Хороший солдат

      «Если перед тобой ружье, оно рано или поздно выстрелит», — так сказали Джону много лет назад. А может, Джон вычитал это в одной из бесчисленных книг. Как бы то ни было, он не мог избавиться от впечатления, что кто-то из солдат не дождется приказа и выпустит пулю.       Выдохнуть с облегчением удалось, только когда Нойманн и его люди скрылись из поля зрения. Но даже это не разрядило воздух. Что-то громадное продолжало висеть над головой. Что это, если не ощущение трагической развязки? Когда у одних взрывчатка, а у других — ружья, дело не может кончиться бескровно.       Теодора стала бледнее смерти после того, как попрощалась с Фридрихом. Джон не раз видел смерть, поэтому это сравнение было констатацией факта, а не неуместным в нынешних обстоятельствах поэтизмом. Еще Теодора дрожала, но вряд ли причиной был холод. Конечно, холод тоже играл роль: ветры в конце ноября зверские, уже зимние. Но разве может быть ветер причиной мурашек, рассыпавшихся по спине, когда чья-то жизнь — нет, не чья-то, а близкого человека, любимого! — висит на волоске?       Джон не решался смотреть Теодоре в глаза. Он смотрел туда, где несколькими минутами ранее растворились силуэты Фридриха, Нойманна и его солдат. Сердце билось нервно, через боль. Казалось, вот-вот раздадутся выстрелы, крики, стоны. Но пока над городом стояла тишина, и она была подобна пытке. Когда знаешь, что трагедия неизбежна, ожидание ее дается тяжелее, чем примирение с последствиями. Скорее бы развязка! Скорее бы все закончилось!       Джон ждал конца еще и потому, что конец всего стал бы концом его душевных мук. Впервые увидев Теодору — это было в химвордском пабе, после игры на пианино, — Джон понял, что от этой женщины будут одни проблемы.       Теодора слишком непринужденно заговорила с ним, хотя Джон игнорировал ее требовательный взгляд более десяти минут и не высказал ни капельки энтузиазма, стоило беседе все же завязаться. Теодора спрашивала то, что спрашивали и все остальные: про то, как Джона занесло в Бельгию, а конкретно, в маленькую деревушку, кою представлял собой Химворд? каково ему оказаться в эпицентре войны — вдали от родины, под носом у врага? почему он играет каждый вечер в местном пабе?       Отличалась Теодора от прочих интересантов лишь тем, что задавала вопросы с особенным нажимом и, казалось, была готова пойти на все, даже прибегнуть к оружию, лишь бы заполучить ответы. Джона это поразило, но скорее в неприятном ключе: он не любил, когда из него пытались что-то выпытать. А Теодора делала это слишком уж агрессивно, ее взгляд в полумраке паба казался совсем хищническим. Джон на своем веку лечил всяких женщин, но Теодора единственная произвела на него впечатление ястреба или коршуна. Она как будто хотела выпить из него всю кровь и вдоволь насладиться мясом. Только потом, узнав Теодору поближе, Джон понял, как ошибался на ее счет. Но это случилось намного позже…       В итоге именно Теодора стала причиной серьезной дилеммы между совестью и сердцем. Джон много думал о том, что случилось бы, не возьми Фридрих пистолет. Скорее всего, его взяла бы Камилла и все кончилось бы в разы хуже. Потому что держать оружие в руках может только человек с холодной головой. Другой выпустит пулю от страха или гнева, толком не обдумав свои действия. Пару часов назад к виску сына Камиллы прижималось дуло пистолета. Какая тут холодная голова?       Поэтому пистолет пришлось бы взять Джону. А пистолеты тяжелые, особенно с непривычки. За последние шесть лет Джон не держал ничего увесистее дорожного чемодана. В чемодане было совсем немного вещей: сменное белье, пара книжек, зубная щетка и одеколон.       