Интермедия

Когда Бунтарь вошёл в комнату, он сразу почувствовал то, что в Четвёртой происходит… Что-то. Чёрный заворачивался во второе одеяло с наушниками, через которых была едва слышна какая-то песня, магнитофон заглох, Табаки шептал что-то на ухо нагнувшемуся Македонскому, а остальные расселись в какой-то импровизированный круг и переговаривались о чём-то, передавая какие-то бутылки друг другу и ставя некоторые около общей кровати. Лишь только Толстый в розовой пижаме обыденно валялся в манеже. — Это что? — Безрукий подошёл к крестному и насколько мог легонько ткнул его протезом. — Судя по запаху, — Донателло сразу же отпрянул от касания и открыл бутылку, принюхиваясь. — Ментол, хвоя, этанол из Паучьего кабинета и ещё какой-то секретный ингредиент… Ингредиенты. — Да нет, в комнате что-то происходит… — А, сегодня Ночь Сказок. Вроде третья, — уже закрытая бутылка пошла в руки Слепому. Название блондину показалось крайне забавным. Сами отнекиваются от Наружности, сами же и устраивают посиделки по типу ночёвок или костровых и не выходят во двор жечь хворост или что у них там вообще есть только потому что они формально всё ещё воспитанники Интерната и им влетит от старших. — Страшилки рассказываете? — Только те, в которых есть смысл, — В круг внезапно втиснулся Шакал. — Наружные обычно настолько неправильные, что главный их смысл рассказать о том, как какое-то привидение кого-то съело. Но иногда, даже в самых толковых и местных смысла настолько не видно, что даже я его не понимаю, так что понятие это весьма относительное. — И что, интересно так три раза… В год собираться? — Четыре, посезонно, — поправил Табаки. — Это, на самом деле, мало. Но у нас ещё есть Ночь Монологов, Ночь Снов, Самая Длинная, Жёлтая Ночь — когда Лэри, ай, не учили тебя вежливости, Лэри, вспоминает свои детские привычки, ай! Ночь прозрения — когда Донателло рисует исключительно портреты, Ночь Омовения Слепого… А потом, уже неизвестно насколько скоро, начались и сами истории. Бунтарь занял место между Горбачом и Слепым, и боясь подцепить что-то ещё от вожака, отсел всё-таки ближе к горбатому. — Почему в этот раз она начинается с меня? — Фыркает Лорд. — Не порть всё с самого начала, — просит Шакал. — …Ладно… Могу рассказать про герб моей долбанутой семейки. — У тебя был герб?! — Моя мамаша пролежала в наркодиспансере или как это там называется, не суть важно. Но она, когда ещё ей было какое-то дело до меня не только из-за того, что остальные дети у неё не выходили и дохли ещё на первых триместрах, она рассказала мне одну историю. Предки, вышедшие в какое-то там дворянство, феодальство и так далее, очень гордились своей историей и фамильным гербом. Настолько, что не хотели, чтобы ни один потомок не забывал своё происхождение. И там, через каких-то пятых, десятых гадалок нашли, наипрекраснейший, блять, способ. Совершить кровосмешение и детоубийство после под родовым флагом на закате ебаного солнца. Я и так не хочу о чем-то рассказывать, так что кровавые и наверняка уже выдуманные мамашей подробности опущу. Короче, сколько бы теперь я не выкидываю эти носки, платки, они всё равно меня как-то находят. — Э-э, звучит как бред сивой кобылы, — честно отвечает Бунтарь. — Она на морфии сидела. Так что это что-то вроде детской сказки, — рассказчик присасывается к какой-то бутылке. — Моя очередь, да? — Донателло расправляет плечи. — Расскажу о насущном: о татуировках. — Ты опять расскажешь ту историю в третий раз? — Фыркает Лорд, после этого вновь глотая из бутылки. — В пятый, — поправляет Лэри, после этого издав громкий зевок. — В седьмой вроде, — качает головой Горбач. — Нет, ну а что — у нас новенький, а я не очень люблю рассказывать, — татуировщик закатывает глаза. — Повстречал я как-то девушку… Девочку, скорее даже, и она попросила её нарисовать. Всё бы ничего, но она была живым воплощением гибели настолько, насколько это вообще может быть. Одна из причин, почему она ненавидела Наружность — были её родители, которые пользовались её даром и пренебрегали им. И она пыталась избавиться от этой способности и кричала на меня, бившись мне в плечо, угх. Стадию принятия или ненависти себя я пропустил. И то, чем она является — выдумкой или чудом реальности — я умолчу. И так уже много рассказал. — Хоть что-то новое, — подгибает ноги ближе к себе Горбач. — Кто что будет, кстати? А то не пьете ничего — для кого я запасы ворошил? — Шакал принял заказы и намешал Дону какую-то смесь из трёх бутылок, подал Горбачу четвёртую и Македонскому пятую. Слепой уже пил (или ел?..) что-то непонятное. — Что-нибудь полегче, — просит в конце-концов Бунтарь, и повозившись с крышкой переданной бутылки, начинает сильно кашлять и чувствовать отвратительный вкус уже после первого глотка, чуть не расплескав остальное содержимое. — Ага, спасибо, блин. — На ком сейчас очередь? — Возвращает всех в колею Слепой. — Македонский, — смотрит на круг Бунтарь, вызывает высказыванием какое-то беспокойство у веснушчатого. — Моя, — поправляет Табаки. — Ну слушайте! Эта история будет посвящена… Что же выбрать. О! У меня