Я не предатель

Лучи солнечного света нещадно слепили его глаза. Комната заполнилась прохладой свежего воздуха, и Эрвин окончательно проснулся. Первое, что он ощутил после пробуждения — облегчение. Второе — тянущую боль в животе. А третье… чей-то сверлящий взгляд. Мисс София стояла у его кровати, округлив и без того большие глаза. — Мистер Смит! Вы очнулись! — помощница прижала руки к груди. Очнулся? Он ведь просто спал. Заснул сладким сном впервые за долгое время. — Не подскажешь, что случилось, София? — Вы спали пять дней. Эрвин на секунду опешил. Сон казался ему одним мгновением, в котором хотелось остаться навечно. Никогда в своей жизни он не спал более восьми часов подряд. — Сделай кофе, пожалуйста. — Конечно, сейчас прине… — Я сам приду, — мужчина не дал ей договорить, и девушка поспешно удалилась. Странное утро. Эрвин чувствовал столько сил, что, кажется, мог бы свернуть горы. Смутные воспоминания о прошедших в одиночестве днях отозвались едким чувством стыда. Больше месяца он жил как затворник, не понимая, как справиться с пустотой в сердце, а теперь… после того, как Леви пришёл, часть груза свалилась с плеч. Истинность работала удивительным способом. Словно омега забрал себе часть, чтобы ноша не была столь тяжёлой. Эрвин помнил обо всём, что тогда происходило. Помнил решимость Леви, краснеющего и запыхавшегося. Леви, сидящего на его коленях. Обнимающего, открытого — и этим бесконечно привлекательного. Его движения, гибкость его соблазнительного тела удивительным образом отпечатались в памяти, вызывая у Эрвина желание прикоснуться снова. Эрвин вообще-то не имел права обжиматься с чужими омегами. Его жена умерла совсем недавно, и ему следовало… оплакивать горе, посещать её могилу, помогать детям справиться с этим. Имел ли Эрвин право на подобные слабости? Разум кричал, что нет, но природа альфы, подавляемая уже долгие годы, бесновалась, готовая выйти из-под контроля в любой момент. Это нормально, что ему хочется сойтись со своим омегой, но проиграть самому себе Эрвин не планировал. Бесконечно нежный омега, прикрывающийся напускной грубостью, верный, сильный и милый. Решительный борец, одолевший строгую Софию. Заботливый и прекрасный, он наступил себе на горло, когда пришёл к Истинному, не способному его чем-то порадовать. Самоотверженность Леви во благо тех, кто был ему небезразличен, восхищала Эрвина. Узнавая новые стороны омеги, он ощущал, как утопает в нём. Это было опасно. Эрвин считал, что ему следовало быть более осторожным, чем прежде — он не мог позволить себе скатиться в бездну бессилия. Он ведь сам решает, как поступать со своей Истинностью, верно? Но мыслить в таком ключе больше не получалось. Пусть и кратковременный, но всё же проигрыш обернулся самым сладким, самым желанным мгновением его жизни. То, как его губы целовали лоб Эрвина… то, как мягкие руки гладили грудь альфы. То, как стройное, маленькое, но крепкое тело прижималось к его собственному — Эрвин мог чувствовать, как вздымается живот омеги во время дыхания, как быстро бьётся его сердце, с какой тяжестью Леви выдыхает, стараясь сохранить остатки самообладания. «Для чего эта борьба, Эрвин?» — спрашивала неизведанная часть внутри него, которой мужчина ужасно боялся — она желала разрушить все убеждения, на которых альфа по кирпичикам строил свою жизнь. «Для верности самому себе, в первую очередь. Потому что именно так поступает добропорядочный человек, благородный альфа, хороший муж и любящий отец. Сильный мужчина не идёт на поводу у слабостей и показывает своим примером, насколько незыблемыми должны быть принципы», — объясняет Эрвин самому себе и встаёт, наконец, с постели, не дав неудобным мыслям оспорить приведённые аргументы. Кофе получился отличным. Эрвин сидел за огромным обеденным столом, предназначенным для огромного количества людей. Каждый глоток давался ему с трудом — горло связывал тугой ком. Он не завтракал в столовой со времён похорон жены. Множество проходящих мимо фигур, облачённых в траурные наряды, проносилось комками болезненных воспоминаний. Жизнь казалась ему удивительной — как место, в котором он был настолько счастлив, могло стать обителью ужасной трагедии? Тишина, в которой Эрвин заставлял себя жевать багет, пугала. Здесь всегда было шумно — особенно во время семейных ужинов. Альма придумала много традиций, чтобы семья всегда оставалась дружной, а контакт между родителями и детьми не терялся. Например, общие ужины были обязательны для посещения. Жена не давала поблажек даже Эрвину, поэтому он спешил домой, отменяя вечерние встречи, чтобы успеть к семи часам. Она обязала Эрвина брать выходной каждое воскресенье, и они выбирались куда-нибудь всей семьей. Он приносил ей кучу денег, а она находила им лучшее применение. Их семья жила жизнью, о которой многие мечтают. Его красавица-жена не давала домочадцам передышки от своей бесконечной болтовни. Придёшь домой довольным — «Ты станешь ещё счастливее, когда узнаешь, какую книгу я для тебя купила!», придёшь недовольным — «Если не расскажешь, что у тебя случилось, я перестану лечиться и драматично умру прямо в спальне на твоих глазах». Дети заражались её энергетикой — даже меланхоличный Армин смеялся во весь голос, стеснительная Хистория раскрывалась для всех в новом свете, а Эрен устраивал с мамой шутливые стычки до тех пор, пока в него не полетит