой раздевалке это звучит неожиданно и непривычно. Он смотрит на чуть протянутый вперёд второй бутерброд в мерзко шуршащей фольге. У Антона в глазах только вопрос, никакой издёвки или хитрого блеска.       — Нет.       Чуть не добавляет «спасибо», но пока что ещё не все так плохо.       — Ты вообще чем питаешься? Еле прыгаешь же. Съешь.       — Ты с первого раза не понимаешь?       Злобно, привычно, так, как правильно. Но Антон не ведёт себя так, как должен был бы в голове Арсения. Он хмурится, смотрит внимательно и лишь губы поджимает как-то разочарованно слишком. Арсений теряется в чужой реакции, ожидая совсем иного, и на душе становится ещё паршивее, чем было.       Сглатывает вязкую слюну, выдавливая на пальцы мазь и втирая ее в ногу уж слишком сильно. От боли губу закусывает, прокручивая короткую программу в голове в сотый раз. Так спокойнее.

***

      До отъезда два дня, за окном уже давно темно, вечер. На льду особо никого сегодня нет — только те, кто едут на Чемпионат России. Станислав Владимирович смотрит пристально — за Антоном, что отрабатывает триксель и вращения. За Оксаной, что все не может сделать дорожку шагов на четвёртый уровень и все проходит одно и то же место. За Дашей, которая прыгает и прыгает, словно для неё это проще пареной репы.       И за Арсением, что сегодня почти ни одного прыжка не приземлил. Он падает и с лутца в начале программы, и с ебучего флипа, и даже с тулупа. С того самого, который его любимый, потому что хоть с закрытыми глазами и на песке.       — Арсений! Ну ты хоть считать умеешь?! — кричит Стас через весь лёд, когда Попов вращаться заканчивает в складке.       От злого голоса рефлекторно дергает, усталость вперемешку со злостью непролитыми слезами в глазах стоят.       — Восемь оборотов! Не семь с половиной, а восемь! И почему так медленно?!       Он считал, но сбился. Голова кружится, как волчок.       — Ты получишь третий уровень за все вращения, отлетишь назад по баллам и можешь даже потом не пытаться что-то доказать. Кому нужен лидер сборной, который даже вращаться не умеет?       В голосе Стаса такое неприкрытое презрение, будто Арсений год назад не был его «самой большой гордостью». Будто нужен только тогда, когда получается. Но он лишь кивает, промаргиваясь и вновь заходя на вращение. Где-то там кто-то приземляет прыжок — слышится характерный звук, и Арсений напрягает тело, стараясь увеличить скорость вращения.       Переходит из складки в бильман, считает и выезжает на дорожку шагов. Звук льда под коньками, как метроном, и он пытается сосредоточиться только на нем, игнорируя срывающийся от криков голос Стаса.       Скрещенный шаг — 5 беговых шагов — широкий шаг — моухок — шассе — перетяжка — подсечка — прокат на двух ногах — смена направления — тройка — переход на правую — тройной флип.       Спиной прямо в бортик, больно ударяясь затылком. В глазах на секунду темнеет, а потом внутри черепной коробки волной раскатывается боль.       — Ты и послезавтра бортики собирать собой будешь?!       Арсений не отвечает, подтягивая колени к себе и утыкаясь лицом в ладони. Он так бесконечно устал.       — Свободны.       Он не видит, но Даша и Оксана неловко переглядываются, едут к дверцам и смотрят в спину уходящему тренеру. Все это до жути неприятно, но за Арсения заступаться себе дороже — тот в последнее время ведёт себя, как тварь.       Арсений и озадаченного взгляда Антона не видит, потому что глухо плачет в прижатые к лицу ладони. Лёд морозит задницу, бортик — спину под рашгардом, а внутри бесконечная горячая злость, что не греет, а сжигает до пепла. Только вот он не Феникс, а обычный человек. Только и ждёт, когда уже догорит до конца, потому что сил нет ни на что.       И все, что он сдерживал, вырывается наружу — от плача даже в груди тесно, дыхания не хватает. Это больше походит на истерику, но тихую. Давно он так не плакал — все терпел, строил из себя пуленепробиваемого, а стоило провести одну (далеко не одну, напоминает себе тут же) плохую тренировку, и все это разрушилось так, словно состояло из нитей тумана.       В голове список Шиндлера, словно в наказание играет, а правое бедро горит огнём, потому что он разбил его ещё минут так двадцать назад. И он чувствует себя бесконечно одиноким и несчастным, плача, прижавшись к холодному борту и сидя на, казалось бы, родном льду, но тот больше его не принимает.       Рядом в такие моменты обычно был Стас или мама, но первый больше не хочет иметь дело с лузером, а мама в Омске. И тревожить ее вообще последнее дело.       Оказывается, даже когда чего-то достигаешь, люди не начинают вдруг тебя любить. Даже Оксана, с которой на сборах перед прошлым сезоном они болтали все свободное время, больше к нему не подходит и говорит лишь, когда совсем припрет.       За стучащим сердцем он все равно слышит звук подъезжающих коньков.       — Арс?       Хочется гаркнуть: «Арсений для тебя!», но голова раскалывается от каждого всхлипа, поэтому Арсений только сжимает зубы, утыкаясь лицом ещё сильнее, нижней частью ладоней давя на глаза до цветных пятен под веками.       Он знает, что это Антон — голос его слышит последние десять лет своей жизни, поэтому, будь это игра «угадай мелодию», хватило бы одной ноты.       — Встать можешь? Сильно ударился?       — В обратной последовательности, — выдавливает из себя, не прекращая расчерчивать горячие дорожки слёз по своим щекам.       Антон явно тушуется, пытаясь понять, потому что надо льдом вновь повисает тишина. Арсений успевает обрадоваться, что тот сейчас отъедет и отъебется, но удаляющегося звука коньков так и не слышно.       — Что? — спрашивает озадаченно, и его тёплое плечо вдруг прижимается к Арсову.       Тот дёргается, отрывая руки и злым взглядом стреляя в нахмуренное лицо.       — Спрашивать надо в обратном порядке.       Какой же он идиот.       — Просто ответь, а?       А год назад бы послал самым отборным матом. И иррационально появляется ощущение чего-то совсем неизведанного, словно Антона подменили. Но нет, зелёные глаза все те же, родинка на вздёрнутом чуть носу и на шее. Арсений утирает слёзы тыльной стороной руки, представляя, как сейчас выглядит. Красный весь, в соплях и слезах, капилляры в глазах лопнули, наверное.       И от пристального взгляда хочется бежать, вот только он не может — больно. Да и он первый сюда… упал.       — Ответить в правильной последовательности или в твоей — уебанской?       И это очевидно шутка, хоть и вопрос реальный. Арсений улыбается истерично, потому что все вообще кажется абсурдным.       Ему через два дня ехать на важный старт, а он вообще ничего не может. И вместо того, чтобы отрабатывать, сидит тут с Шастуном на льду и говорит так, будто не ненавидит его всей душой.       Антон, видимо, совсем в шутках не понимает. У него во взгляде беспокойство, насторожённость. Так, словно Арсений — раненый дикий зверь, и Антон впервые его видит. Это даже обижает — Антон с ним много-много часов в неделю проводит уже целую декаду, а смотрит так, словно видит впервые. И становится обидно до жути, потому что Антон вдруг оказывается единственным близким человеком в списке, что вспыхивает в голове.       И если человек, с которым вы много лет гавкаетесь и портите друг другу настроение — самый близкий, то падать ниже некуда. И Арсений принимает это осознание с горькой усмешкой, зажмуриваясь и ощущая скатившиеся вновь по лицу слёзы.       — Сильно?       Принимает правила тупой игры, и не будь Арсений таким несчастным, то в его груди бы не отозвалось это вспышкой, но он несчастный, и все тут.       — Да.       — Встать можешь?       — Наверное. Но не хочу.       Антон вздыхает тяжело, будто Арсений его непослушный щенок, что извалялся в луже, и теперь придётся его мыть.       — На льду сидеть нельзя.       — Так встань.       — Прекрати так себя вести, Арсений.       Вот! Хоть что-то немного знакомое в его жизни.       Но если в словах есть что-то из прошлого, то во взгляде — нет. Зелёные глаза смотрят понимающе, грустно, немного взволнованно. Арсений думает, что неплохо так приложился головой, раз такие вещи начинают казаться.       — Вставай. Драматично поплачешь в раздевалке, там все равно уже никого, но хоть не простынешь.       — Ты там будешь!       Он сам и не замечает, как перестаёт плакать, а слёзы потихоньку высыхают на щеках. Над всем льдом слышно только сбитое дыхание Арсения, да частое Антона.       — Я и сейчас здесь, как-то тебя это не смущает.       Раньше Шаст поддерживал его язвительное поведение — отвечал в тон, грубил и распалял спор до предела. А теперь только успокаивающе повторяет какие-то очевидные вещи, словно Арсению лет десять.       — Я тебя не звал.       — Но я же не мог просто оставить тебя одного на льду.       — В матери Терезы заделался?       Выходит далеко не так, как хотелось — никакой издёвки или злобы в вопросе, а лишь какое-то усталое непонимание. И это так странно, потому что вдруг не хочется строить из себя что-то, придумывать издёвки. Под каким-то совсем уж честным и искренним взглядом Антона все снова становится привычным — будто вернулся во времена ещё юниорских сезонов, когда все было весело и задорно, в перерывах они играли с мальчиками в раздевалке в карты, а на сборах носились по траве до упаду и зелёных ладоней.       Они и тогда с Шастуном не особо общались, цапались по-детски, но Арсений все равно маме говорил «мой друг Антон». А потом они выросли, лёд стал работой, а Антон — сокомандником. Не более.       — Пойдём. Время уже.       Он пропускает мимо своих огромных ушей грубый комментарий, встаёт со льда и тянет огромную лапищу Арсению. Принципиально не хочется вставать с чужой помощью, но голова кружится нещадно, поэтому о своей репутации он подумает завтра. У Антона рука кажется обжигающе горячей, большой, по сравнению со своей собственной. И Арсений делает вид, что не заметил немного поднявшиеся уголки губ, стоило принять помощь.       Они едут со льда к выходу медленно, Арсений держится за ногу и думает, что совершенно не хочет возвращаться сюда дальше, падать и слушать крики Стаса. Но больше у него ничего и нет в жизни — школу он закончил год назад, поступать не стал, хотя экзамены и неплохо сдал. Неприятно, когда вся твоя жизнь в деле, которое больше не получается. И единственное, что ты можешь — падать ещё ниже.       Антон протягивает ему чехлы на лезвия привычным жестом, будто они закадычные друзья уже сотню с лишним лет.       — Спасибо, — выдавливает из себя непривычное, сглатывая.       В раздевалке одиноко стоят только их с Шастом сумки по разным углам. И может это и ничего не значит, но у Арсения в душе любовь к литературе, и мозг сам находит в картине перед глазами символичность.       Ноги под затянутыми коньками ноют, тренировочные лосины с места разбитого бедра снимаются тяжело, кровь засохла и прилепила ткань к коже. Снимает медленно, осторожно, но боль несильная, по крайней мере не такая, какая в затылке. В сумке пластырей прорва, и он клеит его, даже не обработав, потому что кому какая разница?       Плакать больше и не хочется, но на душе тяжёлый камень, с которым впору только идти и топиться.       — Арс?       Дурацкая сокращённая форма имени, которой он не разрешал себя называть, но Антон плюет на это с высокой колокольни, видимо.       — Не слушай Стаса. У всех бывают плохие тренировки.       — Даже у чемпионов? — срывается все же на грубость, стреляя обжигающим взглядом.       Но Антон даже не дёргается, только жмёт плечами.       — Особенно у чемпионов.       — Тебе-то откуда знать?       От слов, задевающих других людей, не разливается в груди привычное победное тепло, а только камень будто прибавляет в весе.       — Не знай я тебя много лет, Арс, я бы никогда не подумал, что за напускной сукой внутри тебя есть что-то живое и хорошее.       — Ты меня и не знаешь.       Антон только усмехается, поправляя челку движением руки. Пальцы проскальзывают сквозь кудряшки, которые в ответ на это немного смешно подпрыгивают и вновь падают на лоб.       — Иногда мне кажется, что я знаю тебя лучше, чем ты сам.       — Перекрестись значит, умник хуев.       Хочется продолжить спор, повысить градус, кричать и оскорблять через слово, топать ногами. Но Шаст не отвечает (а должен же!), только опускает взгляд в сумку и продолжает переодеваться. Выражение лица совершенно нечитаемое, и напал как-то внутри стихает, заменяясь слабым чувством вины.       Ничего такого Антон ему и не сказал, чтобы бросаться громкими словами, но это привычка — это же они! Антон и Арсений — два цапающихся парня из одного тренерского штаба. Константа в жизни, которая вдруг развалилась, а Арсений и не заметил, пока падал, падал и падал.       И тишина вдруг неуютная, будто пропитана горьким сожалением от слов и поступков, которое Арсений испытывает редко и терпеть не может. Сожалеть о чём-то — глупо, именно так он считает. Но оно облипает на нем, как мокрая футболка, не давая нормально дышать. И ведь ничего такого, по сути, не случилось — они просто вновь немного поругались, Арсений и более грубо отвечал. Но стоит подумать и обернуться, и оказывается, что он дерётся один — последняя их перепалка, когда Шаст ещё орал, выпучив глаза, была до начала сезона, на сборах.       А после начались упорный тренировочный процесс, контрольные прокаты и подготовка к Чемпионату России. Все эти три месяца от сентября даже и не остались в голове — только пот, кровь, лёд и слёзы (редкие).             Почему он не увидел, как Антон ушёл с их бесконечной дуэли? Или забыл что-то? Почему Антон больше его не ненавидит? Или Арсений настолько отвратительный человек (а теперь и фигурист), что не достоин даже таких низменных чувств, как ненависть и неприязнь?       — До завтра, Арс, — вдруг раздаётся в тишине, вырывая Арсения из глубоких дум.       Антон стоит в своей дурацкой чёрной зимней куртке («Это мусорный пакет, а не куртка». «Сам ты мусорный пакет, Арсений, иди в жопу») с сумкой через плечо. У него из-под шапки выглядывают бунташные кудряшки, что отказываются скрываться и норовят показать свои красивые завитки всему Питеру.       Глаза зелёные (издалека цвет не различить, но он просто знает) смотрят пристально и грустно, словно Антон сожалеет о чём-то, и Арсений прекрасно все понимает.       Ещё бы — помог, вроде как, успокоиться, сказал слова поддержки, а по итогу послали на хуй и сказали быть таковым. Арсений бы тоже жалел, что потратил силы, и непонятно, сердце екает от сожаления своего или того, что в глазах Шаста?       Не отвечает, лишь демонстративно возвращается к складыванию вещей в сумку. Антон ничего не говорит — только тихо выходит, не хлопая дверью, а мягко прикрывая ее. Арсений почти готов подойти, открыть ее и хлопнуть самому — с чего такое спокойствие?       Но он только пихает вещи чуть более агрессивно, чем следует, стараясь не думать о том, что ему даже обидно, что Шаст не подождал и его.