была дочь, но история на мне зацикливаться, конечно же, не будет — уже на этих словах Бунтарь засмеялся, но рассказывающий полностью это проигнорировал. — Девочка эта, естественно, была необыкновенной и родилась не у беспечной мамаши а-ля Длинной Габи из женского крыла, а несколько иным, крайне редким способом. Ей нужна была цель, которую никто не мог дать и коей она не могла служить всю оставшуюся жизнь. Она не могла себя найти в обычных делах ни умственных, ни творческих, ни амбициозных, ни силовых. Она перестала кого-либо слушать, озлобилась и умирала мучительно, как обычный человек, каким не могла быть из-за происхождения. И даже её дух не упокоился, живя около Чернолесья и рыдая по собственной или чьей-то судьбе. И увы, ничем никто помочь не смог. Но так и должно было быть, так как не могло случиться иначе в нынешних реалиях. — Дурень, — качает головой безрукий и осмеливается выпить несколько, точно больше четырех более больших глотков. — А я вот верю. Только с одной оговорочкой — это всё-таки была та котяра. А человеческий облик — лишь украшение истории. Либо это уже что-то Изнаночное. — Ну, сожрать всё, что можно и порвать рубашку — конечно, блять, великая цель. — Ну-ну, продолжайте измываться над моей истории, в которой я открыл своим состайникам душу, — тяжело вздыхает Табаки. — Я даже не знаю, что рассказать, — вздыхает Горбач. — Дайте минуту. Или две. Подумать. — Так сейчас же Лэри? — О, надо бы его проверить! — Без тени траура сообщает Табаки и пинает лбом ногу, выпирающую с нижней общей кровати. — Э-э, что-о? — Приходит в себя Лог. — История, да. Могу рассказать сказку про то, как Фазан насрал в коляску. — Тьфу ты, спи уже, невоспитанность, — фыркает Шакал, и Лэри с информативным хрюком падает обратно на чужие кровати. Горбача подождали, и тот в какой-то момент не пойми откуда достал флейту и начал играть, так и не придумав то, что ему хотелось бы рассказать. Музыка успокаивала звенящие от тишины уши и была действительно уместна в этот момент. — Так уж и быть, тебя пропустим или расскажешь? — машет перед глазами чья-то рука. — Расскажу, наверное… — Полусонно произносит Бунтарь, чувствуя как его накрывает. Накрывает осознанием того, как Четвертая ведет себя неправильно. Если Помпей собирает какой-то бунт, то комната совершенно спокойно рассказывает какие-то страшилки или детские рассказы. Того, как все как будто специально принарядились для… Чего-то. Того, как никого не волнует, внешняя, так сказать, политика. Фазаны учат, Крысы режут, Птицы поливают, Четвёртая мается дурью, девчонки ладно — непонятно, что там у них в корпусе, и больше — совершенно ничего! Сразу вспоминалась прошлая жизнь, большую часть которой нафиг блокировала психика. Кадры того, насколько спокойствие перед очевидной бурей может сделать, вставали перед глазами, не позволяя им сопротивляться, и парень смог вернуть себе дар речи, только помотав головой во все, куда только можно стороны. — Жили-были как-то детишки, — максимально серьезно и отгоняя от себя находящую нетрезвость, начинает безрукий. — Не обращали внимания ни на кого-либо, кроме себя, и их облапошили. Убили в подворотне. Основано на реальных событиях! «Руки», до этого и так едва управляемые, теперь как будто совершенно не слушаются владельца, и когда тот собирается поднести бутылку ко рту, то всё выливается. Кроме мыслей — его поражало осознание того, что теория уж слишком реалистична. Теория того, что эти дети, не видевшие родителей, переняли какую-то непонятную манеру поведения и строят себе хуевое общество в обществе, хотя ненавидят его. Лорд ненавидит чистоту, Горбач живодёр, Табаки привереда, Слепой всё чувствует, Донателло презирает искусство, Македонский — невольный слуга, Чёрный едва сдерживается, чтобы не начать пьянствовать похлеще остальных, Лэри… — Это кого-то так может вынести с коктейльчика для легких посиделок? — Спрашивает Донателло. — Хотя, учитывая моё знакомство с Рыжей… Ладно, туше. — Это только первый круг, а уже двое в хлам, — нахмуривается Табаки. — Ну, не считая Чёрного и Толстого — с ними всё понятно. Что за вздор! — Да на этих ночах только и напиваться. — Продолжим без них? — Конечно продолжим! — Что, опять моя очередь? Пропускаю ход, идите нафиг. Определенно притворяются. Строят свои роли на основе не пойми чего. И история, рассказывающаяся уже фиг пойми кем, становится непонятной от слова «совсем». Но тут лучше, чем у Фазанов. Учитывая, что отвратительно же везде. Ведь вожаки тоже притворяются. Рыжий просто очередной наместник. Стервятник, смой с него скорбь и забери все чуднЫе навыки, просто остролицый мальчишка… Юнец. Джин — очкастый придурок, тут и думать нечего. Слепой… Тут вообще непонятно, какую роль он вёл на самом деле и как смог со своей толстокожестью стать тут, по всей видимости, какой-то иконой. Перед глазами начало плыть. Видимо, реально унесло пойло, назвавшимся легким. Смешно… Происходящее окончательно теряет свой смысл тогда, когда чьи-то… Руки, спрятанные за рукавами унесли его куда-то подальше от этого места. Кажется, на кровать с немытой наволочкой…