Хороший солдат

      Дорога выдалась долгой и мучительной, как будто страданий, пережитых перед посадкой, когда глаза искали в толпе шинелей выцветшее бледно-голубое платье, было недостаточно. Фридрих сполна ощутил, как его отрезает от Теодоры стремительно растущее расстояние. Как день, ступивший на смену ночи, предваряет новую одинокую жизнь, а нить между сердцами, натянутая до предела, истончается. Как он теряет единственное, что было на самом деле важно.       Нить рвалась, а грузовик мчался в ночь. Небо было черным, мглистым, без единой звездочки. Плоский диск луны застилали плотные тучи. За окном мелькали сжатые поля, брошенные нивы, одинокие деревья, напоминавшие сказочных великанов. Иногда их голые ветки царапали стекла грузовика, словно стучались. Это случалось настолько внезапно, что Фридрих, то и дело проваливавшийся в дрему, мгновенно просыпался.       Водителя, хмурого, неразговорчивого снабженца, ничего не пронимало. Он не вздрагивал от резких звуков, зато много курил, поэтому салон заволакивал дым и окно у пассажирского сидения приходилось держать открытым. Это вроде и облегчало ситуацию, но из-за промозглого ветра тело коченело. Просить водителя закрыть окно или упаси бог не курить было бесполезно, — достаточно вглядеться в его лицо. Стиснув зубы, Фридрих терпел, как терпел все невзгоды, которые сыпались на него с рождения.       Думать не хотелось. Фридрих бы предпочел просто уснуть, чтобы сердце, рвавшееся на куски, хоть на время успокоилось. Но ночь выдалась бессонной, и тревожные мысли не давали ни секунды отдыха, зарывая глубже в бездну отчаяния и бесконечного самокопания. Помимо размышлений касаемо своей слабости, Фридрих думал про Теодору, но не в том контексте, что они больше не встретятся (впрочем, это тоже приносило боль), а в том, на какие жертвы Теодоре пришлось пойти, чтобы вернуть его в Химворд. Вероятно, это не последние жертвы. Пока Нойманн в Льеже, — а он будет в Льеже еще три дня — никто не в безопасности. Если отправку на фронт перенесут, то мучения Теодоры продлятся на неопределенный срок. Но в том-то и соль, что Нойманн не единственная проблема.       Бланж, террористы, бомба… Теодора заперта между молотом и наковальней! Займет сторону Нойманна — станет зависима от него, чем он не преминет воспользоваться. Поддержит террористов — обретет могущественного врага в лице Нойманна, а в случае неудачи — погибнет.       Выхода нет. И там, и там — смерть, страдания. Почему Теодора не решилась сбежать из Льежа? Почему не посвятила в детали своего замысла, предпочтя положиться на плечо Лоуренса? Да, плечо Лоуренса будет покрепче: на мужчину вроде него можно рассчитывать. Но ведь Фридрих тоже хотел быть опорой, а не мальчишкой, которого вечно надо защищать. И каков итог? Он все еще мальчишка…       Годы проносятся, ничего не меняется. Окружающие не принимают робкого заику. В детстве над Фридрихом издевались все подряд. Кто-то — по тупому наущению подстрекателя, кто-то — из страха, что сам станет бичуемым. По пути в гимназию и домой Фридриха били, отбирали деньги, высыпали на землю содержимое портфеля, а после топтали, гадко хихикая.       Однажды хулиганы нагнали Фридриха у речки и выпотрошили портфель в нее. Подтерев струйку крови из разбитого носа, Фридрих встал с травы и пошел в воду прямо в форме. Была весна, течение разнесло тетради и письменные принадлежности в разные стороны. Найти удалось не все. Одна тетрадь исчезла, остальные промокли насквозь. Карандаши пропали.       — Где шлялся, сопляк? Почему весь мокрый? — спросил отец.       От него воняло шнапсом за километр. В красных, закатившихся глазах не было ни капли осознанности.       — Шел из ш-школы… — промямлил Фридрих, опустив голову.       — Разве так говорят с отцом? Что за неуважение?! Подыми лицо, Блумхаген! Или я тебя мало секу?       — Я… я шел из школы, от-отец! И случайно уп-пал в реку! — Фридрих выпрямился, задрал подбородок, сквозь страх заставил себя выговорить слова громче и четче.       — Подойди-ка сюда.       