***

      — Вот ты заканчиваешь вращение, а дальше должно быть что?       Стас говорит тихо, медленно, угрожающе. И Арсений не знает, какой из Стасов более пугающий — кричащий или псевдо-спокойный.       Остались два часа льда и один неспокойный сон в съёмной квартире в двадцати минутах от Петропавловской до отъезда в Москву. Его мутит, хотя он не ел нормально уже как пару дней, голова кружится, и ноги не держат.       — Надо посмотреть в сторону судей, — говорит устало, потому что нет сил даже бояться за показ.       — А ты?..       — Посмотрел на лёд.       Стас молчит секунд пять, а потом выдавливает:       — А ты, Арсений, никуда не посмотрел. Совершенно. И срать ты хотел и на образ, и на музыкальные акценты, и на себя тоже. Только самый бесталанный фигурист может просрать весь свой контент за межсезонье.       К горлу подступает тошнота, пальцы сжимаются, а на льду звучит Белый Ворон. Антон изредка пролетает рядом, откатывая дорожку шагов так, будто у него и вправду крылья.       А руки… по-настоящему балетные и красивые, завораживающие. Ему подходит программа настолько, что Арсений завистливо затыкает уши на раскатке.       Ответить Стасу нечего, поэтому Попов лишь топчется перед бортиком и дышит ровно. Ну, по крайней мере пытается.       — Мне проще перечислить, что ты все ещё можешь делать, чем то, что разучился. И это лидер мужской одиночки! Чемпион России! Арсений Попов, который теперь даже в первой разминке не заслуживает катать!       Арсений слышит, как начинается вторая половина произвольной Шаста. Музыка завораживает, а поверх неё слышно, как лезвия отталкиваются ото льда и вновь приземляются — не падает, прыгает.       — Ты когда не отберешься в произвольную, едь сразу сюда и забирай документы, ладно? Прыгать двойные ты можешь идти, к кому хочешь.       Кивает. Потому что… а что? Что сказать в своё оправдание? Как составить предложение, чтобы там было хоть немного здравого смысла?       Проблема в том, что он и сам не знает. Причина есть, но Арсений не понимает, откуда она и что из себя представляет. И Стас, наверное, не всерьёз. Он специально выводит на злость, потому что знает, что под сильными эмоциями Попов может.       Да, вот только внутри Арсений ощущает лишь усталость, а на более яркие эмоции его не хватает совсем.       — Хорошо, Станислав Владимирович.       С такой интонацией только умирать.       Он отъезжает к другому концу льда, упирается руками в бортик, якобы отдышаться пытаясь после проката программы, а на деле смотрит, как Антон крутит вращение в бильмане, вытягиваясь и не теряя скорости. В голове считает так же, как считает сам себе: «раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь».       После вчерашнего иррационально хочется просто подойти и сказать хоть что-то. Он порывался поздороваться утром, но рядом стоял Дима (тот в танцах на льду катает, у них часы льда не пересекаются), и расхотелось моментально. Шаст парню улыбался во весь рот, солнечно смеялся и вечно хлопал по плечу. Стало тоскливо ужасно, и он ушёл, проглотив «привет».       Даже не стал думать, с чего бы такая забота в голове о том, чем там занимается Шастун и не стал ли он о нем плохо думать? Ну, точнее, хуже, чем до этого.       Крюк-выкрюк-петля, взгляд на акцент на руки в третьей позиции, что почти идеальным овалом локтей. Хочется расплакаться от того, что его катание сейчас — не об этом. Не о красоте, чувстве музыки, нет. Арсений просто пытается хотя бы контент выкатать, а Антон делает дорожку, заходит на прыжок, прыгает каскад 3-2 и выезжает с идеально дотянутой ногой.       Арсений думает о том, что первый тренер ещё мелкого Шастуна, который сказал, что из-за роста ничего красивого не выйдет — жутко ошибался. И, наверное, сейчас кусает локти. Ну, или будет через пару дней. Потому что тот на льду скользит, историю рассказывает и в конце смотрит так, что верить хочется.       Это злит, раздражает, и ещё сотня подобных слов, но не может не завораживать. Антон встаёт в финальную позу, выдерживает паузу и улыбается устало — дыхания еле хватает на последние вращения, сам как-то обмолвился в раздевалке.       — Молодцом, — звучит емкое одобрение от Стаса.       Арсений только глубже вдыхает морозный воздух — ничего уже не изменишь. За каких-то сто с лишним минут не получится вновь стать хорошим фигуристом. Он понятия не имеет, что делать.       Поэтому дорожки, хореографические связки и вращения он даже не рассматривает — надо прыгать.       Если напрыгает, то вдруг и не упадёт на прокате? А если нет, и убьётся об лёд сегодня вечером — тем лучше, никакого позора на всю страну.       Заберёт документы и уедет в Омск, плакать маме в плечо до тошноты. Здесь нет никакого плеча, которое готовы подставить. Никого рядом, кто скажет (соврёт), что все будет нормально.       Арсений, конечно, не поверил бы этим сладким словам, но… ему было бы хоть чуточку легче? Но рядом с ним последние два года Стас, Антон, Оксана и Ляйсан Альбертовна. И здоровается с ним только Ляйсан.       Он смотрит на счастливого, уставшего Шастуна, что улыбается, уперевшись спиной в бортик и разговаривая со Стасом. И внутри будто растёт чёрная дыра зависти — что тот катает чисто, в ладах с тренером, с остальным коллективом. И что улыбается искренне и ярко. Арсений, даже если подключит все свои актерские навыки, не повторит такое. Сначала прыгает двойные — они выходят легко и непринуждённо, лишь на акселе не докручивает совсем чуть-чуть. Стас на него и не смотрит, наблюдая за произвольной Оксаны — та катает под Ромео и Джульетту.       Тройные получаются хуже — то не хватает высоты, то приземляется на ход вперёд и разбивает колено. Но в целом лучше, чем вчера. Часы с красными цифрами извещают, что остался час — Арсений вздыхает и заходит на флип.       Первый — падение, второй туда же. Бьет по льду кулаком, смаргивая слёзы обиды, и заходит ещё раз. Третий приземляет, но чувствует — за такое исполнение словит недокрут.       Прыгает, пока не приземляет пять подряд чисто — под самый конец ледовой тренировки. Ноги дрожат от усталости, дыхание сбилось к чертям, а мир перед глазами кружится и мажется, словно акварельными красками по воде.       — Закончили.       Звучит, как спасение или как приговор? Арсений не уверен.       Перед глазами все ещё парящий надо льдом Антон, даже когда он уже расшнуровывает коньки в раздевалке. Его плавные движения, взгляды ввысь и горящие глаза, такие же, что были и у него самого. Сердце сжимается, стоит вспомнить, что он чувствовал, когда на него надевали золотую медаль.       Потому что сейчас ему не светит ничего подобного.       Автоматическими почти движениями заклеивает колено, бедро и кровавую мозоль на ноге. В сумке три пустых упаковки от пластырей, которые он все никак не может выкинуть. На телефоне сообщение от мамы.       «Уже легла спать, не дождалась. Не проспи завтра и удачи! Обязательно позвони».       Так хочется услышать ее голос и хоть что-то подбадривающее, ведь внутри нет ничего. Он полый, с гуляющим холодным ветром вместо органов. Обычно ото льда внутри все полыхало, звенело предвкушением и счастьем, потому что дело всей жизни. Сейчас же кажется, что лёд морозит до состояния сосульки — ничего не чувствует, кроме разочарования.       — Арс?       Вздрагивает. Совсем забыл, что он не один.       Поднимает взгляд, приподнимая брови — спрашивает, что надо.       — Можно пластырь одолжить? Я это… — мнётся, приподнимая правую руку.       На указательном пальце красные подтеки, кровь. Должно быть порезался, пока вращался — Арсений тоже часто режется о свои лезвия по неосторожности. Достаёт пластырь из пачки, хочет сказать: «ну мне самому к тебе идти, что ли?», но вдруг поднимается и идёт к другому углу комнаты.       Протягивает пластырь — тот осиновым листом трясётся меж пальцев, потому что руки Арсения не прекращают имитировать тремор уже как неделю.       — Держи.       Антон глаза оливково-зелёные поднимает, улыбается благодарно, и от улыбки, что во весь рот, сердце словно падает в ноги — ему давно не улыбались вот так.       — Спасибо.       Завороженно смотрит на порез на подушечке, который скрывается под бежевым пластырем, и на секунду жалеет, потому что в голове вспыхивает странное сравнение.       — Кровь, как Мерло.       Шастун смотрит с вопросами в глазах, не понимая совершенно, но взгляд не тяжёлый, а легкий и скорее заинтересованный.       — А?       — Ну вино есть — Мерло. И цвет его похож на… кровь?       Мысль вдруг звучит глупо, стоит произнести ее и впустить в комнату, но Антон только шире улыбается, поджимая чуть губы.       — Очевидные выводы, но браво.       Фыркает тут же. Обычные комментарии, привычные. Только вот в них ни капли злости — добрая усмешка, почти дружеская. И зачем он только обманывается?       — Он темно-бордовый, в интернете посмотри. Красивый цвет, — бурчит, отходя на место. Складывает тренировочную футболку в квадрат и кладёт в бок сумки.       — Рад, что тебе понравился цвет моей крови.       — У нас у всех почти одинакового цвета кровь, дурак.       — Но так поэтично с вином ещё никто не сравнивал мою.       Арсению очень хочется верить, что это правда. Что хоть что-то в последнее время он делает лучше, чем все остальные. И вылавливая солнечных зайчиков из застенчивой полуулыбки Шаста, думает, когда все пошло не так? И почему Антон пошёл на мировую, но ему так и не сказал?       И неужели Арсению стало так одиноко, что теперь кажется, будто рядом с Антоном теплее и привычнее? Ему срочно бежать к психологу?       Нельзя же просто сделать вид, что множества лет неприязни просто не было? Что теперь, когда трудно очень, можно и поддержать друг друга?       — Тебя подождать?       Антон будто отвечает на его вопрос — можно. Стоит и робко смотрит, хотя, может, Арсений и надумывает уже. В голове каша, в руках так и не сложенные тренировочные тайтсы, а Антон напротив поправляет лямку сумки на плече, и ямочки на его щеках от улыбки видно даже с противоположного угла комнаты.       — Нет, не надо.       Так правильно. И Шаст кивает быстро, улыбка его падает на секунду, а потом вновь возвращается, только вот ненастоящая будто. Арсений думает — переживет. С тройным акселем и чистыми прокатами все, что только можно, переживет.       Но сердце вдруг в груди трепыхается, словно ворон в клетке, а слова вылетают совершенно бесконтрольно.       — Шаст!       Он его так называл, кажись, сотню лет назад, ещё лет в десять. Тогда, когда они делились секретами, несмотря на то, что иногда толкались и обзывались матерными словами, что недавно услышали где-то во дворе.       Антон уже успел выйти и скрыться за поворотом от двери, но спешные шаги дают понять, что тот услышал и развернулся назад.       — Да? — голова кудрявая выглядывает из дверного косяка, светлые брови вздернуты вверх.       У него мимика живая, мультяшная почти.       — Спасибо, что предложил подождать, — выжимает из себя. — Правда, спасибо.       Шастун в улыбке расцветает так же, как в конце своей программы — широкой, яркой и совершенно невозможной. Никому на свете ещё не шла так улыбка, думает Арсений.       — Я… — запинается, как-то рвано вздыхая, но тут же улыбается шире и чуть наклоняет голову. — Нет проблем, Арс.       — До завтра?..       Выходит почти вопросительная интонация, совершенно не свойственная уверенному (напоказ) в себе Арсению, но он не исправляется, потому что в ответ доносится почти неслышное:       — До завтра.       И впервые ему так сильно хочется просто извиниться перед человеком за себя. За подъебы и грубости, за косые взгляды. Но Антон, видимо, и не ждёт этих «прости», а просто стряхивает это все, как ледяную крошку, и незаметно для Попова исправляет всю ситуацию самостоятельно.       Арсений спит неспокойно, на утро голова раскалывается, но приветливое «Утро, Арс» на Московском вокзале перед сапсаном под удивленные взгляды всех радует, хоть он себе в этом и не признаётся до конца.