Один выстрел стоит очень дорого, когда ты врач. Например, возможности держать в руках скальпель. И еще дороже, когда музыкант. Джон бы никогда не смог снова сыграть на фортепьяно. Музыка, выходящая из-под пальцев, пропавших порохом, насквозь фальшива. Игры с пистолетом просительны, когда тебе восемнадцать и ты с другом стреляешь птиц на заднем дворе дома. Но непростительны, когда тебе тридцать и ты целишься в человека.       Именно это ждало Джона, если бы Фридрих не взял пистолет. Но Фридрих оказался хорошим солдатом и возложил на себя ответственность, хотя, очевидно, сам ее тяготился. Это отсрочило для Джона момент принятия страшного решения. Но надолго ли?       Глядя в сторону, Джон держал в голове образ Теодоры. То, насколько она была бледна, напомнило Джону лицо Маргарет в день, когда стало известно, что она выйдет за другого. «Я не могу сказать тебе всей правды и тем более надеяться на то, что ты меня поймешь. Просто знай: я всегда любила и буду любить только тебя…» — призналась Маргарет. Это были ее последние слова.       Джон был так напуган обрушившейся на Маргарет бледностью, что смотрел куда-то сквозь, так и не узнав, были глаза Маргарет влажными от слез или походили на темное стекло. В памяти остался только ровный и спокойный голос, слегка дрогнувший на слове «любила». Все остальное было произнесено безукоризненно, без единой запинки, как и полагается леди.       Том сказал, что, вернувшись домой с объяснения, Маргарет упала в обморок и провела в постели две недели. Отец подтвердил, что Маргарет больна, заметив, что ее недуг серьезен, но не смертелен. К слову, это был его последний визит к Хэйнсам в качестве доктора. Отмену помолвки старший Робертс пережил с трудом, преимущественно из-за сына, который мысленно принял обет безбрачия, а вслух решил покинуть Англию, чтобы не видеть и не слышать счастья невесты с другим.       Впрочем, несправедливо будет сказать, что Джон уехал только из-за несчастной любви. Он с детства горел идеей путешествовать и лечить людей по всему земному шару, не понимая, почему отец с его-то способностями обслуживает пару аристократических семейств, когда в мире столько больных, которые нуждаются в помощи. Джон почти отказался от своей мечты из-за Маргарет. Но, стоило Маргарет отказаться от него, решил, что это знак.       Джон покинул Англию через месяц. Провожал его только отец. Остальные до последнего не знали, что Джон намерен куда-то направиться. Даже Том был не в курсе, но с ним-то понятно: поступок Маргарет посеял неловкость между друзьями. Отчужденность продолжалась больше двух лет. Затем Джона вынудили прийти на скучный светский раут в Париже, куда был приглашен и Том, о чем, конечно, Джон не знал. Вначале он был не слишком рад свиданию со старым другом, но слово за слово выяснилось, что раны на сердце ноют уже не так сильно, а Том напоминает не столько свою сестру, сколько совместно проведенное детство.       Так дружба восстановилась, и уже ничто не смогло ее поколебать. К тому же Том сказал, что не одобряет решение Маргарет. Надо было выбрать свое счастье, а не спасать семью, оказавшуюся на грани банкротства. Но все-таки это решение Маргарет и теперь ей жить с ним до гроба. Конечно, сейчас число разводов больше, чем тринадцать лет назад, когда страной правила Ее Величество Виктория. Но Маргарет не из тех, кто рискнет пойти на столь отчаянный шаг. Развод станет позорной страницей в истории семьи и главное — оставит Хэйнсов без средств к существованию. Так что Джон правильно сделал, что уехал и начал жить своей жизнью. Лучше ему этого не видеть. «Да и от женщин, друг мой, одни несчастья», — заметил Том, убежденный противник браков.       