Подходить не хотелось до трясучки. Но неповиновение, как и промедление, могло вызвать у отца приступ бешенства, поэтому пришлось подойти.       — Посмотрим, что у тебя тут…       Руки отца заплетались, однако он сумел сорвать портфель с плеча Фридриха и вытряхнуть все, что лежало внутри, на крыльцо.       — Что это? Думаешь, у меня денег как грязи?! Ты что, совсем слаб на голову? Не только заика, но и идиот!       Фридрих зажмурился. Когда отец так кричал, это значило, что скоро посыплются удары. Говорить, что портфель уронили мальчишки, было бесполезно. Как-то раз Фридрих обмолвился, что его обижают, и отец, вместо того чтобы дать совет или разобраться с забияками, устроил такую встряску, что синяки не сходили месяц. «Мне стыдно, что мой сын — слабак», — сказал отец, перед тем как вмешалась мать и ее за волосы уволокли в другую комнату.       Матушка всегда защищала Фридриха и огребала за это. В тот день, когда мальчишки бросили тетради в реку, она задержалась в пекарне, где работала, и к ее возвращению Фридрих просидел на соли несколько часов, в мясо стерев колени. На спине и бедрах остались синие полосы от ремня и следы покрупнее — от пряжки. Отец выпил очередную бутылку шнапса и дрых без задних ног на крыльце. Матушка затащила его в дом, уложила на диван, накрыла пледом и лишь потом заметила Фридриха, смиренно стенавшего от боли. Ему было ужасно больно, но отец не любил, когда кто-то ноет. Оставалось глотать слезы.       — За что отец так с тобой? — выпытывала матушка, промывая раны от соли.       Фридрих отмахивался, но потом, не выдержав, сказал:       — Я больше не п-пойду в гим-мназию.       — Это еще почему?       — Мне нечем п-писать и тетради нам-мокли. Учит-тель скажет, что это не д-дело!..       Матушка вдруг расплакалась, зарывшись мокрым лицом в волосы цвета ржи.       Два дня подряд Фридрих гимназию не посещал, прячась от отца за городом — в поле. Он замечательно проводил время в вересковых зарослях, изучая насекомый мир. Когда под ложечкой начинало сосать, перекусывал взятыми из дома бутербродами с сыром. Потом матушка принесла новые тетради и два карандаша. Фридрих вернулся в гимназию, но домой впредь ходил другой дорогой — в два раза длиннее, зато не мимо реки. Не хотел злить отца, как не хотел злить парившего водителя.       — Через десять минут стоянка, надо выгрузить ящики, — из лап прошлого вырвал низкий, прокуренный голос.       Фридрих, скукожившийся на сидении, вздрогнул от неожиданности.       Водитель докурил сигарету и равнодушно выбросил ее в раскрытую форточку, махнув рукой прямо перед носом Фридриха. Так же поступали сначала сослуживцы, а затем — однополчане: не замечали существования рядового Блумхагена. Но это лучше, чем быть предметом насмешек или сострадания. Соседи в родном Чопау и немногочисленные матушкины подруги считали заиканье тяжелым физическим недугом и постоянно жалели «бедняжку». Фридрих рос в жалости и презрении, не зная, каково это, когда к тебе относятся как к равному.       Герр Краузе был единственным, кто не выделял Фридриха из-за недуга, но его отстранили от занятий спустя три года работы в гимназии. Поговаривали, что он растлевал мальчиков, делая с ними грязные вещи теми же пальцами, которыми извлекал музыку из струн. Фридрих не верил, что герр Краузе способен на такое. Для него он навсегда остался учителем и заменой отца, даже если преследовал недобрые помыслы. Фридрих решил для себя, что герра Краузе оклеветали. Так ему было проще свыкнуться с мыслью, что второй после матушки человек, который относился к нему хорошо, оказался недостоин ни любви, ни уважения. Да, избегать смотреть правде в глаза — трусость. Но если так подумать, то жизнь почти каждого человека — акт трусости.       — Выйди из машины, во время погрузки в ней нельзя сидеть, — водитель выглядел недовольно, будто объясняет примитивные истины ребенку, которого на него повесили.       Фридрих спрыгнул на землю. Обдало холодом ноябрьской ночи. Летняя форма совсем не грела.       