***

      — За свою короткую программу Арсений Попов получает 93,34, что ставит его на промежуточное второе место.       Зал взрывается аплодисментами, тяжёлая рука Стаса сжимает плечо, а Арсению кажется, что его сейчас стошнит — голова пульсирует, мир кружится, а руки трясутся почти неконтролируемо, когда он кротко машет трибунам справа от себя в знак благодарности.       Он ненавидел катать последним. Но на жеребьевке вытянул именно девятнадцатый номер, и пришлось улыбаться обворожительно для камер.       Вчера они приехали днём в Москву, заселились в номера («вы с Антоном в одном номере потому, что у меня два парня из моего тренерского штаба, и я не мог же заселить тебя с Оксаной?») и провели две тренировки — дневную и вечернюю.       Там он падал тоже — много, больно, унизительно. В интернет даже не заходил — там с вероятностью в сто процентов уже успели похоронить его карьеру. Впрочем, он тоже. Поэтому, когда на короткой он упал только с четверного тулупа, за что ему отминусовали половину его стоимости и влепили дедакшн, почти не поверил в это.       Компоненты все ещё неплохо — видимо, за прошлый сезон, но ни одной десятки он не получил. Обижаться глупо — и так завысили неплохо.       Прокат в голове совсем не откладывается — стоит сесть в кик, как последние десять минут вылетают. Он не помнит движений своих ног, рук и всего тела. В голове была, наконец, блаженная пустота, потому что нервы достигли предела и сломались.       Даже радоваться не получалось — а надо бы! Два месяца подряд падал и падал, а тут собрался! Только вот Антон обходит его на шесть баллов и не допускает ни единой ошибки, только вращения заваливает на третий уровень.       Арсений за его прокатом не смотрел, готовился, между ними было восемь номеров. Но по шуму зала после выставления оценок он понял — Антон станет новым любимцем публики, новой звездой сборной. С такими оценками, прыжками и красивыми руками не мудрено.       Хочется в номер, просто дойти и отрубиться, чтобы не думать. Сейчас голова отключена, не готова соображать и что-то анализировать, а это редкость. Арсений обожал накручивать себя, доводить до нервных срывов.       Но на пути пресс-зона, навязчивые журналисты, и проходить их молча не стоит — потом ещё и за это упрекнут.       — Поздравляем с хорошим прокатом! — останавливает его миловидная девушка с микрофоном в руках и приклеенной улыбкой на лице.       — Спасибо.       Стас проходит дальше, в зону разминки, даже не оборачивается. Впрочем, на поддержку Стаса Арсений забил еще пару дней назад. Теперь он один.       — На тренировках вчера у вас были совсем нестабильные прыжки, а сегодня только одно падение — как получилось так собраться?       Отвечать совсем не хочется, потому что в голосе ее есть что-то неприятное. Жмёт плечами, умилительно улыбаясь:       — Не знаю, если честно. Почувствовал ответственность, наверное. Не хотел никого подводить.       — Насчёт Антона Шастуна вопрос.       — Я не буду комментировать чужой прокат, извините.       Но девушка не убирает улыбки, она лишь становится ещё более натянутой.       — Вопрос не о прокате. Вы же вместе тренируетесь?       — Да, все верно.       Одна мысль о том, что ещё ждёт пресс-конференция по итогам короткой, заставляет сжать зубы.       — Он значительно улучшил контент к новому сезону, вы ему помогали, как лидер сборной? Давали советы, может?       Ее микрофон рядом с лицом, сладкие духи бьют в нос, начинается подготовка льда к прокату пар. Если он попросит Стаса не отправлять его на пресс-конференцию, как сильно ему прилетит?       — Нет-нет, я бы хотел сказать что-то такое, но Антон на сто процентов справлялся самостоятельно, поэтому ничего не могу сказать насчёт его подготовки.       Девушка вежливо ему улыбается, кивая. Она явно ждала чего-то интересного — инсайдов, историй и секретов.       — Спасибо. Удачи послезавтра на произвольной!       Сколько же сил внутренних тратит Арсений, чтобы улыбнуться в ответ.       На пресс-конференции задают однотипные и ожидаемые вопросы — Арсений отвечает на них заученными фразами и спокойным тоном, отказываясь комментировать чуть ли не каждый второй. Понабирали журналюг, конечно.       Антон же сидит рядом, улыбается не переставая. Его глаза горят и светятся, голос дрожит то ли от волнения, то ли от обилия эмоций. Он постоянно шепчется о чём-то с парнем (Серёжа, вроде как), который на третьем промежуточном месте. В сторону Попова смотрит редко и быстро — стоит словить взгляд, как зелёные глаза устремляются в сторону журналистов.       — Антон, вопрос к вам.       Арсений выдыхает — это последний вопрос на сегодня, и его ждут душ и сон. Завтра произвольная программа женщин и танцев на льду, поэтому настроение мгновенно прыгает вверх. Им завтра не катать. Только на тренировках, но от этого никуда не деться.       Антон кивает, улыбается своей чеширской улыбкой и крутит кольцо на пальце. Волнуется. Это его первая пресс-конференция, оно и понятно.       — В прошлом сезоне Чемпионом России стал Арсений Попов, в этом году очевидный фаворит — вы. Не будет ли конфликтных ситуаций в группе после этого соревнования?       В зале повисает неловкая тишина — Арсений только чудом сдерживается и не кидает в этого недоделанного журналистишку бутылкой воды.       Антон выглядит потерянным, смотрит на Арсения справа от себя, в глазах — паника. Но Арсений смотрит в стол — у него внутри злость и разочарование — и в себе, и в добрых людях (немного драматизирует, ну и что? ему можно).       Потому что сальный мужичок прав — теперь они птицы одного полёта и ударяются крыльями при каждом взмахе.       — Вы так говорите, но мы ещё не катали произвольную. Не надо вешать на меня медаль заранее, а с Арсения — снимать.       Его речь дёрганая, но уверенная. Окончания слов проглатываются, смазываются паузы, но сам посыл заставляет даже Арсения поднять глаза. И спрятать в них благодарность он не успевает — она неприкрытая, очевидная до жути. Антон ловит ее своим оливковым взглядом и кивает совсем немного. Будто успокаивает.       — Я не… извините, — прокашливается сальный мужик, но продолжает. — И все же можете сказать, что будет между вами, если придётся делить медали?       «Упорный урод», — думает Арсений и вновь переводит взгляд в стол.       — Ничего не изменится, мы взрослые люди. В жизни мы друзья, на льду — соперники. Так работает большой спорт.       У Шаста щеки красные, он ногой стучит под столом — Арсению иррационально хочется извиниться, хотя он и не виноват нисколечко. Только если за то, что кататься разучился. Но за это извиниться хочется только перед собой.       — Спасибо, — разочарованно благодарит «урод», и конференция заканчивается.       Стас не встречает их после, он уже уехал в отель. Просто пишет в общий чат — «Спать по расписанию. Завтра утром тренировка». И все. Они с Антоном в полной тишине идут к выходу, забирают сумки, и на улице их уже ждёт машина до отеля.       На арене все ещё кипит жизнь, заканчиваются прокаты пар, стоит рёв зрителей. Волонтеры носятся из помещения в помещение, охранники смотрят подозрительно на всех, у кого маска под носом. Тяжёлая сумка больно давит лямкой на плечо, а тишина — на нервы.       Таксист молчаливый, даже музыку не включает. Ночная Москва застыла в одной огромной пробке, а музыка в наушниках только раздражает. Хочется поспать и исчезнуть, несильно важно, в каком порядке.       Антон сидит на другом конце сидений, смотрит в окно. Его ноги длинные и еле умещаются на заднем сиденье — колени чуть ли ни на уровне подбородка. Арсений даже улыбается под маской немного — смешно это выглядит, комично.       Но лицо у Шастуна серое, монолитное. Даже под маской понятно, что никакой радости от промежуточного первого нет.       А должна быть.       — Шаст? — зовёт тихо Арсений, но Антон не реагирует, смотрит на мигающие огни Москвы в окно.       «В наушниках», — замечает он, поэтому тянется через весь задний ряд, аккуратно касаясь чужой коленки. Неудобно, потому что ремень тут же впивается в плечо. Антон удивлённо смотрит, вынимает наушник из правого уха и вопросительно поднимает светлые брови. Совсем, как комикс ходячий.       — Да? — спрашивает мягко и тихо.       — Я так и не поздравил тебя с хорошим прокатом. Вот, поздравляю сейчас.       Рациональная часть мозга Арсения напоминает ему, что Антон — соперник. Тот, кого он считал чуть ли ни своим личным врагом ещё неделю назад. Что нельзя просто делать вид, что не портили друг другу жизнь долгое время и не говорили обидные слова.       Но во взгляде Антона напротив ничего, кроме искренней заинтересованности, а внутри Арсения уже почти и нет ни капли неприязни. Так, словно он увидел Антона другим, хотя, по сути, ничего кардинально не изменилось.       И то, как Антон смущённо улыбается, чуть наклоняя голову, кажется правильным и умилительно-забавным, а последний раз Арсений такие эпитеты применял к милому котёнку, что жил в подвале у него во дворе ещё в Омске.       — Спасибо, Арс. И я тебя — представляю, как это было сложно после всего.       Арсений кивает в ответ, а такси подъезжает к очередному светофору. Кажется, зелёное свечение на лице идёт Шастуну больше, чем красное.       В соседней машине из окна Арсения видно маленькую собачку на коленках у хозяйки, девочку на заднем сиденье и ее широкую улыбку. Она смеётся, смешные косички торчат из-под шапки. Арсений думает, что очень хочет иметь кого-то, с кем можно так же открыто смеяться.       — Я держал кулачки за тебя.       Тихий голос Антона разрезает тишину в такси спустя минут десять. Сам Шаст даже не поворачивается, все смотрит в своё окно. Арсений же смотрит в вихри на чужом затылке и благодарно улыбается, хоть адресат этого и не видит.