Тогда Джон неопределенно кивнул в ответ, тем самым не выразив ни явного согласия, ни несогласия. Кажется, только сейчас он в полной мере осознал, что имел в виду Том. Теодора была единственной женщиной, с которой Джон сблизился после отъезда из Англии. Медсестры и пациентки из госпиталя не в счет. За них Джон в какой-то мере переживал, но явно не так, как переживал за Теодору. Он упустил момент, когда навязчивость Теодоры перестала раздражать, а ее личные беды, вызванные непомерно раздутой жаждой справедливости и полным отсутствием инстинкта самосохранения, стали общими бедами. Джон должен был делать свое дело — лечить желудок генерал-оберста и больных в госпитале, но вместо этого шел не пойми куда и пытался смириться с тем, что, возможно, ранит или убьет человека ради того, чтобы Теодора освободила Лоуренса и смогла сбежать с Фридрихом в какую-нибудь Швейцарию. При этом Джон не понимал, какой лично ему прок от этого. Почему он так хочет, чтобы эгоистичные желания Теодоры осуществились? Ладно — Лоуренс, оставить его в плену невозможно. Но при чем тут Фридрих?       Джон был вынужден признать, что человеческие чувства, в том числе его собственные, которые он обманчиво считал, что контролирует, не поддаются объективным законам развития всего живого. Все-таки люди не животные, даже если пошли от обезьян. Люди — это люди, поведение которых чаще всего не укладывается в рамки логики. Если животными движут инстинкты, то людьми движут страсти, иногда — объяснимые, но чаще всего — иррациональные. Взять, например, Нойманна и его странную тягу к Теодоре, которая закончилась тем, что Нойманн стал послушной марионеткой в ее руках, как и все остальные.       Догадывается ли Теодора, какое влияние оказывает на каждого человека в ее жизни? Ни для кого встреча с ней не прошла бесследно. Кому-то принесла радость и свободу (сама Йоке бы никогда не покинула Брюссель), а кому-то — позорное клеймо дезертира, шрамы и парочку сломанных костей.       Что такого есть в Теодоре, чего нет в остальных? Джон представил, что рядом с Теодорой стоит Маргарет. Проще ведь понять, что его привлекло, если сопоставить с прежней любовью. Обе аристократки, обе образованны, у обеих блестящие манеры, густые каштановые волосы и бледные лица. Но Маргарет все-таки пассивная участница своей жизни. Она как скала, в которую бьет море. А Теодора и есть море. Она — та самая стихия, которая бьет в скалы, выходит за берега, затапливает поля. И ведь делает это не со зла, а из желания справедливости, но оно так сильно, что становится разрушающей силой.       Если подумать, в тот далекий вечер, в саду, когда холодная ладонь прижалась к теплой и едва не случилось непоправимое, Джон увидел в глазах Теодоры море. Даже не море, а север Англии, где не бывает ни лета, ни зимы, а лица у местных вечно обветрены. Странно было знать, что Теодора родилась и провела львиную часть юности в Лондоне. Она казалась обитательницей тех мест, где лежала в вересковых зарослях героиня Бронте. Если не по праву рождения, то по силе духа Теодору можно было считать истинной северянкой. Был в ней особенный стержень, который помогал держаться на ногах, когда другие сдавались. Назвать это одним только упрямство было бы неправильно. Скорее, это сверхъестественный дар, которым владеют немногие избранные. Даже сейчас, казалось, Теодора рвалась в бой, хотя знала, что своим присутствием только усугубит ситуацию. Поразительное желание всегда быть в центре событий, бороться, предпринимать хоть какие-то действия — лишь бы не в стороне, не в тылу.        — Как себя чувствуешь? Ты бледна, — Джон наконец прервал молчание, которое длилось с тех пор, как стволы ружей перестали действовать на нервы, и потому начало тяготить.        — Чувствую себя последней дрянью. Я здесь, в безопасности, а Фридрих и Лоуренс с Нойманном. И мне в голову лезет столько вариантов того, чем все может закончиться, что я скоро сойду с ума. Как думаешь, насколько вероятно, что Нойманн застрелит Фридриха по пути, а потом добьет Лоуренса?       