К грузовику подошли пятеро мужчин: один офицер и четыре бельгийца. Наблюдать за ними было неинтересно. Фридрих отошел к бледно-серому, облупившемуся забору и оперся на него спиной, ощупав нагрудный карман на предмет перстня. Под лунным светом изумруд бы переливался, но Фридрих встал в тени, поэтому дорогостоящий камень внешне не представлял собой ничего особенного, однако напоминал про счастливые дни и этим был ценен. Как нож, оставленный Куртом перед смертью.       — Едем дальше, — сказал водитель, шурша новой пачкой сигарет.       Откуда только он брал их в таких количествах?       Забрались в грузовик. Водитель чиркнул спичкой и без удовольствия затянулся. Фридрих вспомнил, как, лежа в постели, курила Теодора, и ему стало до того тоскливо, что пришлось отвернуться. Мысли продолжали терзать рассудок, и через час виски пронзила острая боль, словно мозг заживо полосовали лезвием.       — До Химворда еще три часа. Пешком будешь идти до ночи.       Фридрих кивнул.       — Что ж, как хочешь. Удачного пути, солдат.       Водитель не расстроился, что попутчик решил сойти чуть раньше пункта назначения. Грузовик отъехал от обочины, а Фридрих, закинув на плечо мешок с вещами, побрел следом. Вскоре грузовик исчез из поля зрения, но было и так ясно, куда двигаться: отсюда до Химворда прямая дорога, без поворотов и развилок.       Фридрих хорошо помнил, как ехал в Льеж несколько месяцев назад. Смотреть в окно было его единственным спасением от вездесущего Нойманна, который с упоением называл бельгийцев, повешанных на деревьях, крысами. В то время Нойманн пугал, тогда как сейчас внушал отвращение и ненависть. Страх возможен, только если ты преклоняешься перед своим врагом. А когда понимаешь, что твой враг такой же, как ты, но еще гнилее, места страху не остается. Все, на что ты отныне способен, — это тошнота и омерзение. Вот и Фридрих не мог думать про Нойманна без желания опорожнить желудок.       Солнце давно встало, но округу погребала похоронная тишина. Если бы не ветер, задувавший под полы шинели, прогулка бы выдалась приятной. На втором часу пути Фридрих подустал и спустился с обочины к полю. Земля оказалась сухой, хотя недавно прошел дождь. Жухлая, грязно-желтая трава и невысокие кустарники касались коленей, цеплялись за галифе. Впереди располагался пологий овраг, похожий на тот, у которого Фридрих любил сидеть в Льеже. Не лучшее место для отдыха, но большим бельгийская земля похвастаться не могла.       Спустившись к оврагу и подложив мешок, Фридрих сел и задумчиво уставился перед собой. Небо было тусклым и мутным, как толстый лед на реке. Тяжелые тучи плыли издалека, рассеиваясь, как только пересекали линию горизонта. Где-то там было и солнце, но в этот день его свет поглощался холодом, и огромный огненный шар напоминал луну с ее ледяным, серебристым мерцанием. Мир потерял краски, но не столько из-за прихода ноября, сколько из-за того, что Фридрих терял волю к жизни. Он больше не видел смысла ни в небе, ни в облаках, ни в редких неперелетных птицах.       Постепенно отчаяние вытеснила злость — та самая злость, которая заставляет людей, долгое время глотавших обиду, восстать против обидчика. Но с кем Фридрих должен бороться? Нойманн в десятках километров отсюда и через считанные дни отправится на фронт. Бланж и его товарищи или осуществят свой план, или погибнут. Теодора в руках негодяя, матушка — в Германии, куда вряд ли получится вернуться. Сражаться больше не за что. Не осталось ничего, что нужно защищать до последней капли крови.       Глаза.       Фридрих обернулся на дорогу, по которой, грохоча, проехал автомобиль. Та зеленоглазая бельгийка, которую он спас от изнасилования. Мадлен, избежавшая расплаты за убийство благодаря его помощи. Габриэль, который может и дальше играть в мяч, только потому, что сестра в безопасности. Иногда мы бессильны уберечь того, кого хотим защитить, а иногда не замечаем, как делаем чьи-то жизни лучше.       Фридрих вдруг осознал, что не так уж и бесполезен. Некоторые люди благодарны ему и видят перед собой не жалкого ландсера или убийцу-захватчика, а просто хорошего человека вне национальности, рода деятельности, звания. Не хорошего солдата, а именно человека. Не бездушную машину, запрограммированную чинить насилие по указке очередного Нойманна. Человека. Человека.       