***

      — На утренней ты был говном, а сейчас ты прям пытаешься пробить планку, да? — шипит Стас так тихо, чтобы никто из рядом стоящих за бортом тренеров остальных фигуристов не услышал.       Арсений (естественно) не отвечает, потому что вопрос риторический. Ну, и потому что ответа у него просто нет.       — Ты не надейся, что если вдруг вчера случилось чудо, то стоит и завтра его ждать.       «Ебать, открыл глаза», — думает Попов про себя, кивая и отпивая из бутылки воду.       На льду шумно, где-то повыше на трибунах сидят люди — либо журналисты, либо спортсмены. Ну, или кто-то из федерации, но эта номенклатура в шубах обычно на такие скучные мероприятия не ходит.       — А ты! — переключается Стас на стоящего рядом Антона. — Заваливаешь ось на акселе! Может вы вдвоём научитесь, наконец, кататься, а?       Шаст выглядит уставшим — у него не получается элемент от слова совсем уже второй час. Арсений прекрасно понимает его, вот только у него ни один элемент не получается уже пару месяцев.       Ещё кого тут нужно успокаивать, так-то.       Но Антон выглядит таким поникшим, словно вот-вот начнёт плакать в голос. Арсений не помнит, видел ли он когда-то слёзы Шаста, и с удивлением понимает, что нет. Никогда. Даже ещё в период юниорства.       — Если утром завтра будет такой же кошмар на тренировке — я вас сниму с соревнований, поняли? Позорище.       Арсений никак не реагирует на драматичное покидание катка Стасом, потому что надоело до чёртиков. Пусть бесится — сейчас силы не на это надо тратить.       Только вот Антон рядом с ним с приглушённым рыком кладёт голову на борт и жмурится. Так сильно, что морщинки вокруг глаз становятся видны, наверное, с другого конца льда.       Видно, как его худые ноги дрожат от напряжения и усталости — он сам весь взмыленный и еле дышащий. Стас сегодня загонял их знатно. Но, к счастью, тренировки не бесконечные, а два часа можно и пережить.       Ляйсан стоит все так же за бортом, неловко смотрит на разворачивающуюся картину перед собой. Ей сказать нечего, да и Арсений от неё ничего и не ждёт. Она никогда особо и не старалась осаживать Стаса — все же тренер. А она лишь хореограф. Только вот человечности и понимания в ней было куда больше, и Арсений лишь жалел, что она не могла быть более уверенной в себе.       Антон дышит глубоко с минуту и укатывает обратно — разгоняться перед прыжком. На это все смотреть больно и неприятно, потому что словно в зеркало.       Заходит корпусом вперёд, крутит и все равно падает. Стас прав — ось совсем летит в прыжке. Не сильно, но приземлить такой прыжок хрен получится. Обычно спокойный Антон выглядит нервным до чёртиков.       — Шаст! — зовёт Арсений, когда тот отряхивается от ледяной крошки и встаёт с таким взглядом, что понятно — он готов идти убивать себя об лёд.       Тот катит к бортику еле-еле, смотрит удивлённо.       — Что?!       Выходит грубо, на грани. Арсений не дёргается даже, потому что прекрасно понимает, а вот Антон тут же выдыхает.       — Прости.       Его кудрявая челка прилипла ко лбу, уши красные от холода, кончик носа тоже. Стоит, губы кусает и бегает глазами по надписям на борту. На Арсения даже не смотрит. Свой добродушный порыв Арсений не хочет даже анализировать, просто делает так, как захотелось.       — Пойдём, а? Сегодня только об лёд разобьёмся.       — Мне нужно прыгнуть его хоть раз, — качает головой.       — Ты получишь травму и тогда точно не станешь лучше меня, — говорит он последние слова, пародируя манеру речи Стаса.       — Я и не…       Но Арсений только вскидывает руку, прося не перебивать.       — Завтра ещё будет утренняя. Не приземлишь и там — приземлишь на прокате. А если нет — значит на Европе. Прекрати убивать себя об лёд.       Антон смотрит удивлённо, потому что такого количества слов Арсений и в год ему не говорил. Цензурных, по крайней мере. А тут аж речь!       — Сказал ты, — обиженно выдыхает, но все же тянется к бутылке с водой и едет вдоль борта к выходу.       — Ну и теперь я прекрасный пример проебанных шансов, так что смотри и запоминай, как не надо.       — Арсений, — качает головой Ляйсан Альбертовна, прикусывая крашеную губу. — Тише выражайся.       Тут же тупит взгляд в лёд, кивая, словно понял. Хотя на деле хочется ответить, что уже разницы нет, но настроение портить кому-то — это последнее дело.       Антон смотрит на него с немой просьбой в глазах: «скажи, что мне делать!». Но даже если бы Арсений знал, он бы ни за что не рассказал. Большой спорт, все же.       Мимо проносится кто-то с бешеной скоростью, заходя на прыжок. Антон смотрит в сторону на взлетающего ввысь спортсмена, что скручивает три оборота и приземляет отличный тулуп. Выезд чудесный, нога поднята в ласточке, спина красиво выгнута, а руки, мягкие и плавные, из третьей позиции опускаются в первую. Выглядит завораживающе, завидно даже. Он с классическим станком так и не подружился.       — Я не откатаю чисто, — обречённо шепчет позади него Шастун, оказавшийся как-то слишком близко. Смотрит на паренька совсем кровожадно.       — У тебя руки красивее.       Он, конечно же, имеет в виду пластичность, четкость позиций и мягкость кистей. В Вороне Антон бесподобен почти — все его движения имеют смысл и наполнены красотой. И насколько бы он ни недолюбливал Шаста, фигурное катание он любил всем сердцем. Отрицать красоту программы было бы глупо, поэтому он свободно признаёт, что влюблён в каждую секунду этого спектакля на льду.       Только вслух он этого не скажет.       — Арсе-е-ений, спасибо, — елейно тянет Антон, улыбаясь этой своей кошачьей улыбкой.       Арсения затапливает смущение вперемешку со злостью — как обычно, он говорит что-то очевидное, но Шаст перевирает.       — Ты знаешь, что я имею в виду, — хмурится он, толкая его мягко в плечо.       Ляйсан за бортом смеётся, прикрывая рот. Это даже оскорбительно, что она не на его стороне.       — Ты, наконец, признаёшь, что я классный? — все не унимается Антон, уже натягивая чехлы на лезвия и свободной рукой поправляя пушистую челку.       — Мечтай, — фыркает Арсений, быстрым шагом уходя к раздевалкам.       Он спит до вечера, Антон уходит смотреть на прокаты пар, на этого друга Диму своего. Арсений лишь отмахивается от предложения пойти тоже и бездумно листает новостную спортивную ленту, зачем-то читая чуть ли не все комментарии про вчерашнюю пресс-конференцию.       Это всегда плохое решение, потому что невозможно нравиться всем. Комментарии пестрят сердечками новой звезде этого сезона. Арсений морщится на панибратское «Антоша» и «Тоша», закатывает глаза на диванные прогнозы и старается не обижаться на «Попов в этом сезоне отвратительно смотрится на льду».       Получается ужасно, даже на ужине съедает что-то чуть ли не на автомате, все прокручивая обидные слова в голове. Раньше, сезон назад, он мог их все отбить единственным «я Чемпион России», а теперь что?       Ничего.       Стас смотрит на него так, словно знать не хочет.       — Много не ешь, — кидает он, проходя мимо одиноко сидящего за столиком Арсения.       Попов кивает, проглатывая пресную по вкусу еду, и щёлкает пальцами от нервов. Поскорее бы это закончилось.       Когда он возвращается с ужина, Шаст уже в номере — валяется на кровати в растянутой футболке и шортах, смотрит что-то в телефоне. Длинные ноги еле умещаются на кровати, челка торчит во все стороны, с плеча слезла футболка. Так и не подумаешь, что чуть ли не лучший фигурист страны.       Из динамиков слышно что-то по типу стендапа, и Антон смеётся в голос своим этим заражающим смехом, когда Арсений закрывает за собой дверь.       — О, Арс! — вдруг вскакивает Шаст, выглядящий куда бодрее, чем на тренировке.       Арсений вскидывает брови — с каких пор они здороваются? Поэтому просто угукает в ответ.       — Димка с Катей на четвертом промежуточном, — улыбается он во весь рот, опираясь о стенку возле кровати Арсения.       — Мои поздравления, — выдавливает из себя, снимая фирменную кофту и аккуратно вешая ее на вешалку.       Антонова же куртка валяется смятой возле подушки.       — Я передам ему.       И смотрит. Пристально, не отрываясь. Прямо в глаза, словно ждёт чего-то. Неуютно и непривычно — вроде как между ними и конфликтов больше нет, и общение стало нейтральным, а все равно, как ходить в штанах на пару размеров меньше.       — Как ужин?       Совершенно обыденным тоном, будто между ними это нормальная практика, спрашивать, как там ужин у кого прошёл.       Арсений переодевается в одежду для сна и не отвечает. Шаст мнётся у стены, кусает свои огромные губы и хмурится, будто силится физику понять.       — Арсений, я думал, мы больше не играем в эти детские обидки.       Интонация совсем не насмешливая — серьёзная, упрямая немного. Поднимает взгляд, оказываясь в плену оливковых глаз, что смотрят так, словно гарпунами пронзают и пригвождают к месту. Светлые брови сведены, губы поджаты, руки сложены на груди. Совершенно непривычный образ для вечно задорного Антона, который светит своей счастливой моськой даже после изнурительных тренировок.       — Я ни во что и не играю, — бурчит в ответ, отводя взгляд на простыни.       — В чем проблема просто нормально разговаривать?       Хочется ответить что-то, список выкатать, но вдруг в голове пусто, и нет в уме ни одного пункта.       Они соперники? Но и соперники могут нормально общаться. Они ещё с детства вечно соревновались между друг другом? Похоже, только Арсений. Просто терпеть друг друга не могут? Но Шаст ведь спрашивает эти дебильные вопросы.       — Нахера тебе вообще знать про мой ужин? — защищается тут же, но в голове уже необратимые процессы реализации. Что вообще между ними было?       — Потому что друзья интересуются таким!       Антон отвечает в тон, его челка забавно дёргается вместе с ним самим.       — А с каких пор мы друзья?       — В чем проблема ими стать? — чуть ли не обиженно выдаёт Антон, прикрывая глаза.       Вот оно как.       В комнате повисает неловкое молчание. Арсений трёт переносицу, сглатывает. Какой нелепый диалог. Антон переминается, лбом упирается в стену с серыми обоями и тяжело дышит. Вечер оседает на плечах монолитным камнем.       Вдруг вспоминается, как неохотно иногда в последний год Шаст пререкался с ним. И первым никогда и не начинал — лишь отвечал на выпады. Оформленная мысль где-то вот-вот, на кончиках пальцев, но Арсений отмахивается, падая спиной на матрас.       — Не хочешь дружить — ладно. Никаких больше вопросов не по делу, — голос у него твёрдый, словно доклад какой читает. И от этого холод сквозит где-то под рёбрами. — Прости.       Последнее слово он произносит иначе, интонация дёргается и выходит какой-то надрывной почти.       Арсений жмурится, его глупое сердце почему-то дёргается, как от укола. Он лица Антона не видел, но представить может. Почти, как у ребёнка — губы уголками вниз, глаза большие печально смотрят. Хочется извиниться в ответ, но горло будто сжато и отказывается содействовать.       Спится отвратительно.