Джон ждал этого вопроса. Сказать по правде, он и сам размышлял, не воспользуется ли Нойманн представившейся ему возможностью. На душе было неспокойно, но разум твердил, что этого не случится: слишком рискованно.        — Нет, выстрел насторожит Отеса.       — Но ничего не помешает убить Фридриха и Лоуренса в доме, правда?       — Ничего, — Джон покачал головой. — Кроме данного тебе обещания.       — Не смеши меня. Ты что, веришь Нойманну?        — Нет, конечно. Но он показался мне на удивление честным. Я бы хотел ему верить.       — Я бы тоже хотела. Но не могу, даже на секундочку не получается! Мне всегда кажется, что Нойманн задумал какую-то мерзость, а события это подтверждают. Когда я в прошлый раз понадеялась на Нойманна, он взял и предал меня. Обещал одно, а устроил массовую казнь и настроил против нас Отеса. Именно из-за Нойманна Лоуренс сейчас… Хотя о чем это я? Если бы я с самого начала не пыталась усидеть на двух стульях и правильно выбрала сторону, ничего бы не случилось.        — Тут нет правильной стороны. Кто-то бы по-любому пострадал.        — Не отнимай у меня надежду, Джон! Что же там сейчас творится? — Теодора сделала шаг вперед и с надрывом добавила: — Почему же так тихо? Господи, почему же так тихо!       — Не теряй рассудок.        Но говорить об этом было уже поздно. Не потерять рассудок в такой ситуации было невозможно. Джон сомневался, что сам устоит на краю пропасти.       Камилла сказала матери и сыну: «Prions Dieu». Джон краем глаза посмотрел в их сторону. Камилла запустила руку под одежду. Должно быть, искала крестик. Исаак и мадам Пети прижимались к ней по бокам. Исаак уже не плакал, его глаза были пустыми, а лицо заострилось так, словно за плечами месяцы жизни впроголодь (впрочем, так оно и было). А вот мадам Пети плакала, но по-старушечьи — без истерики и громких слез, а через силу, тяжело дыша.        Внезапно Камилла одернула руку, выбралась из объятий родных и шагнула туда, где минуту назад стояла Теодора. Джон вопросительно посмотрел на бельгийку, а она влажно свернула в ответ зелеными глазами.        Джон понял, что Камилла хочет переговорить с Теодорой, вероятно, о Фридрихе и кивнул ей, тем самым как бы сказав: «Не буду препятствовать. Уверен, вам двоим есть, что обсудить». Неизвестно, поняла ли Камилла, какой смысл Джон вложил в кивок, но к Теодоре она все же направилась.        Теодора рассеянно обернулась. Джон успел поймать ее взволнованный, слегка сумасшедший (а может, и не слегка) взгляд. В следующую секунду он отвернулся и постарался, чтобы не услышать лишнего, сосредоточиться на шелесте ветра, который дул ему в лицо каждые пять секунд. Получалось с переменным успехом, потому что женщины стояли недостаточно далеко, чтобы свист ветра заглушал их голоса.        — Мадмуазель Теодора… — неловко пробормотала Камилла по-французски. — Фридрих, он… Я бы хотела рассказать вам, как мы познакомились с Фридрихом и почему Констанс выбрала мишенью Исаака. Отчего-то мне кажется, что вам это нужно знать.       Теодора молчала. Джону стало не по себе. Он вспомнил Констанс, которая, перед тем как кинуться на него с ножом, тоже пронзительно и долго молчала. А у Теодоры и Констанс было много общего, например — удушающее чувство потери и склонность к импульсивным поступкам.        — Вы говорите со мной таким тоном, как будто вы в чем-то виноваты, — наконец Теодора заговорила, на первый взгляд, не слишком дружелюбно, но Джон быстро догадался, что дело не в неприязни к Камилле, а в беспокойстве о том, что происходит в доме. — Во-первых, оставьте это, вашей вины в ранении Фридриха нет. Во-вторых, мне не так важно, почему Констанс выбрала Исаака. И обстоятельства вашего знакомства с Фридрихом мне тоже не слишком интересны. Думаю, это вы хотите мне рассказать. Не знаю, правда, зачем. Но раз вам это важно, то рассказывайте.        