И тогда, осознав, Фридрих понял, что должен сделать. Зря он решил, что жизнь кончена. Надо смотреть в будущее, не оглядываясь на прошлое, даже когда ползешь по траве с оторванными ногами. Отчаяние — удел тех, кто уже умер. Когда ты еще жив, стоит продолжать надеяться на лучшее, даже если в конце концов надежды окажутся напрасными.       Сколько Фридрих просидел у оврага? Десять минут? Час? Два? Тучи впереди полностью рассеялись. Это был знак, что надо идти дальше. Фридрих поднялся с земли и отряхнул мешок, оставив за спиной обиды на отца, разочарование в герре Краузе, ревность к Лоуренсу и даже ненависть, которую питал в адрес Нойманна. Эти чувства разрушали изнутри, отравляли кровь, ослепляли рассудок. Фридрих хотел быть сильнее, хотел не поддаваться унынию и, кажется, понял, как добиться этого. Медленный, нерешительный шаг превратился в быстрый и смелый, а затем и вовсе в бег. Сердце оглушительно застучало. Впервые на холоде стало жарко.       Голые леса, луга, нивы, брошенные пастбища и редкие автомобили, курсирующие из одного городка в другой. Войны здесь больше не было, но воздух пронизывало ощущение несвободы. Делая лихорадочные вздохи, Фридрих чувствовал то же, что чувствовали бельгийцы, пойманные в тиски, — острую нехватку кислорода. Небо гасло, темнота постепенно сгущалась, а Фридрих продолжал то бежать, то идти, восстанавливая дыхание, пока не зажглись первые звезды. Тогда он узнал окрестности Льежа и замедлился. Радость, как мед, вязко растеклась по легким, но не обошлось и без ложки дегтя — беспокойства. Нойманн должен был оставаться в городе.       — Ils ont décidé de nous tuer tous! Ces salauds allemands! — причитала какая-то женщина, уронив голову на плечо подруги.       Фридрих все еще не выучил французского, чтобы полностью понимать речи местных, но по дрожи в голосе догадался, что произошло нечто ужасное. Дурное предчувствие не покидало с первых минут возвращения в Льеж. Город был прилично разрушен, когда войска входили, но за месяцы оккупации жители его восстановили. Тогда откуда эта разруха снова? Грязь, выбитые стекла, шарфы, шляпы, кепки… Теракт состоялся? В одной из луж валялась тряпичная кукла, выроненная кем-то из детей. Фридрих опустился за ней. Самая простая, из дешевого материала, похоже, что самодельная. А раз так, то она наверняка дорога тому, кто ее сделал. Что же заставило ребенка уйти, бросив столь ценную вещь?       — Ils seront rétribués pour leurs péchés. Ils seront certainement récompensés…       Одна из женщин заметила Фридриха, с беззвучным страхом отворив рот. Пришлось завернуть за угол, затем — еще раз, пока перед глазами не возникла безлюдная подворотня. В ней Фридрих вздохнул с облегчением. Ноги устали от продолжительной ходьбы, и Фридрих сел на каменную плиту. Плита была холодной и подложенный под низ мешок мало спасал, но это лучше, чем сесть прямо на землю.       Хотелось пить, есть и спать, но ни того, ни другого, ни третьего в статусе беглеца Фридрих позволить себе не мог. Он смутно представлял, как переживет сегодняшнюю ночь. Скорее всего, придется спать в одном из заброшенных домов, а уже утром, набравшись сил, искать Теодору и остальных. До докторского дома было порядка получаса бодрым шагом. Фридрих знал, что не пройдет и половины маршрута, поэтому не тешил себя ложными надеждами.       — Monsieur le soldat?       Фридрих так выдохся, что не заметил, как задремал на плите. Тонкий женский голосок заставил его истерично заморгать, а после задрать голову. Первое, что он увидел, — немощное, блеклое, искореженное усталостью лицо. А потом были глаза — зеленые, как малахит, прекрасные, но в то же время такие печальные, каких не сыскать у живого человека. Глаза смотрели с тревогой, нежностью и благодарностью. Фридриху вспомнился взгляд, ниспосланный Мадлен в их последнюю встречу.       — Qu'est-ce qui vous arrive? Vous voulez de l'aide? — говорили глаза, точнее, губы, но их Фридрих не видел. — Vous êtes pâle comme la mort.       — Je v-veux… boire de l'eau et dormir…       Сильный акцент не напугал зеленоглазую бельгийку. Напротив, она еще сильнее смягчилась и протянула Фридриху руку, показавшуюся неестественно тонкой и прозрачной.       — Je n'habite pas loin, venez avec moi.       Фридрих не понял ни слова, но догадался, что его куда-то ведут и что это не ловушка, а чистосердечный порыв. Наивная с его стороны уверенность, но другого выхода не было. Если бельгийка разобрала жалкую, запинавшуюся французскую речь, то могла дать воды, булку хлеба и место под крышей хотя бы на эту ночь. А большего и не требовалось.       Жила бельгийка в маленьком одноэтажном домике, окна которого были заколочены досками после того, как из них выбили стекла. Деревьев рядом не росло, кустарники были выкорчеваны, на что намекали безобразные ямы в земле. Возможно, раньше, до вторжения оккупантов, на крыльце стоял плетеный столик, за которым хозяева пили чай, но теперь крыльцо пустовало. На двери висел массивный замок величиной в мужской кулак; он издавал жуткий скрип, когда бельгийка, пыхтя, проворачивала ключ.       Внутри дома оказалось темно и сыро. Пахло плесенью. В прихожей валялся половик, на крючках висела верхняя одежда, а под ней в ровный ряд была выстроена обувь.       — Désolé, je n'ai plus de bougies, — обмолвилась бельгийка, набирая бокал воды из кувшина. — Avez-vous faim? Je vois que vous avez eu du mal.       Фридрих жадно набросился на воду и разом осушил стакан. Бельгийка налила еще стакан и дала вместе с ним черствую пшеничную булку. Предложила и каши, но от нее Фридрих отказался. На редкие вопросы бельгийки он просто мотал головой, не зная, что от него хотят.       Ночь выдалась отвратительной. Кушетка была жесткой, в спину постоянно впивались пружины, тонкая ткань одеяла не грела, однако после грузовика соломенный настил показался бы царственным ложе.       Фридрих видел кошмары, в которых огонь пожирал родной Чопау. Французы, бельгийцы, русские — все как один били стекла, грабили дома, таскали за волосы старух, насиловали женщин. Отца, который уверенно повторял, что Эльзас и Лотарингия все равно отойдут Германии, избили группой и оставили умирать в одиночестве. От матушки, до последнего защищавшей отца, отделались, как от назойливой мухи, — она упала наземь, ударилась о порог и проломила череп.       Разъяренная толпа победителей ринулась дальше и принялась за детей, среди которых тысячи Мадлен с Габриэлем. В будущем они будут обслуживать нации победителей: мальчики — чистить трубы и губить молодость в шахтах, девочки — убираться в домах и торговать телом.       «Так и должно быть. Взрослые крысы раздавлены, их не перевоспитать, — улыбался Нойманн, наблюдая, как детей, закованных в кандалы, ведут пастись, будто скот. — А вот выводок можно надрессировать так, что он будет почитать за честь плевок в свою сторону. Не согласен, Блумхаген? Но ты ничего не можешь сделать. Ты мертв. Твои неродившиеся дети мертвы. Твоя мать мертва. Женщина, которую ты хотел сделать своей женой, принадлежит мне». Фридрих пытался возражать, но его рот исторгал кровавую пену. Опуская взгляд, Фридрих замечал, что на месте живота у него обуглившаяся дыра, из которой свисают грязно-бурые кишки. Нойманн принимался громко и безобразно хохотать, жилы на его лбу напрягались, выступал пот, щеки краснели, но того, чего Фридрих желал всей душой, — чтобы Нойманн лопнул — не происходило.       Так повторялось всю ночь. Иногда, просыпаясь, Фридрих думал, что он маленький мальчик, в город которого вторгаются вражеские войска. Незнакомая обстановка усугубляла тревогу, и Фридрих снова проваливался в сон, где его по пятам преследовал демонический перезвон нойманновского смеха.       Рано утром Фридрих открыл глаза и услышал двух женщин. Одну он знал, другую прежде не встречал. У незнакомки был резкий, истеричный голос. Даже по шепоту можно было догадаться, что она обладает импульсивным характером и в чем-то укоряет собеседницу. Сам разговор Фридрих разобрать не мог: он велся на французском.       — Qui tu couvres? J'ai entendu des grincements dans la pièce. Ne me Mens pas.       — N'y va pas. C'est Isaac, il a de la fièvre.       — Isaac est chez ta mère, je suis passée la voir il y a quelques minutes.       — Ce n'est pas Isaac, c'est mon amant. Ne me regarde pas comme ça, il n'y a pas de nouvelles d'Armand depuis longtemps.       — Qui est-il? — в истеричном голосе появились нотки брезгливости и превосходства, с которыми ханжески чистые праведники обращаются к нравственно падшим.       — Crois-moi, tu ne veux pas le savoir.       Только сейчас Фридрих заметил, что дверная ручка опущена, то есть кто-то с внешней стороны двери давит на нее. От того, войдет этот человек или нет, зависело многое. Фридрих ощущал это физически, хотя по-прежнему не мог разобрать даже четверти того, о чем женщины спорят.       — Tu me dégoûtes. Mieux vaut mourir que trahir.       Раздался громкий хлопок. После него голоса стихли. Фридрих уставился в потолок, высвеченный тусклыми желтыми лучами. Ручка медленно опустилась, и в дверном проеме показалась голова хозяйки. Фридрих успел закрыть глаза. Постояв минуту или две, хозяйка ушла.       Из подслушанного разговора Фридрих вынес одну вещь: незнакомка настроена враждебно, а так как она может вернуться, нужно поскорее убираться. Днем оставаться незаметным сложнее, но он достаточно хорошо знает город, чтобы дойти до докторского дома путями, где нет солдат. А что будет дальше, зависело от решения Теодоры. Фридрих надеялся, что проделал этот путь не зря.       — Bonjour, monsieur le soldat, — бельгийка вошла в комнату со стаканом молока и свежей булкой.       Кушетка пустовала, но белье все еще хранило тепло. Одно из немногих уцелевших окон было отворено, ветер трепал занавеску.       Бельгийка поставила еду на комод, подлетела к окну и высунулась из него. Но солдата, встреченного в потемках, она не увидела. Он был уже далеко: петлял темными дворами, точнее — крался. Даже дом, в котором жили Мадлен и Габриэль, Фридрих обошел стороной, опасаясь, что ворчливая собачонка поднимет на уши всю округу.       Чем ближе был центр, тем сильнее пекло в груди. В особенно тревожные минуты Фридрих останавливался, засовывал руку в нагрудный карман и ощупывал перстень. Он помогал вспомнить, ради чего был проделан огромный путь, и придавал сил не останавливаться.       Неподалеку от главной площади Фридрих все же остановился. Смутно знакомые солдаты из тринадцатого полка перетаскивали на телегу тела бельгийцев. Сначала Фридрих не поверил, что бельгийцы мертвы, но, приглядевшись, увидел отверстия от пуль. У кого-то была прострелена грудь, у кого-то — висок, у многих оказалось несколько пулевых отверстий. Похоже, стреляли на поражение, не допуская мысли, что кто-то может спастись.       У солдат тринадцатого полка были бледные, измученные лица, как у расстрелянных бельгийцев. Отправка на фронт только предстояла, но война уже истощила солдат. Фридрих был уверен, что ни один из членов тринадцатого полка не вернется домой живым. У него были веские основания так думать.       — Говорят, чтобы выжить на войне, нужно одно особенное качество, которого большинство лишается, как только переступает линию фронта. Я про желание жить. Якобы за жизнь нужно цепляться, — сказал Курт месяц назад, когда разговор в очередной раз коснулся предчувствий. — Но это чепуха. Помнишь моего приятеля, который верил, что приедет домой с орденами? Так вот, он погиб в первые же дни, хотя желания жить у него было хоть отбавляй. Думаю, желание жить помогает, но не так, как везение. Если ты очень хочешь выжить, то поползешь через линию фронта, а вот удастся ее преодолеть или нет — один Бог знает. Но без тяги к жизни тоже не вытянешь. Чтобы ползти под перекрестным огнем, нужно хотеть жить до безумия. Другое дело, что не каждый на это способен, видя столько мерзости, что… Я не утомил тебя своей философией?       