***

      Он следующий. И от этого позыв тошноты, хотя он ничего и не ел.       Дергает плечом, поправляет рукав костюма — красной рубашки, что плотной тканью облепила верхнюю часть тела. Ворот в мелких стразах, похожий на тот, который у водолазок, жмёт, хотя и не должен.       Тошно, жарко, страшно. Стас смотрит твёрдо, сжимает плечи слишком сильно. Но не до боли — Арсений закрывает глаза, жмурится до белых мушек перед глазами. Пытается дышать, потому что парень перед ним крутит финальное вращение. Зал взрывается аплодисментами, Стас сжимает пальцы ещё сильнее. Нужно просто выйти и откатать.       Он предпоследний, следующий Шаст, и все. И Чемпионат России будет позади.       Он не слушает оценки — кивает Стасу, снимает чехлы и ступает на лёд. Зал вновь ревёт, провожая спортсмена.       — Действующий Чемпион России, серебряный призёр юниорского чемпионата мира 2017 года, многократный призёр серии Гран-При, мастер спорта — Арсений Попов, город Санкт-Петербург.       Хочется горько усмехнуться после слов диктора, ведь такое он слышит, скорее всего, в последний раз, но камеры уже нацелены на него. В шуме аплодисментов не слышно своих же панических мыслей, но, может, это и к лучшему.       Вдох.       Руки в первой позиции, взгляд на кисти.       Выдох.       Стоит заиграть мелодии, как все тело на автомате начинает двигаться. Образ трагичный, под стать ситуации. Он больше ничего не слышит, кроме стучащего сердца и знакомой до каждой ноты мелодии. Хореографические элементы, дорожка шагов, вращение — все, как будто не задумываясь. Мир перед глазами мажет от скорости, но в голове пусто, как и в душе. Будто прощается.       Лёд под лезвиями успокаивает, даже когда заходит на прыжок — не страшно. Совсем — что может случиться? Весь моральный ад, что приходилось переживать на тренировках, исчез и не высовывается сейчас. Будто и не было никогда злого Стаса, невероятного Шастуна и насмешливых взглядов со стороны.       Только он и лед. Только он и образ.       Даже когда скручивает обороты в воздухе, сердце не стучит о рёбра в панике. Приземляет уверенно и… ничего не чувствует. Никакой радости. Всего лишь звук удара зубцов о лёд.       Образ сам несёт его по льду, бросает от отчаяния до надежды, но Арсений-то знает, что лирический герой умрет в конце. Каскад в первой половине 4-3 получается так, как не получался никогда.       Вся первая половина программы будто поддаётся спустя столько месяцев, и вращение перед сменой тона мелодии выходит красивым и чётким. Но чудес не бывает, Стас говорил. И Арсений не маленький, он знает.       Четверной тулуп слетает — плечо простреливает болью от падения, зал охает. Падение больное, неприятное. С такой высоты падать опасно, на опыте уже знает. Рука словно немеет, но внутри все ещё ничего.       Встаёт, сжимая зубы — боль ощутимая, взгляд сфокусировать не получается. Но трагические ноты, звучащие на весь ледовый дворец, поднимают и катят дальше буквально за него самого. И руки взмывают ввысь, и ноги откатывают дорожку сами.       Последний прыжок — тройной риттбергер — поддаётся без проблем, но ноги уже трясутся от усталости.       Тело будто воздушное, Арсений поднимает ногу для финального вращения, умирая вместе со своим персонажем мысленно.       Финальная поза — на коленях, руками опираясь об лёд, и взгляд в небо. И он падает на них больно, не рассчитав. Глаза поднимает к прожекторам на потолке, пальцами пытаясь вцепиться в ледяную поверхность.       Герой умирает, а Арсений встаёт под трибунный шум. Даже не больно почти. Все, как в тумане, он и оценок не слышит особо. Рядом в кике Стаса нет, он выводит Шастуна. Ляйсан сжимает его руку, но все кажется нереальным и искусственным. Только дежурно улыбается и машет в камеру.       На прокат не смотрит — мелодию Ворона слышно и в зоне ожидания, но Арсений лишь сидит на каком-то максимально неудобном стуле, закрыв лицо ладонями.       Даже плакать сил нет, хотя он знает, что только что лишился звания Чемпиона России. Официально — буквально через минуту, стоит только Антону докатать.       Вокруг снуют волонтеры, другие спортсмены и их тренеры. Арсений потирает плечо и вскидывает голову — на телевизоре на стене Антон заканчивает последнее вращение и встаёт в финальную позу.       Он красивый. Вот в этой белой, почти наполовину расстёгнутой рубашке, что прозрачная, и под белоснежной тканью теплится бледная кожа, в этих узких спортивных брюках. Ноги у него худые, но жилистые — казалось бы, совсем не по канонам красоты, но выглядит почти завораживающе. Руку сжимает в кулак и дышит загнанно грудью — чисто. Откатал чистейше. Новый Чемпион России.       Зал орет пуще прежнего, люди вскакивают с мест, а Антон улыбается совсем мальчишечьей улыбкой, лучики морщинок возле глаз появляются вместе с ямочками на щеках. Он кланяется всем четырём трибунам, кладет на сердце ладонь и будто бы отдаёт сердце зрителям — те только умилительно верещат.       Стас за бортом первым делом обнимает его — крепко, хлопает по плечам. Шаст будто все не может поверить — хлопает ресницами, озирается по сторонам. Арсений узнает себя прошлогоднего, и хочется выть во все горло, но получается только зажмуриться и закусить губу.       Он смотрит на чужие оценки сквозь пелену слез и пытается сдержать порыв разрыдаться в голос — Шаст обходит его на восемь баллов. Арсений второй.       — Антон Шастун за исполнение произвольной программы набирает 186,60. И общая сумма 284,37. Лучшая сумма. Антон Шастун становится Чемпионом России.       Диктор вещает буднично, сухо. Но вся ледовая арена будто вскакивает с мест, кричит и хлопает. Антон в кике неверяще прикрывает лицо рукой, утыкаясь им в колени. Стас рядом улыбается довольно, хлопает. Ляйсан тоже.       Но Арсений смотрит на плачущего Шаста и впервые чувствует себя настолько отвратительным человеком.       Надо вставать — скоро награждение, и Стас искать начнёт. Но ноги не держат, что-то в груди тянет неприятно. Взгляд от экрана оторвать все равно не может — трясущиеся плечи в фирменной олимпийке, словно молотком по голове. Он так и сидит на каком-то раскладном стуле, пока его не находит Стас. Тот улыбается, идёт чуть ли не вприпрыжку. Антон семенит следом.       — Как плечо? — спрашивает Стас, наклоняя чуть голову.       — Терпимо.       Арсений на Шаста старается не смотреть, но чужой взгляд чувствует прекрасно.       — А если честно?       — Очень больно.       Треплет по волосам (Арсений ненавидит такое!) и кивает, как бы говоря «молодец».       Арсений кивает в ответ, вставая и топая следом. Минут десять, и нужно будет выходить на награждение. Принимать серебро и улыбаться. Хочется только плакать.       Антон смотрит побитым щенком, и только от этого хочется тут же извиниться. Чтобы перестать быть говном, стоило только потерять звание. И желание жить мечтой.       Антон выше него, и приходится поднять голову — оливковые глаза смотрят робко и боязно.       — Поздравляю, — шепчет почти одними губами, улыбаясь немного. Даже не выдавливает ее из себя, губы сами растягиваются.       — Спасибо, — отвечает так же тихо, улыбается широко.

***

      Время, кажется, пародирует насекомых в янтаре и застывает, высасывая последние силы из еле живого Арсения.       Награждение мелькает перед глазами вспышками фотоаппаратов, прожекторами. Серебряная медаль висит на шее, как камень для утопления. Но Арсений только сильнее сжимает металл между пальцев и обворожительно улыбается в камеру, поднося медаль к губам и мягко касаясь ее округлого ребра.       На пресс-конференции больше молчит, отвечает односложно и никак не реагирует на ответы остальных. Старается выглядеть хоть немного заинтересованным, но лежащая на столе медаль (он ее снял, в отличие от Антона и Серёжи — бронзового медалиста) подмигивает отблеском поражения.       Автобус до отеля тоже едет чертовски медленно, а из окон какой-то слишком унылый вид. Хочется удавиться цветастой медальной лентой.       В конец автобуса забивается, садится с кем-то совсем незнакомым («Привет, я Руслан!»), и даже музыка в наушниках лишь раздражает.       («Ага»).       Злиться на Антона почему-то не выходит. А так хочется! Но вся злость лишь на себя, и ее так много, что в какой-то момент кажется, что захлебнётся. Хочется ломать и крушить все, но ему не пять лет, так что придётся справляться, как взрослый человек. Думать, анализировать, исправлять. Послать все на хуй звучит куда слаще. И всех тоже. Себя в первую очередь.       Первый пулей вылетает из дверей автобуса — неловкого подъема на лифте он не вынесет. Сумка больно передавливает плечо, а в затылок прилетают озадаченные взгляды — наплевать. Серебряная медаль в красивой коробочке весит по ощущениям чёртову тонну — сожалений, ненависти и опустошения.       Скидывает сумку на постель, снимает с себя фирменный спортивный костюм так, словно к армии готовится. У него всего пара минут улизнуть в душ до прихода Антона и неловких переглядок.       Кидает вещи прям так — кучей на кровать. Обычно так он не делает — все вещи должны быть сложены и лежать на своих местах, но сегодня хочется быть бунтарем. Даже если совесть позволит только скомкать вещи, не более. Закрывает за собой дверь как раз в тот момент, когда пиликает входная дверь от карточки. Сердце стучит в груди так, будто ему вот-вот на лёд выходить.       Арсений слышит чужие шаги, шебуршание вещей и бурчание чего-то непонятного под нос. Замирает напротив душевой кабинки, почти не дышит. Только вслушивается, словно шпион. И чувствует себя максимально глупо — зачем он бегает? От кого? Иррационально хочется закатить скандал, уехать домой и отказаться от выступления в гала-концерте, но даже представить это в голове трудно. И что он кому скажет? Виноват в своём провале только он. А на себя покричать можно и в голове.       Антон сидит на кровати так, будто ему всунули стальную палку вместо позвоночника — прямо, руки на коленях. Это выглядит так неестественно для вечно расслабленного в позах Шаста, что звоночек тревоги тут же позвякивает где-то в затылке. Арсений старается не смотреть на него — идёт к своей кровати, складывает скомканные вещи в сумку. Движения нервные, пальцы подрагивают. От холода после душа, наверное. А когда позади раздаются шаги, то вообще хочется убежать.       — Арс?       Говорит тихо, шепчет. В голосе у него почти осязаемое сожаление, и от этого тошно.       — Не надо.       Ни жалости, ни слов утешения. Ничего не надо, думает Арсений.       — Пожалуйста, давай поговорим?       Арсений ищет внутри себя язвительность, сарказм и неприязнь, но их… нет. Совсем. Неделю назад он бы точно сказал что-то обидное и дважды бы не думал.       Сейчас же лишь покорно садится на кровать ближе к изголовью и подтягивает к себе колени. Закрывается на рефлексах.       Антон садится напротив — все ещё в фирменной кофте с триколором. Ему идёт, и эта совершенно неважная сейчас мысль застревает в голове.       — Спасибо, — совершенно искренне говорит Шаст, копируя позу и усаживаясь в другой конец.       От оливковых глаз хочется убежать, но взгляд цепкий и держит на месте, словно магией. На Антоне все ещё висит медаль, из-под молнии кофты выглядывает своим золотистым краем. Арсений не может оторвать от неё взгляда.       — Ты как?       — Лучше всех.       Антон морщится еле заметно от грубости, но ничего не говорит. Арсений чуть не забирает свои слова назад.       — Как плечо?       — Аналогично.       Слова вылетают быстрее, чем Арсений успевает подумать. Это привычка!       — Может, нормально поговорим?       Остаётся только тяжело выдохнуть. И из последних сил спросить:       — Что ты хочешь, Шаст?       Хочется рассказать, что внутри пусто. Что чувство ненависти вот-вот затопит и поглотит, но кто они такие друг другу, чтобы вытаскивать из тёмных вод? У Арсения в голове есть задача: «ненавидеть Антона». Давно ещё появилась, сейчас и не вспомнит. Тогда, когда ещё зовёшь друзей на первый юбилей («ну десять лет — это юбилей, мам! не смейся!») и ждёшь в подарках машинки.       Арсению дарили книжки, но машинки он ждал все равно — долго и упорно. И почему Антон вдруг решил что-то менять? Почему нельзя оставить хоть что-то привычное?       — Переживаю.       — Не надо.       — Это не так работает, — робко улыбается он, чуть склоняя голову.       Арсений даже не хочет думать, почему в груди теплеет от одного простого взгляда.       — Я не понимаю, зачем.       Антон тут же становится серьёзным, кивает головой.       — Я тоже. Но я же не могу просто прекратить переживать. А ты никому ничего не говоришь.       — Не вижу смысла.       Игнорирует крики в голове: «помогите мне! помогите!», потому что… так привычней. Так учили. Так правильно. Правильно же?..       — Арс, ты же знаешь, что я не буду тебя осуждать. И никому ничего не расскажу.       — Я не понимаю, зачем ты делаешь вид, что мы друзья, когда всю жизнь терпеть друг друга не могли!       Дёргается против воли, сжимает колено сильнее и вжимается спиной в изголовье.       — Господи, да это же была детская история, Арсений! — его светлые брови взлетают вверх, на лбу появляются морщинки.       Его кудряшки забавно прыгают от любого резкого движения, и хочется просто хоть раз к ним притронуться и понять, что же такого в них, что они гипнотизируют так сильно.       — Это ты постоянно говоришь колкости свои хитровыебанные. Мне что теперь, не отвечать?       Губы в тонкую полоску сжимает, крутит кольцо на пальце. Кадык на шее прыгает, Арсений сглатывает тоже.       — Я вообще-то пытался с тобой нормально разговаривать, — обиженно смотрит исподлобья. — Но ты дал понять, что от ворот поворот. Ну я же не тупой — понял. Но не надо на меня наговаривать — я о тебе хорошего мнения.       — Зачем ты вообще сейчас это все говоришь?       В голове какая-то снежная каша — Арсений откидывает голову назад, упираясь затылком в деревянное изголовье. Хочется стереть сегодняшний день и освободить голову от всех мыслей разом. И сердце тоже — то сжимается болезненно, ноет.       — Потому что вижу, что тебе хуево. Не могу же я просто смотреть?       — Все строишь из себя мать Терезу?       Кровать пружинит неожиданно, чужие пальцы вцепляются в плечо — в то, что не покрыто лиловым синяком. Помнит. От этого осознания что-то ухает в живот. Шаст тянет на себя, поворачивает корпус и свой, и Арсения. Во взгляде решимость и твёрдость, но больше всего — сочувствия. Не вот этой противной жалости, а именно глубинное понимание.       Господи, пусть все это будет просто температурным сном.       — Если скажешь отъебаться, я уйду.       И почему-то Арсений не может выдавить ни слова. Ни одного. Воздух застревает где-то в лёгких. Антон понимающе молчит. Просто даёт время.       Арсений тянется пальцами к язычку молнии, опускает его вниз и касается подушечками золотой медали. Осторожно, словно боится обжечься. Гравировка под пальцами ребристыми линиями, холодный металл, словно раскалённый.       Его мечта буквально под пальцами, под кожей, но сама по себе очень далеко. И, наверное, теперь лишь несбыточная. Ведёт ладонью вниз, к чужой грудной клетке. Лезет прямо под кофту — кладёт ладонь на ткань футболки, и под ней бьется сердце. Быстро-быстро, как загнанный зверь.       Антон ни слова на это не говорит.       Это странно — вот так ощущать чужое сердцебиение, кончиками пальцев. Словно ритм чужого сердца интимнее, чем самые секретные секреты, которые только на ушко и в темноте. Ударами прямо в ладонь — тук-тук, тук-тук. Будто специально для него стучит. Какой же бред.       Прикрывает глаза, но руку не убирает — мир прекращает крутиться впервые за день, словно останавливается. И нет никаких падений, протоколов с ошибками, галками и бабочками. Нет злого Стаса и разочарованных фанатов. Только лёд и бесконечная любовь к делу.       Которую он почти упустил.       Когда в одну секунду он вдруг чувствует кудряшки на своём виске, а в следующую — пухлые губы в уголке своих, все замирает.       Это странно и неожиданно — словно ты ешь яблоко, а стоит откусить, как во рту вкус винограда. Арсений замирает вместе со временем — просто теряется. Чужие губы прижимаются к его мягко совсем, робко и осторожно. Трепетно почти. И больше ничего не происходит.       Долгие пару секунд вот так — только сердце под рукой бьется отчаянно, словно вот-вот разорвётся. Арсений на автомате поглаживает пальцем кожу сквозь ткань футболки зачем-то.       Антон отстраняется — у него щеки красные, взгляд испуганный пытается зацепиться за что-то безуспешно. Улыбка смущённая и натянутая, ямочки на щеках совершенно умилительные.       — Блять, прости, — выдыхает Антон, опуская взгляд куда-то на простыни и сжимает рукой своё бедро.       Он выглядит совсем маленьким, испуганным. Арсений чувствует это своей рукой. И нужно, наверное, разораться и спросить, что за херня, потому что все только путается больше и больше. Но в голове только «до завтра, Арс!», «не слушай Стаса», «я держал кулачки за тебя». Догадаться было невозможно — все ещё не очень верит, что может нравиться хоть кому-то с таким характером.       Особенно Антону — светлому и искреннему до какой-то совсем сказочной степени. Такие люди обычно только на страницах детских сказок обитают, но никак не в реальной жизни. И не в большом спорте точно.       Шаст смеётся громко, топает ногами при этом. Или утыкается лицом в плечо к сидящему рядом человеку. Смешно морщит нос или закрывает глаза, когда смеяться вроде как и неуместно, но хочется. Арсений у своего мозга хочет спросить, какого хрена он вообще все это знает, но ему не ответят.       Арсений знает, что он далеко не хороший человек. Знает, что много и часто делает больно людям. И совершенно не думает о чужих чувствах и эмоциях. И все это так сложно и запутанно, что одна мысль об этом вызывает панику. В таком состоянии принимать какие-то решения — глупость, но он все равно это делает.       Ладонью, что лежала на груди, поднимается чуть выше. Обхватывает пальцами медальную синюю ленту и тянет на себя резко, чуть наклоняя голову и обхватывая губами нижнюю губу Шаста. Антон издаёт какой-то совершенно непонятный звук, но не тормозит — широкую ладонь кладёт на щеку и приоткрывает рот.       Это какая-то глупость, Арсений прекрасно осознаёт это. Нельзя вот так просто недолюбливать человека много лет, а потом самозабвенно целоваться и делать вид, что ничего такого.       Поступок некрасивый и необдуманный, но большой палец гладит его по скуле, а язык мягко скользит по его языку. До мурашек нежно и медленно, как мёд. Тягуче и сладко — ощущать дрожащее дыхание своими губами.       Нет ничего невероятного, по сути — слюна на вкус, как слюна, отдаёт мятной жвачкой. Но медленные, сжигающие дотла движения чужого рта бьют молотом по голове. Антон своим языком проходится по губам, дёснам и широко лижет арсеньевский. Это совсем на грани дозволительного, слишком откровенно и пошло, но Арсений позволяет, ничего не говорит. Лишь выдыхает судорожно, а Шаст этот выдох проглатывает буквально, наклоняя голову сильнее и целуя глубже.       Арсений держится за медальную ленту крепко, натягивает — Антон вжимается в него почти максимально, но все равно поддаётся и идёт (буквально почти) на поводу.       Отстраняется, загнанно дыша — его пухлые губы совсем розовыми стали, блестят от слюны. Он приоткрывает их, дышит через рот. Арсений не думает особо, кажется. Рациональное мышление осталось где-то на льду, возможно, поэтому он сам тянется вперёд, лезет языком в приоткрытый рот.       Антон усмехается, растягивает губы в улыбке и отвечает, и если бы Арсений сейчас стоял, то его бы ноги точно подогнулись.       И если уж все настолько плохо, то можно и ва-банк — пока Антон почти по собачьи вылизывает его рот, он запускает одну руку в золотистые кудряшки, сжимая их. Они под пальцами почти шелковые (или это приток эндорфинов все делает таким), мягкие и густые. Завитушки обвивают тонкие пальцы, щекотно немного и пиздец как приятно. Антон целует уголок губ и опускается ниже — к челюсти. И это немного отрезвляет — что он вообще делает?       Поэтому Арсений отпускает и кудри, и медаль, отстраняется настолько далеко, насколько позволяет кровать. Антон осоловело хлопает глазами.       — Арс?       — Мы даже не пьяные, чтобы потом оправдываться, — качает головой, облизывая губы.       Они пульсируют и ноют, потому что Антон явно кот и любит кусаться.       — Перед кем ты вообще собрался оправдываться? — раздраженно выдаёт Шаст, становясь сразу каким-то колючим и холодным.       — Перед собой.       — Зачем вообще оправдываться перед собой? Мы же не преступление тут совершили, в конце концов.       Он вскидывает руки, хмурится и застегивает кофту до конца — медаль больше не отсвечивает в глаза.       — Ага, если только моральное.       Антон встаёт с кровати и плюхается на свою, отворачиваясь к стене. Как обиженный ребёнок. У Арсения слишком сильно болит голова обдумывать происходящее.       Ночью он спит крепко, но перед сном не может прекратить легко касаться опухших губ — это стыдно и неловко, но вкус мятной жвачки теперь застыл на языке.

***

      Антон с ним больше не разговаривает — ни утром, ни на гала-концерте, ни в сапсане. Все время трется с кем-то рядом — то с Димой, то с Оксаной. Или со Стасом — Арсений не подходит из соображений безопасности. И это обидно. Вряд ли бы он нашёл, что сказать, но все же — что за детское поведение?       Поэтому Арсений бойкотирует банкет после гала, идёт шататься по Москве и фоткать все, что видит — город красивый, большой и вечно куда-то спешащий, завораживает людьми и зданиями. Говорит с мамой, спит в сапсане и зачем-то вечно смотрит на непослушные кудряшки и пухлые губы. Взгляд примагничивается сам, Арсений не при делах.       А ещё много думает — о Шасте, о медали и о том, что делать дальше. На Европу он, скорее всего, отберется, и новый ли это шанс показать себя? А может, просто очередной провал?       Ответ на эти вопросы ему никто не даст, но вот проблему с Антоном решить можно — поговорить. Словами через рот. Но тот бегает, как кот от собаки, не ловить же его теперь за руку и тащить в переговорную? Он сам-то и не особо понял, почему все же ответил тогда и почему это не кажется таким неправильным. У него нет чувства отвращения внутри, нет. И он совсем соврёт, если скажет, что не думает об этом. Ещё как думает — ежесекундно. И что с этим делать — совсем не ясно.       Жизнь была простой до ужаса — просыпаешься, собираешься, тренируешься, тренируешься, тренируешься, спишь. И все по новой. Между прыжками нет времени думать о чём-то вроде движений чужого языка у себя во рту, взглядов из-под челки, красивых глаз и улыбки.       А потом он разваливается, и вместо прыжков — падения, вместо азарта — опустошение.       И все вокруг разваливается на куски, и рядом остаются только родные коньки и… улыбающийся Шаст.       Стас исчезает, Оксана тоже, а Антон все рядом. И осознание приходит поздно, уже дома, когда он дрожащими пальцами ставит коробочку с медалью на полку, разбирает вещи и не может уснуть в который раз. Когда с красными щеками вспоминает вкус мятной жвачки у себя на губах и пальцы, аккуратно поглаживающие его лицо.       Когда он обманывал себя — когда недолюбливал Антона и в голове поносил на чем свет стоит, или когда ластился под чужую руку, чувствуя трепыхающееся в груди сердце? Может, это не в Антоне дело, а он просто изголодался по вниманию и ласке?       И где, блять, найти ответы?       До Европы два месяца. Стас смотрит на них устало вечером следующего дня, корректирует что-то в программе у Даши и зевает чаще приличного.       Ни на утреннем льду, ни на классическом станке (Антон встал в другое место, и пришлось пялиться в незнакомый затылок) Арсений так и не набрался смелости даже банально поздороваться. Все вокруг поздравляли его, рассматривали принесённую медаль, и Антон улыбался им широко и ярко.       Особенно самым младшим — тем, которые только перекидные выучили. Они обхватывали золотую медаль своими маленькими ладошками, а потом обнимали (скорее пытались) и самого Шаста. Тот только смеялся по-доброму и обнимал в ответ, принимая смущённые: «поздравляю!».       Арсений прыгает тройные, прокатывает программы по три раза и перехватывает взгляд оливковых глаз лишь раз.       — Предлагаю на сегодня все, восстановитесь после России, а потом с удвоенной силой готовимся к Европе, — хлопнул в ладони Стас и натянул кепку ниже — с надписью «тренер», ему ее подарили ещё лет так шесть назад.       Уходить со льда не хотелось, рабочая обстановка помогала избегать сжирающих изнутри мыслей. Он нехотя поехал к бортам. В раздевалке шумно, парни наперебой спрашивают о Чемпионате, шутят.       — Не нашёл никакую красивую одиночницу? Ты-то теперь завидный жених, Чемпион России, — смеётся Эд, пихая Антона в плечо.       Тот краснеет немного, качает головой, поправляет челку.       — Не, пацаны.       — Ну теперь-то точно в сборной отбоя не будет.       Арсений лишь сглотнул, монотонно перевязывая ступню. Медленно-медленно, пытаясь не поднимать глаз. Хотелось остаться одному, подумать, а то дома получается только паниковать. Здесь все же родное место. Куда ближе душевно, чем съемная квартира. Вся жизнь здесь, вот в этой пропахшей по́том раздевалке. И домашку он тут делал, и ел, и спал. Жил.       Кому скажешь, что это его место силы, — засмеют. Но ведь они и не понимают.       Парней сдувает, словно ветром через двадцать минут, Антона тоже. И внутри такая каша, что неясно — расстроен он или рад, что тот не остался. Боже, какая же глупость это все!       До закрытия ещё полтора часа, вахтерша начнёт выгонять через час. Арсений вздыхает и расстилает спортивный ковёр прямо посреди раздевалки. Ложится, прикрывая глаза.       «Заземление», — шутит в голове, устало вздыхая.       Вокруг тишина, лишь лампы чуть слышно гудят. Кладёт правую ладонь на грудь и дышит глубоко — под счёт у себя в голове. Это тоже успокаивает. Ноги ноют, мозоли болят, синяки только разрастаются. Но усталость впервые приятная — стоило лишь проиграть. В голове, наконец, пусто. Только список Шиндлера играет где-то на подсознании, как мелодия по умолчанию. Если останется ещё на сезон, нужно попросить что-то, чего хочется самому. Но это только если.       Он почти впадает в дрему, но дверь вдруг распахивается, а холодок от коридора пробегает по спине.       Открывает глаза.       — Шаст.       Тот в своей дурацкой мусорной куртке, в шапке, натянутой чуть ли не до глаз. Стоит и смотрит.       — Ты чего это?       Дверь закрывает за собой, снимает шапку одним быстрым движением, отчего кудряшки буквально выскакивают, показывая себя всему миру.       — Отдыхаю.       Антон только непонятливо кивает, снимает куртку и сумку, бросает на своё место.       — А ты?       Арсений садится по-турецки, обнимая себя за плечи, потому что чувствует себя сейчас совершенно открытым и беспомощным.       — Надеялся, что ты все ещё тут.       От открытости и искренности размазывает, словно катком проехались. Арсений сдерживает улыбку, скрывая ее под кашлем.       — Я тут.       — Ты тут, — кивает.       Он красивый. Арсений даже не пытается спрятать это осознание — он устал уже врать себе. Уставший, растрёпанный, потерянный немного — красивый. С золотистыми кудрями, оливковыми глазами и с самой широкой улыбкой. С морщинками-лучиками под глазами, тонкими пальцами и длинными ногами.       — Поговорим?       В голосе у него надежда и усталость. Арсений кивает часто-часто, смотрит пристально. Антон мнётся, облокачивается о стену и долго молчит. Арсений терпеливо ждёт.       — Ты прости за… историю в номере, ладно? Ты был на эмоциях, а я даже не спросил. Я так обычно не делаю, если что! Просто… не подумал.       — Хорошо.       — И мне правда жаль, что у тебя не получилось подтвердить звание. Я знаю, как ты умеешь. Но все ошибаются.       Кивает благодарно, улыбается. Шаст улыбку перехватывает, зеркалит, на щеках у него появляются ямочки.       — Это только моя вина. И ты заслуженно стал чемпионом. Я проиграл не тебе, в первую очередь, а себе. Даже не думай об этом.       — Спасибо. Но мне все равно жаль.       Арсений жмёт плечами:       — Мне тоже.       Антон смущённо улыбается, смотрит из угла в угол, явно не зная, что ещё сказать. Арсений не хочет, чтобы он уходил.       Рациональная часть сознания вопит от таких мыслей — «а как же соперничество?», «а что насчёт обидных слов?», «не мог же я просто так его все эти года недолюбливать?». Но поверх крика есть одна мысль — «пусть только не уходит», и вот она громче всех.       — И ты меня прости.       — Я на тебя никогда и не обижался всерьёз, если честно, — говорит Антон, пожимая плечами. — Если только в детстве ещё, но нам было по десять — это не считается.       Воспоминания умиляют, и Арсений усмехается, вспоминая долговязого и лопоухого Шаста с его вечной манерой забавно фырчать от злости, когда элементы не получались.       — Это когда я на сборах не позвал тебя на секретную ночевку?       — Меня одного из мальчиков! Мне было жутко обидно вообще-то! — Антон шутливо дует губы, но через пару секунд смеётся тоже.       Арсений залипает на улыбке.       — Нас потом Стас наказал.       — Я бы все равно пришёл, даже если бы заранее знал, что спалят.       Глупое, глупое сердце трепещет в груди от слов, заставляет краснеть и опускать взгляд. Так, будто ему лет тринадцать, и кто-то впервые сделал комплимент.       — Я мечтал кататься, как ты. До сих пор мечтаю, если честно.       Наверное, от прямоты и честности Антона, которые он носит в себе все время, так размазывает. От того, что он не стесняется говорить то, что думает. Арсений хочет быть похожим на него хоть немного.       — Чемпион России тут ты.       — Не в этом дело, Арс. А в том, что ты все равно каждый день на льду, даже когда совсем не выходит. Мне так страшно было смотреть, как ты падаешь, а потом все равно вновь заходишь на прыжок. Я думал, ты убьёшься об этот лёд.       — Я хотел.       Антон поджимает губы, кивает серьезно. Смотрит своими оливковыми глазами, будто гладит взглядом, словно рукой по волосам.       — Я видел. Думал, что поеду крышей — ты же как лис, на чужую помощь только фыркаешь.       — Это неправда.       — А ещё у тебя взгляд лисий.       Арсений улыбается, прикрывает глаза и сжимает свои руки на предплечьях сильнее.       — Арс?       В темноте думать проще, там нет этого какого-то совершенно невозможного взгляда напротив с искорками и светом. Он вопросительно мычит, ожидая вопроса.       — Можно тебя обнять?       Кивает, жмурится только сильнее, боясь открыть глаза.       У Антона тёплые ладони, широкие, они гладят по спине медленно и словно снимают невидимую броню. Он садится напротив на коврик, голову кладёт на Арсово плечо так, что кудряшки смешно щекочут нос. Тело непроизвольно расслабляется, потому что наконец кто-то ещё рядом держит. Крепко так, сжимая до приятного давления. Впервые за долгое-долгое время кто-то обнимает. И в груди так тянет неприятно, что на глаза наворачиваются слёзы. Ну можно же всего на одну минутку побыть беспомощным?       — Я пиздец за тебя переживал, — шепчет Антон в плечо, притягивая ближе.       Арсений всегда считал себя сильным и несгибаемым, но шумный вздох на грани плача он не сдерживает — он раздаётся в тишине раздевалки неприлично громко и явно.       — Ну нет, Арс, не надо, — жалобно тянет Антон, одной рукой поднимаясь к волосам и мягко проходясь по ним пальцами.       — Прости.       Ему стыдно, до чёртиков стыдно, что слез сдержать не может — только вздыхает в попытке успокоиться, но выходит так себе. Тело потряхивает мелко, а голос дрожит.       Чувствует себя потерянным маленьким ребёнком, и это страшно. Но он так долго игнорировал внутреннего маленького себя, что теперь тот не даёт просто так себя заткнуть — он плачет, и ему обидно. Он злится на судьбу, на себя и на весь окружающий мир. Арсений не позволял себе таких мыслей — отвлекают от работы, ребяческие совсем. А он серьезный спортсмен, взрослый.       Антон обнимает крепко, не выпускает из своих рук — гладит спину и затылок медленно, успокаивающе. Так, словно привык это делать.       Арсений в объятьях рассыпается, молча плачет в плечо, пытаясь вытравить бесконечную боль — перед глазами лёд, медали, коньки, прожектора, флаг. Пытается отпустить прошлогоднего себя — уверенного, непобедимого, чистого в прокатах. И это тяжело — положить всю свою жизнь на дело, которое вдруг выскальзывает из-под пальцев.       Каждый несъеденный ужин, обед и завтрак. Каждая бессонная ночь. Каждый синяк, порез и вывих — они не привели его к первому месту. Оставили буквально в одном шаге. И с этим жить, не последняя попытка все же. Но Арсений перфекционист — он был так воспитан. И десятилетний Арсений внутри захлёбывается в слезах, срывает горло от крика и разбивает лёд своими маленькими кулачками. Он в ужасе. Это его кошмар наяву. И он обижается на взрослого себя — за неудачу, за провал. За то, что плачет в плечо главного «врага», который забрал у него эту медаль.       Слушать собственный детский голос в голове больно, но Арсений слушает и плачет — без звука, молчаливо. Метафорические кулачки бьют его по груди, и он терпит тоже молча. Потому что до этого всегда затыкал. А теперь можно.       Можно, потому что Антон держит, рядом сидит. Золотой мальчик, и по уровню катания, и по внутреннему миру.       — Все будет хорошо, Арс, ты же знаешь? — шепчет. — Ты лучший. Все получится.       Плач из горла вырывается почти против воли — задушенный, тихий, но все ещё слышимый. Антон вздрагивает вместе с ним. Скорее всего, это неправда. И как он может это гарантировать? Но сердце верит, глупое, как самому себе. И он обнимает в ответ — дрожащими руками за широкие плечи, пальцами в ткань толстовки. Непривычно, но так правильно, хоть и забыто совсем.       Он помнит, как было раньше — дружеские долгие объятия на сборах после летнего перерыва, когда несёшься рассказать, где был с родителями, показать деревенский загар или новую крутую кепку. А потом они поссорились и играли в эту дурацкую игру в «ненависть» много лет. И больше не обнимались.       Дать бы себе по лбу, да неудобно будет в такой позе.       Он понятия не имеет, сколько они так сидят — глаза горят от слез, тело совершенно выдохлось. И Антон отпускает его только тогда, когда он сам пытается вылезти из хитросплетения рук.       Красный, опухший.       Антон смотрит совсем мягко как-то, будто глазами улыбается. Между ними расстояния неприлично мало, прожилки в глазах можно разглядеть, морщинки и неровности на лице, еле пробивающуюся щетину.       — Я никому не расскажу, это между нами. Обещаю, ладно?       Арсений кивает на автомате, и сердце в груди делает сальхов — Антон помнит, что перед другими он всегда собранный, больше походящий на ледяную глыбу, чем на человека. Знает, как важно ему сохранить такой образ. И в голове слетают все предохранители, совсем. И вопрос вырывается тоже сам по себе.       — Тебе кто-то нравится?       Антон улыбается во весь рот. Ну конечно, Арсений слишком галантен спросить: «я тебе нравлюсь?». Любитель вуалировать вопросы.       — Ты. Лет так пять.       Арсений сглатывает вязкую слюну, улыбается смущённо одним уголком губ.       — Ого.       — «Ого», нихуевое такое, согласен, — посмеивается Антон и крутит кольцо на пальце.       Волнуется.       — У тебя ужасный вкус.       Смеётся. Громко, открыто, складывая ладони вместе и утыкаясь лбом в Арсово плечо. Его плечи трясутся от смеха, кудряшки тоже.       — Это неправда, Арс, — бормочет в плечо глухо, доворачивая голову и на секунду прикасаясь губами к шее.       Арсения передергивает, как от шокера. Но он ничего не говорит. Антон прекращает смеяться, вновь поднимает голову и смотрит-смотрит-смотрит. В приглушённом свете раздевалки цвет глаз смахивает на зимнюю тайгу.       — Скажешь что-то?       И в голосе его нет никакой требовательной интонации. Так, словно не так и важно, что ответят ему сейчас. Антон явно постиг все в этой вселенной. Или пьёт сильное успокоительное. Арсений моргает часто, шестерёнки в голове крутятся то в одну, то в другую сторону, пытаясь придумать оптимальный ответ.       — Можешь не отвечать, если что. Я не требую…       Арсений перебивает:       — Ты красивый.       И вся расслабленная маска с него слетает тут же — взгляд такой, словно он застывший в свете фар олень. Брови светлые прыгают вверх в удивлении, рот приоткрывается.       — Может, уже засосемся, или ты больше не такой смелый?       Арсений сам от себя охуевает на секундочку.       — Ну ты и пиздун, Арс, просто кошмар.       И чужую улыбку он уже не видит, а ощущает своими губами. Мягкие, они обхватывают его собственные. Нежно и медленно, совершенно неторопливо.       — А «ты красивый» значит… что? — спрашивает Шаст, оставляя влажные поцелуи по всему лицу.       Арсению хочется отмахнуться, потому что он только с тренировки, плакал тут минуты две назад, да и не брился нормально, но то, с каким энтузиазмом Антон прыгает от линии челюсти до лба, останавливает.       — Что ты красивый, очевидно же.       Он кусает его за нос — немного совсем, больше даже щекотно, чем больно.       — Я понял тебя, — и улыбается своей этой кошачьей улыбкой.       Вновь прижимается губами, просто касается ими. По-детски совсем, но выходит куда более лично и интимно. Мурашки пробегают по телу.       — У меня есть просьба, Шаст.       Антон целует уголок губы и вопросительно поднимает брови, не желая особо отрываться от чужого лица. Арсений поднимает его за подбородок — тот ластится к руке, словно кот. Это умиляет до сжимающегося сердца.       — Пошли на лёд?       — Закрыто же уже.       — Перелезем через борты, ладно тебе.       И в оливковых глазах тут же загорается огонёк азарта — Арсений знает, что тот уже согласен только по нему.       — Надевай коньки, — шепчет он в пухлые губы, которые тут же вновь обхватывают нижнюю, и язык лезет в рот.       Он не сопротивляется — открывает шире, отвечает и старается сделать вид, что мокрые звуки поцелуя в тишине раздевалки не смущают до красных пятен на груди. Оторваться все же приходится — Антон запечатывает губами быстрый поцелуй на лбу и топает к сумке, выуживая коньки. Смущенную улыбку убрать с лица невозможно — Арсений пытается, но выходит так себе. Шнуруется привычными, отработанными движениями, слушая сопение напротив.       Антон вечно так делает, когда не получается продеть шнурок. Забавный.       На льду света — кот наплакал, но видно все равно. Наверное, не очень безопасно, но фигуристы же как-то катаются на шоу, чем они хуже? Борты высокие, и Арсений с кряхтением перелезает через них на коньках. Как приятно быть здесь без вечно кричащего Стаса.       — А че делать будем? Целоваться во вращении? — с озорным взглядом говорит Антон, подъезжая к Попову с ухмылкой на пол-лица.       — Ага, мечтай, — фыркает тот.       — Тогда просто лёжа на льду?       Арсений поднимает брови, как бы говоря: «дурак совсем?». Потому что ещё заболеть не хватало.       — У бортика целоваться?       — Антон! Никаких целоваться, дослушай, а?       Тот строит грустную морду (Арсений только чудом сдерживает смех), опуская взгляд.       — Вообще?       Антону бы в комедию — он так смешно отыгрывает совершенно все эмоции, даже на секунду становится совестно. Но только на секунду.       — Не… вообще. Потом.       И когда он успел стать таким компромиссным человеком? Себя не узнаёт. На телефоне минус для произвольной Антона давно скачан — это программа запала в душу ещё на самом первом этапе ее постановки. И ему так жаль, что он не смог увидеть прокат на России. Жмёт пальцем на плей и смотрит на удивленное лицо напротив.       — Я обожаю твоего Ворона. Прокатаешь его для меня?       Немного стыдновато так просить, но Антон смотрит с всепоглощающей нежностью во взгляде, что заранее понятно — тот не откажет.       — Дай мне пару секунд, чтобы пережить взрыв сердца после «я обожаю твоего Ворона», и я начну.       Ладно, теперь Арсений хочет целоваться сам. Но он стойко держится! А это, на секундочку, очень тяжело — особенно, смотря на Антона. Арсений протягивает один наушник ему, второй вставляет в ухо. Все это кажется каким-то нереальным.       Антон откатывается к центру льда — встаёт в начальную позу. Руки сцеплены в замок возле лица, голова чуть наклонена, глаза закрыты. В темной толстовке и в спортивных штанах, совершенно не похожих на образ для соревнований, Антон все равно выглядит волшебно.       Звучит музыка в ухе, Антон начинает жить на льду. Спустя четыре ноты начинается чуть более громкая мелодия — ведущая. Он вскидывает взгляд вверх и вправо, прикрывая рукой, якобы от софита. Поворачивает корпус, поднимает руки в позицию арабеска, вновь опускает в первую и поднимает в третью плавно и красиво.       Выходит на дорожку шагов — руки, словно крылья, мягко взмахивают то во вторую позицию, то опускаются к груди. Он скользит по льду плавно и быстро, словно настоящий ворон, рассекающий ветер. Меняет направление движения, едет спиной и заходит на каскад четверной тулуп — тройной тулуп. У Арсения всегда сердце уходит в пятки — первый прыжок самый важный.       Антон приземляет мягко, продолжая скользить и лететь одновременно.       красивыйкрасивыйкрасивый.       Все перетяжки, скобы и тройки вперёд-наружу словно по учебникам (ну или Арсений ослеплён и супер субъективен). Работа ног великолепная, но взгляд оторвать от лица Антона почти невозможно — он живет на льду, не просто катит. Арсений влюбляется по самое не хочу, прося своё сердце хоть немного успокоиться. Но Антон заходит на второй прыжок — четверной тулуп — что даётся ему легко и непринуждённо. Если до этого Арсений завидовал, то сейчас он может только восхищенно вздохнуть.       Мелодия сжимает его своей нежностью и тоскливостью, а красивые руки, идеальные для классики, убивают окончательно. Он хочет целовать каждый палец, каждую костяшку, и от мысли нет какого-то внутреннего смущения — он правда хочет до ломоты в костях.       Антон прыгает и в третий раз — аксель. По программе там тройной, Арсений помнит, но выходит только два оборота. Он почти и не замечает. Стас любит так делать — поставить прыжки почти подряд. Обычно это смотрится не очень, но легкость, с которой их прыгает Шаст, не даёт возможности критиковать расстановку элементов.       Заходит на вращение, его либела зачаровывает — на одном месте, с быстрым темпом и красивыми, вытянутыми ногами. Переходит в бильман — левую ногу поднимает к голове, цепляется пальцами за конёк. У Шаста растяжка далеко не показательная, но даже так вращение выглядит завораживающе.       Корпус напряженный, спина выгнута — с таким ростом очень сложно исполнять все красиво и утонченно, но у него получается. Выходит из вращения и на секунду останавливается. Звучат три высокие ноты поверх основного мотива, Антон на каждую из них красиво вскидывает грудную клетку, словно его сердце вырывается из-под рёбер.       Прокатывает дальше — шоссе, тройки, чоктау. Рёбра не самые показательные, Шаст не всегда получает высокие оценки за владение коньком, но в этом сезоне все куда лучше, чем в прошлом. Смена ребра видна, оно глубокое, сложно придраться.       Антон вращает твизл правая назад-наружу, взмахивает руками, из третьей позиции раскрывает их в первую и заходит спиной на каскад 3-2, возле самых дальних бортиков. Совершенно легко, мягко и докручено. У Арсения от звука удара лезвия об лёд мурашки, они идеально ложатся на мелодию.       Впереди ещё одна дорожка шагов, тройки и петля против часовой на левой вперёд-наружу, кончиками пальцев пытаясь дотянуться до неба. Взгляд на руках, огромные зелёные глаза сверкают, будто изумруды в темноте катка. В нем так много чувств внутри, и они все вложены в движения тела — красивые, плавные, убивающие своей красотой.       Арсений любит дорожки шагов в этой программе — они не быстрые, не замудренные, но сложные. На одной ноге Шаст катит половину — через крюки и выкрюки, скобы и петли. Настоящее мастерство — как говорит Стас — это когда за тобой остаются фигуры на льду.       У Антона оно есть — на льду видны следы полукругами и кругами, показательные будто. Как Арсений не заметил, насколько Антон стал невероятным фигуристом? Как не разглядел за туманом неприязни эти невероятные навыки? Вчера ещё только, казалось, он прыгал чуть ли не все прыжки с плоского ребра, делал слишком много перебежек между элементами, а сегодня полкатка на одной ноге?       Как же он был слеп!       Он прыгает тройной аксель через силу — это слышно по тому, с какой силой он отталкивается ото льда. Но он делает, и улыбка, расцветающая на лице, озаряет лёд.       Первая половина программы заканчивается — мелодия замедляется чуть ли не в тишину, Антон останавливается на середине льда. Он дышит чуть загнанно, крылья носа раздуваются. Но глазами он смотрит вперёд — на Арсения. И тот тонет в бесконечной зелёной глубине.       Шаст обнимает себя руками, скользит ладонями от кистей к предплечьям, раскрывая плечи и выгибая спину. Закрывает глаза, поднимает голову — все это слишком чувственно и драматично, и Арсений хочет сцеловать эту грустную улыбку с губ.       Он знает — это эмоции не Антона, а его лирического героя, который оживает на льду на пять минут произвольной программы. Оживает и страдает, паря вороном по гладкой поверхности, раскрывая руки, которые заменяют настоящие крылья.       Антон вскидывает вновь руку, словно в арабеске тянется к потолку всем корпусом. Бежит вперёд по льду, пытаясь дотянуться до чего-то впереди, но не успевает. Разворачивается корпусом, едет спиной вперёд и прижимает сцепленные ладони к груди, чуть сгибая спину в попытках защитить что-то в руках.       Он так незаметно заходит на четверной, примагничивая внимание к своему лицу, а не ногам, что Арсений (зная программу наизусть) вздыхает рвано, когда, приземлив лутц, Антон отпускает это что-то, грустным взглядом провожая воображаемую потерю.       Мелодия в наушнике усиливается, становится более тоскливой и пронзительной. Сердце сжимается непроизвольно, само по себе. Остаётся лишь ещё одна комбинация вращений, и все — Арсений помнит. И он следит за невероятным волчком и за красивым бильманом, не в силах оторвать глаз.       Это все на грани, словно герой вот-вот сломается под тяжестью потери, но нет.       Антон спокойно выходит из вращения, чуть прокатывает вперёд, и правой рукой словно ловит что-то перед собой в кулак. Застывает в финальной позе, взгляд уверенный, но грустный прямо глаза в глаза. И так много там сейчас самого Антона во взгляде — от сочувствия и твёрдой уверенности вперемешку тело застывает, а сердце ускоряется.       На него смотрит именно Антон сейчас, а не лирический герой. И именно Антон улыбается, когда Арсений подъезжает к нему и, обхватывая лицо, целует. Совершенно бесстыдно раскрывая губы языком, перехватывая чужое, и так спертое от проката дыхание. Ничего страшного, он своё передаст.       Антон сжимает своими ладонями его талию, тянет на себя, впечатывая в тело. Грудными клетками соприкасаются, Арсений чувствует чужое дыхание будто бы всем своим существом.       Поворачивает голову, сталкиваясь кончиками носов, открывает рот шире и посасывает чужой язык. Шаст стонет от удивления прямо в приоткрытый рот, сжимая руки на боках сильнее прежнего. Это странно, но приятно — его буквально держат на одном месте, не давая и дёрнуться. Впрочем, не очень и хочется.       Лёд под ногами холодный, но от Шаста пышет таким жаром, что кажется, под ногами сейчас будет лужа. Это все, конечно же, преувеличения, но вот Арсений вполне себя лужей и чувствует. Руки Антона поднимаются вверх, к рёбрам, принося щекотку и трепетание в груди. Он мягко гладит пальцами кожу сквозь тренировочный рашгард, который отличается тонкостью.       Кусает его за губу, тут же проходясь языком.       — Арс, ты что творишь? — совершенно бессильно выдыхает Антон, отстраняясь и утыкаясь своим лбом в чужой.       А сам продолжает гладить тело, одной ладонью перебираясь на живот.       — Тут нет камер.       Будто об этом его спрашивали, ага.       Ладонь на животе горячая, спускается ниже и ниже, и все лицо горит от смущения, но Арсений старается его не показывать. Но он знает — Антон чувствует дрожь наверняка, потому что видит губы, растягивающиеся в улыбке.       — Замёрз?       И хихикает тихо, явно довольный своей шуткой. Арсений обиженно дует губы, сдергивает руки с боков и хмурит брови. Шутить он придумал ещё. Катит ходом назад обратно к бортам, качая головой еле заметно. А тело просит обратно к жарким, почти обжигающим рукам и пухлым губам.       Антон нагоняет у бортов, лицо у него решительное и светлое, потому что знает, что это все лишь показуха. Всю жизнь рядом с друг другом, в конце концов, конечно, он различает настоящую обиду и простые выебоны.       Мягко толкает в плечи, отчего Арсений задницей ударяется о бортик.       — Помочь согреться?       — А я и не замёрз! — фырчит он, отводя взгляд. Но боковым зрением все равно видит, как Шаст нависает над ним.       Выныривает из-под чужого тела, несясь к противоположным бортам. Лёд под лезвиями скрипит знакомо, в сердце разливаются азарт и адреналин. Антон улыбается, срываясь с места. Вот вам и соревнования по уровню скольжения. Стас бы одобрил.       Арсений бегает от него из угла в угол, даже не пытаясь скрыть озорной улыбки. Все это возвращает в детство, когда они частенько занимались похожей дурью — кто быстрее вращается, больше прыгает, дольше бегает? Но Антон все равно перехватывает его в один момент, хватает за плечо и тянет на себя. Арсений врезается своим телом в его, но они не падают — Шаст обнимает его со спины и твёрдо стоит на коньках.       — Попался, лис!       Целует в загривок, и убегать больше не хочется совсем.       — Можно задам вопрос, а ты обещаешь не бить меня?       Спрашивает Антон, не прекращая целовать то загривок, то переходя к шее, наклоняя голову. Это давление однозначное, но как можно ответить нет?       — Давай.       Арсений слышит, как тот сглатывает слюну, мнется и руками прижимает ещё ближе. Так близко, что, начиная от ног и заканчивая грудной клеткой, они соприкасаются телами. Антон дергает бедрами вверх, и все в голове рассыпается на мелкие частички и затапливает смущением настолько, что вот-вот можно умереть.       — Дрочка на льду тоже против твоих принципов?       Сердце ухает в пятки, низ живота теплеет и тянет, и в голове взрываются все нейронные связи, ведь он чувствует… Антона. Ответить вообще не представляется возможным, он только воздух глотает ртом, словно рыба. Ему должно же быть противно, да? Проблемка — ему настолько стыдно, что даже нравится! Все это слишком, но он за.       — Отморозишь себе все, — выдыхает Арсений, пытаясь собрать мозги обратно в кучу.       — У тебя руки горячие.       — Прекрати, боже, — откидывает голову на плечо, жмурясь. Но сам подаётся назад, поясницей ощущая твёрдость.       — Хорошо. Как-нибудь потом, да?       Кивает судорожно почти, совершенно растеряв остатки авторитета, видимо. И перед собой, и перед Шастом.       Целоваться вот так неудобно — его голова откинута назад, у Антона, наоборот, склонена вниз. Но он терпит незначительную боль в шее, отвечая на движения языка во рту. В наушниках раз в третий играет мелодия произвольной, делая все происходящее каким-то совершенно сюрреалистическим. Они катят обратно к выходу, убирая наушники в кейс и забирая телефон. Губы горят, лицо тоже, сердце трепещет за реберной клеткой.       Антон смотрит с улыбкой в глазах, помогает перелезть через бортик и закрывает за ними дверь в раздевалку. Арсений скидывает коньки, суёт их обратно в сумку и топает к месту Антона. Тот тоже складывает коньки в специальную сумку.       Минут через десять придёт вахтерша, надо идти обратно в одинокую однушку, а завтра вновь на лёд, а потом Европа. И все это камнем лежит на сердце, но теперь ведь он держит его не один, да?       — Антон, — касается он его плеча, разворачивая к себе лицом и натыкаясь на нежный взгляд напротив.       — М?       Его кудряшки торчат во все стороны, нижняя губа припухла, щеки тоже красные. Он улыбается так, что глаза щурятся, и он становится похожим на кота.       — Скажи ещё раз.       — Что сказать, лисёнок?       Арсений тут же фыркает.       — Не называй меня так!       Шаст смеётся, утыкаясь лицом в плечо Арсения. Ну все, это привычка.       — Ладно-ладно, не буду. Пока что. Что сказать-то?       Кто ещё тут лис! Попов сглатывает, потому что все это ещё немножко смущающе. Но Антон смотрит так знакомо, так привычно, что пора бы уже прекращать тупить.       — Тебе кто-то нравится?       Улыбка напротив расползается на все лицо, но она скорее умилительная. С такой смотришь на детей и котят. И, видимо, на Арсения.       — Да, Арс, — кивает уже серьезней, наклоняется немного и шепчет губы в губы. — Ты мне нравишься. Давно и надолго.       — Ещё бы, — отвечает Арсений, целуя первым.