Камилла ответила не сразу. Джон не видел ее лица, потому что Камилла стояла к нему спиной, а он усердно смотрел в сторону. Но Джон живо представлял себе, какое, должно быть, потерянное у Камиллы сейчас выражение.        — Извините за грубость. Я на нервах. Хотя вижу по вам, что вы тоже.        — Не так, как вы. Мой сын и мама тут, со мной, поэтому тревожиться мне почти не из-за чего. Только из-за Фридриха. Хотя… Мне бы все-таки не хотелось, чтобы месье Бланж пострадал. Мне жалко его жену и детей. К тому же он не такой плохой человек, пусть чуть не задушил меня, когда…       — Он чуть не задушил вас? — голос Теодоры звякнул так, что Джон, не глядя, понял: она наклонилась к Камилле и с презрением разглядывала синяки на ее шее.        — Он принял меня за вас.        — Вот оно что. Тогда вы меня успокоили. Бланжу есть, за что меня ненавидеть. Хотя, конечно, он сам виноват в том, что с ним случилось. И все-таки как он нас перепутал? Мы же разные.        — Сказал, что не разглядел в темноте. А я думаю, что дело во Фридрихе. Кто еще мог быть с ним, кроме вас?        — Допустим. А Бланж вообще в здравом рассудке?       — Не знаю. Возможно, что нет. Сложно остаться в здравом рассудке, когда вокруг творится такое…        — Так как, говорите, вы встретились с Фридрихом?        — Это было в понедельник, — Камилла заметно оживилась. — Фридрих спас мою честь. Но бог с этой честью — он спас мою жизнь. Когда я шла домой, ко мне пристали двое. Я думала уже, что все кончено, когда появился Фридрих и принял удар на себя.       — Он мне об этом не рассказывал, — сухо ответила Теодора. — Наверное, это произошло в тот момент, когда мы рассорились… Продолжайте.        — Те двое избили Фридриха, а меня не тронули. Я хотела отвести Фридриха домой, чтобы обработать ему раны, но он наотрез отказался. А потом, два дня назад… Я снова шла домой и снова увидела Фридриха. Он был весь изнеможен и выглядел так, словно сейчас упадет замертво. После того, что он для меня сделал, я никак не могла его оставить и предложила пойти со мной… На этот раз Фридрих согласился. Я постелила ему на кушетке. И вдруг Констанс…        Джон невольно посмотрел на Камиллу. Рана на ладони заныла, стоило прозвучать проклятому имени.        — Она зачем-то пришла ко мне и догадалась, что в спальне кто-то есть, но поняла все неправильно… А я не могла сказать, что укрываю у себя немецкого солдата! Вы же понимаете? После гибели Герберта Констанс уверена, что все немцы заслуживают смерти! Все-все до единого! И я тоже так думала, пока не встретила Фридриха… Поэтому не сказала правды. Хотя и то, что у меня любовник, тоже отрицала. Но Констанс сделала выводы, а переубедить ее невозможно. Думаю, именно тогда она и выбрала Исаака. Из-за меня… А дальше… Войти к Фридриху Констанс я не позволила. Увидев Фридриха спящим, она бы точно решила, что он мой любовник, и убила бы нас обоих на месте. А когда она ушла, Фридриха в комнате уже не было. Видимо, он слышал наш разговор и понял, что тут опасно. В следующий раз мы встретились, когда Констанс пришла с пистолетом. Остальное вы знаете.        — Это я виновата во всем, что случилось, — шумно вздохнула Теодора. — Я всего лишь хотела защитить Фридриха, а добилась того, что вас и вашего ребенка чуть не убили, а Фридрих сейчас… и Лоуренс…       — Не корите себя, мадемуазель. Предсказать такое трудно.       — И все-таки мне не стоило решать все за всех. Я сглупила. И сейчас, возможно, совершила очередную глупую ошибку…       Джон услышал странный хлопок и обернулся. Камилла удерживала за руку Теодору, застывшую, будто героиня на экране прерванного синематографа. Джон пару раз, еще в Париже, бывал на сеансах синематографа, и сцена, развернувшаяся у него под носом, очень походила на одну из таких сцен по глубине драматизма и напряженности.        — Не стоит, мадемуазель… Я не имею права вмешиваться, но мне кажется, что новая ошибка будет стоить вам еще дороже.        — Я не могу бездействовать.        — Я вас прекрасно понимаю. Я тоже хотела бы быть там после всего, что сделал для меня Фридрих, чтобы хоть как-то отплатить ему… Но я помешаю. И боюсь, что вы тоже помешаете. Знаете, в ту секунду, когда Констанс направила на Исаака пистолет, я так испугалась за него, что все мысли в моей голове смешались. Я была не способна думать, делать, чувствовать что-то, кроме ужаса. Если бы не Фридрих, Констанс бы убила Исаака. Не пистолетом, так голыми руками. А заодно и меня. Это я к тому, — Камилла громко сглотнула. — Если вы придете туда сейчас, то заставите Фридриха беспокоиться за вас. Он не сможет действовать здраво, а будет думать только о том, как бы вас защитить. Вы станете его слабым местом, то есть сами подскажете врагам, как победить его. Поэтому не ходите… Как бы ни было тяжело, останьтесь… Так хотя бы есть шанс, что все закончится благополучно.        — Мне начинает казаться, что, какое бы решение я ни приняла, конец будет одинаковым.        — Не верьте этому предчувствию. Ведь никогда нельзя знать наверняка…       — Камилла права. Простите, что вмешиваюсь, — деликатно заметил Джон. — Теодора, положись на других хоть раз. Ты не можешь контролировать все на свете.        — Но если я не буду ничего делать, то сойду с ума!        — Тогда давай подумаем о том, что делать после — когда все закончится.        — После… Только бежать. Как можно дальше отсюда.        Бегство было настолько не в духе Теодоры, что Джон невольно испытал боль за нее и укол ненависти к Нойманну, что было несвойственно уже для него, поскольку Джон избегал крайностей.        — А что думаете делать вы? — он взглянул на Камиллу, а затем обвел взглядом ее семейство.        — Наверное, лучше для всех нас покинуть город. Но Арман… И наш с ним дом… Не знаю, как тут поступить.        — Покинуть место, где вы прожили всю жизнь, сложно, — согласился Джон. — Но теперь вам необязательно это делать. Если все закончится хорошо и Нойманн разберется с Отесом, вы будете в безопасности. Как и ваша семья. Однако проблема еще и в Констанс. Насколько я понимаю, прямо сейчас она не с Отесом, поэтому рискует остаться на свободе.        — Боже, еще Констанс… — Теодора обернулась; лицо ее уже не было безумным, только усталым. — Когда же проблемы закончатся? С ней надо что-то делать. Как-то ее обезвредить. Иначе она снова навредит. Джон, каково твое профессиональное мнение? Она сумасшедшая?        — Не думаю. Я бы сказал, что у нее нервный срыв. Почти как у тебя. Вы похожи, только впадаете в противоположные крайности.        — Ну да, я пока еще не режу людей ножом и не пытаюсь убить ребенка. А если серьезно: когда я была в плену, Констанс несколько раз кидалась на меня. Я думала, что она разорвет мне горло голыми руками.        — Царапина на лице от нее?        — Нет, это пуля. Оцарапала, когда в нас с Францем стреляли.        Имя погибшего немца Теодора произнесла приглушенно, совсем как Маргарет сказала последнее «любила».        — Констанс на грани помешательства, — Джон спешно вернулся к старой теме. — Но не думаю, что она безумна. Отес ею манипулирует. Обращается, как с бойцовской собакой, которую нужно поддерживать в состоянии вечной озлобленности, чтобы она рвала соперников на части. Если избавить ее от Отеса, то, скорее всего, она поймет, что ошибалась. Но это не освобождает ее от ответственности.        — Я никогда не смогу простить ей Исаака… — Камилла сказала это так неожиданно, что привлекла к себе взгляды Теодоры и Джона. — Никогда. Даже пускай во всем виноват Отес… Есть вещи, которые просто неприемлемы… Я могу простить то, что она думала обо мне и Фридрихе, но не попытку убить моего ни в чем не повинного сына, которого она к тому же очень хорошо знала, ведь мы… Я думала, мы подруги…        — Вы и не обязаны ее прощать, — заметила Теодора. — Будет даже правильно не прощать ее.       