Фридрих был бы счастлив услышать разглагольствования Курта снова. Но Курта больше нет. Так же не станет солдат тринадцатого полка. Никто из них не выглядел готовым бороться за жизнь, и это страшнее всего: когда люди разочаровываются, но вынуждены продолжать делать что-то, потому что у них нет другого выбора. В конце концов, они умирают: не физически, так душевно. Часовой механизм запускается, и его уже не остановить. «Тик-так, тик-так», — напевает бомба, запертая в грудной клетке. А Фридрих слышал тиканье часов, наблюдая за тем, как солдаты сваливают в кучу тела, которые еще вчера были живыми. Это были не его часы, это были часы этих солдат. Нойманн казнил не только бельгийцев, но и своих подчиненных — жестокий палач, равнодушный и к своим, и к чужим! Земле придет конец, если она продолжит носить таких. Но история знает немало примеров диктаторов и душегубов, стоящих во главе целой страны.       Под впечатлением от увиденного Фридрих добрел до докторского дома. Тот посерел и осунулся за время, пока Фридриха отсутствовал в Льеже. Наверное, так казалось из-за того, что у передней двери больше не стоял часовой. А может, это было предчувствие. Едва перешагнув порог, Фридрих увидел то, чего меньше всего ожидал увидеть: опрокинутую вешалку для одежды, перевернутый табурет, чуть дальше, в гостиной, — разбитый чайный сервиз, брошенные стулья, «Происхождение видов» вверх тормашками и капли крови на полу. Фридрих надеялся, что это грязь или краска, но, присев на корточки, убедился, что пол действительно заляпан кровью.       В других комнатах, в том числе наверху, наблюдалась та же картина. В спальне Теодоры наследили особенно: вытащили матрас из кровати, отсоединили плинтуса, отодрали одну из отсыревших досок в полу, опрокинули чернильницу, разбросали бумаги. Фридрих собрал их, но не обнаружил ничего ценного: это были наброски писем, перечеркнутые черновики, просто листы. Если что-то и было, тот, кто устроил беспорядок, унес это с собой.       Нойманн? Бланж? Другие террористы? Фридрих в ужасе метался от одной версии к другой, но по-настоящему страшной была находка с первого этажа — капли крови.       — Я думал, вы уже в Химворде. Не ожидал, что мы еще когда-нибудь встретимся.       Джон появился за спиной настолько бесшумно, что Фридрих не успел засунуть руку за пазуху — к ножу Курта.       — Опережая вопросы: это не Нойманн, это товарищи Бланжа.       — Что… что случ-чилось?       Фридрих обернулся. Джон на него не смотрел, будто специально избегал пересечения взглядами.       — Долгая история, лучше вам присесть. Идемте вниз.       Они устроились на диване. Только тогда Фридрих заметил, что рука Джона перебинтована.       — Пришлось перехватить нож голыми руками.       И он в деталях поведал про встречу с Отесом и компанией, решение Теодоры бежать из города и их с Лоуренсом торопливый отъезд.       — Они должны были ехать в Химворд и там встретиться с вами. Но что-то пошло не по плану. Дело в том, что Теодора попыталась переиграть всех и в итоге сама проиграла. Она сообщила Нойманну о подготовке теракта, они условились встретиться в десять, чтобы Теодора отвела его к месту сбора террористов. Но Нойманн поступил по-своему: устроил публичную казнь, выпытывая имена зачинщиков. Ничего он, конечно, не узнал, но многие пострадали. Естественно, Отес не мог не отомстить Теодоре. Это же она предупредила Нойманна о теракте. В общем, Лоуренс и Теодора бежали ночью, но машина на месте. Я проверял. Значит, не дошли до нее. А еще сегодня утром к нам в дом вломились люди Отеса во главе с этой женщиной… Констанс.       Джон поморщился, резко спрятав перевязанную руку.       — Начали обыскивать дом. Я пытался уладить конфликт словами, но не вышло. Констанс бросилась на меня с ножом, крича что-то вроде: «Он — ее пособник, пускай тоже подохнет». Разумеется, на французском. Дергалась, как в припадке. Если бы я не схватил нож рукой, то сейчас бы не говорил с вами, Фридрих. Она была готова прирезать любого. Мне кажется, окажись в доме ребенок, она бы и с ним расправилась. Этой женщине нечего терять. Теодора рассказывала про нее и про Отеса. Кстати, берегитесь мужчины с ожогом на кисти. Это и есть Отес.       Фридрих нервно сглотнул.       — А вы как оказались в Льеже? У вас вид, как будто вы только что из плена. Теодора была уверена, что вы точно на дороге в Химворд.       — Так и б-было. Но я перед-думал.       Фридрих рассказал, как сошел с грузовика и пешком возвратился в Льеж. Про ночь у бельгийки умолчал, соврав, что влез к кому-то и украл воды и хлеба, а спал в подполе одного из заброшенных домов. Зачем? Разумной причины для лжи не было, но чутье подсказывало, что лучше держать рот на замке.       — Я решил уехать с Т-теодорой, но оп-поздал… Как всегда… Где она м-может быть? Мы должны… я д-должен… найти ее!       — Думаю, они с Лоуренсом у Отеса и его людей. Не знаю, что там происходит, но я солидарен с вами: их нужно освободить, и как можно скорее, особенно Теодору. Однако, — Джон протяжно вздохнул, — мы вряд ли сможем это сделать. Не потому что это опасно, хотя это, безусловно, опасно. Нас двое, Фридрих, а их могут быть десятки. Я еле справился с Констанс. Не имею ни малейшего понятия, как мы сладим с мужчинами… Вы явно слабы сейчас, а я врач и не держал в руках ничего тяжелее скальпеля. А еще на мне ни одного живого места. Нас с Теодорой по ошибке погнали на демонстрацию. А как солдаты гонят? Ударами. Мне больно облокачиваться на спинку дивана, наклоняться. Если люди Отеса поймут это, то я вам не союзник.       — И что же нам т-теперь… сдаться? Я не могу с-себе это п-позволить…       Сухощавое лицо Фридриха побагровело; глаза от стыда и безысходности налились слезами, часто заморгали.       — Нет, конечно. Нужно что-то придумать. По правде говоря, после ухода Констанс я только и делал, что искал выход. Не нашел. Сомневаюсь, что после всего местные нам помогут. Я попытался разговорить одну из женщин, она постоянно ходила ко мне за мазью от ревматизма. Сказала, что ничего не видела, но по ее взгляду я понял, что, если и видела, мне этого не узнать. Все напуганы новой казнью, но она же усилила жажду мщения. За вчера появились десятки, если не сотни Констанс…       — Скольких людей к-казнили? — сглотнув, спросил Фридрих.       — Не знаю. Может, десять человек, а может, двадцать. Больше, чем в сентябре. Нойманн решил, что раз скоро уезжает, то у него развязаны руки.       — Я видел с-солдат, они уб-бирали трупы. Нойманн уб-бийца… — Фридрих произнес последние слова шепотом, но прозвучали они как плевок в скуластое лицо генерал-лейтенанта. — Для ч-чего… Неужели нет друг-гих мет-тодов…       — Такие, как Нойманн, не любят, когда с ними играют. Теодора крупно просчиталась. Но это уже неважно. Надо вызволить их с Лоуренсом. У нас есть козырь — Бланж.       — Бланж все еще в том д-доме?       — Да, я должен был выпустить его после отъезда Теодоры и Лоуренса. Но раз уж отъезд не состоялся… И у нас есть вы. Никто не знает, что вы в городе. Вас же не видели?       — Н-нет, конечно! Я стар-рался не поп-падаться на глаза солдатам и жит-телям…       — Целых два козыря. Хоть что-то. И да, пока не забыл, ждите тут, — Джон поднялся, поморщившись от боли; вернулся быстро, через минуту, с конвертом в руках. — Это от Теодоры. Просила передать в случае чего. Я не читал. Думаю, это личное. Возьмите.       Фридрих нетерпеливо вскрыл конверт и выпрямил лист, сложенный вдвое. Хотелось расцеловать бумагу, которой касались пальцы Теодоры, но при Джоне Фридрих постеснялся. А потом стало не до нежностей: когда речь зашла о смерти, прямо не названной, но чувствовавшейся в каждом выведенном слове, Фридриха затошнило, как от сгоревшей каши из столовой. Насилу дочитав, Фридрих сложил письмо, как оно лежало в конверте, и, подумав, еще раз, чтобы сунуть в нагрудный карман к перстню.       — Можно в-вас тоже попрос-сить… Вот это… п-передайте, — Фридрих вытащил другое письмо, адресованное матери. — Там нап-писано, куда отправ-вить… На всяк-кий случай, я вовсе не соб-бираюсь умирать.       Джон хмыкнул: объяснения ему не требовались. Письмо было спрятано в пиджак.       — А теперь вернемся к главному: нам нужен план. Хороший план.       — Возможно, Бланж п-подскажет, что д-делать…       Джон согласился. Он и сам об этом думал.       — Тогда не будем тратить ни минуты. Выйдем через заднюю дверь.