Камилла медленно приподняла голову. Только сейчас Джон понял, что пришел новый день, поскольку смог разглядеть отчаяние и боль, горящие малахитом, в глазах этой бедной, перестрадавшей женщины. Он увидел также и разочарование, и гнев, и тоску по тому, что было когда-то, но безвозвратно кануло в лету. Он увидел двух маленьких девочек, неразлучных, пока не началась эта чудовищная война. Он увидел себя до приезда в Бельгию, а затем понял, что и этого не вернуть. Ничего не будет по-старому. Ничего.        — Но я не желаю ей смерти. Это для меня самое странное. Я бы хотела, чтобы Констанс освободилась от Отеса и уехала отсюда как можно дальше… Потому что я не хочу уезжать… Да, это она должна уехать. Это у нее больше ничего нет. Она сама все разрушила. Я точно никогда ее не прощу. Представить не могу, чтобы я простила такое!        — Если Констанс вернется в нормальное состояние, ей и самой станет совестно здесь оставаться. Главное, чтобы не закончила, как Курт, — добавила Теодора. — Констанс, в отличие от него, не смогла убить. У нее еще есть какой-то шанс. И вопрос даже не в том, заслуживает она его или нет. Вопрос в том, воспользуется ли она им.        — Кто такой Курт?        — Немецкий солдат, застрелившийся из-за того, что вешал невиновных. Друг Фридриха.        — Так вот как его звали. Курт.        — Курт Вернер.        — Бедный Курт.        — Вам его жаль? Надо же. Почему?        — Так ведь он застрелился. Не думаю, что на такое идут счастливые люди.        — А то, что он вешал людей…       — Но ему же приказали.        Камилла помрачнела от своих же слов.        — Да, Констанс тоже приказали. Но это все же другое. Это мой сын. Я бы хотела, чтобы Констанс жила и помнила о том, что чуть не сделала… Думаю, только такой ад будет достаточной расплатой за это…       Десяток птиц, резанув воздух крыльями, вспорхнул в небо. Выстрел. Первый выстрел.        Камилла рассеянно обернулась. Теодора застыла с раскрытым ртом. Джон нахмурился. Исаак не шелохнулся. А вот мадам Пети, сжимавшая его руку, тихо заплакала.        — Началось… — сказала Теодора на вдохе.        Второй выстрел как будто сорвал всех с цепи. Каждый инстинктивно дернулся, но некоторые назад — бежать, а некоторые — вперед. Точнее, вперед бросилась только Теодора. Джон сделал это позднее, заметив, что Теодора кинулась к дому, где прямо сейчас…        Нагнал Джон ее быстро, но удерживать не стал: Теодора сама остановилась.        Выстрелы продолжались. Звук у выстрела глухой, но из-за того, что было утро и улицы еще пустовали, казался звонким.        — Началось. Все-таки началось. Мне не по себе. Мне так страшно, Джон!       «Все будет хорошо», — банально и не отражает реальное положение вещей. Никакие другие успокоительные слова в голову не приходили, поэтому Джон слегка коснулся дрожащего плеча Теодоры и сам вздрогнул из-за последовавшего выстрела.       А дальше Теодора снова побежала. Джон отправился за ней, потому что знал: бросить ее сейчас — это как оставить без присмотра Констанс. Только если Констанс навредит другим, Теодора навредит себе — и все закончится еще более глупо, чем может.        Вот Джон и бежал, хотя на него это было так непохоже. Но он бежал, ведомый каким-то невнятным чувством возможной потери.        За кого он так боялся? За Лоуренса? За Фридриха? Нет, за Теодору. Джон боялся за Теодору так, как не боялся за себя.        Вроде уже не двадцать лет, столько прожито, пройдено, удивляться нечему. Но Джон искренне удивлялся тому, что в свои тридцать четыре способен совершать такие необдуманные поступки. Удивлялся тому, что авантюрно настроенная женщина может настолько увлечь его. И наконец: удивлялся своему странному желанию следовать за ней, куда бы она ни пошла. Даже в ад.