что-нибудь из посуды. Каждый день однообразной и тяжёлой работы спасало бесценное знание — день закончится, Эрвин вернётся домой. Там, где жена накормит его лучшей выпечкой на свете. Дочка робко положит голову на плечо, пока они будут смотреть глупые реалити шоу, под которые Эрвин всегда засыпает. Потом подключится Эрен, бесцеремонно хлопающий отца по плечу со словами: «Я женился совсем недавно, а папа уже по мне не скучает!» Там появится и Армин, шепчущий с укором: «Тш-ш-ш! У него был тяжёлый день!» Станет ли жизнь такой, как прежде? За окном уже расцветала весна. Мерзкое ощущение, когда понимаешь, что мир двигался дальше, а для тебя время остановилось. Люди познавали новые горизонты, пока твоё существование ограничивалось пыльной комнаткой. Солнце раздражало Эрвина подобно тому, как здоровый раздражает хромого. Люди вокруг, шокированные внезапной смертью ещё молодой женщины, уже восстанавливались, и никто из них не мог понять горя их семьи. А в голове бесконечно крутился вопрос — что мне теперь делать? Благодаря помощи Истинного, он, наконец, нашёл в себе потребность что-то изменить. Проблем накопилось слишком много — завал на работе, процессы, требующие его участия, дети, внешний вид и… Леви. Он не мог ничего поделать, но поддавался странному воодушевлению, когда думал о нём. Одно его имя, один взгляд серых глазах, когда-то казавшихся нестерпимо холодными. Теперь он помнил их, как самые теплые. В тот день все было так идеально и правильно — самый желанный омега сидел сверху, обнимал его и гладил. Разве могло быть в мире что-то более привлекательное? Ком образовался в горле. Внутри него смешались две совершенно разные части — одна из них ругала его за то, что позволил себе лишнего, за мысли о том, чего у Эрвина никогда не будет. О том, на что он попросту не имел права. А другая, более дикая и раскрепощённая, жаждала. Жаждала Леви на себе и под собой, жаждала Леви в этом доме, рядом с ним. У Эрвина всегда было много тёмных сторон. Просто никто не замечал это за личиной безупречного характера, вышколенной воли и силы духа, ведь он всегда старался быть лучше. Когда мама плакала из-за отца, он пообещал себе стать лучшим из всех сыновей на свете — прилежно учился, занимался спортом, помогал по дому, не впутывался в передряги и убил в себе стремление к деструктивным вещам. Лучший сын. Лучший парень. Лучший ученик. Лучший учитель. Лучший руководитель. Лучший муж. Лучший отец. Лучший во всем и всегда, он наложил на себя незримую планку, которой теперь обязался следовать. Эрвин никогда не спрашивал себя, что действительно чувствует, чего хочется, о чём болит сердце — в его жизни существовало только «нужно». А сейчас… выдержка с треском хрустнула? Горький кофе осел на языке, и ему почему-то стало совсем тоскливо — в голову лезли воспоминания о человеке, теперь зарытом в землю. Они смешивались со сладкими томлениями о Леви, и получался невообразимо мерзкий коктейль из совершенно не сочетающихся чувств. Эрвин всматривался в узоры белоснежной скатерти, составляя в голове список дел: ему следовало искупаться, подстричь ногти, привести в порядок волосы, наладить отношения с семьей и… сделать что-то с происходящим внутри себя. Безумство горя постепенно отпускало его — он теперь, по крайней мере, видел смысл в собственной жизни и мог в полной мере осознать, ради чего просыпаться по утрам. Есть Армин, совсем ещё ребенок, ментально нестабильный и склонный к меланхолии. Есть Хистория, проводившая всё свободное от учебы и своей девушки время с мамой. Есть Эрен, который потерял обоих родителей. Первой идеей, пришедшей ему в голову, стал клуб поддержки. Если для алкоголиков, наркоманов или тяжело больных людей создавались клубы, где все могли помогать друг другу на тернистом пути исцеления, то, возможно, есть нечто подобное и для тех, кто потерял своих близких. И его предположение оказалось верным. Поиск выдал множество вариантов. У каждого из них были говорящие названия — «Свет надежды», «Сила сердца», «Луч исцеления». Эрвину почему-то захотелось закатить глаза. Среди результатов запроса выделялось только одно объединение — клуб поддержки «Макароны с сыром». Ему больше ничего не требовалось — Смит записал адрес с твердым намерением прийти на следующее собрание, запланированное в ближайшую среду. Ко дню Икс он успел привести что-то в порядок — чистое тело, гладко выбритое лицо, идеальная прическа, опрятная одежда и порядок на работе. Когда он подъехал к нужному месту, от его прежней решимости не осталось и следа — теперь Эрвин волновался, не зная, что принесёт ему предстоящая встреча. Не лучше ли было нанять частного психолога? Эрвин, конечно, рассматривал этот вариант в первую очередь, но пришел к выводу, что полезнее будет увидеть похожих на него людей в живую. Здание, в котором располагался зал для членов клуба, находился на втором этаже. Он оказался чистым и светлым. Эрвин сразу узнал, куда ему нужно — на двери висел уже выцветший плакат с изображением сырной пасты. Неловкость ситуации поцарапала — он, взрослый и большой альфа, пришёл в клуб со странным названием, где предстояло пережёвывать чувства. Последний шаг вскоре был преодолён — светлое и просторное помещение встретило его манящим запахом сыра. В центре располагался круг из людей — Эрвин насчитал десять занятых стульев и четыре свободных. Люди, кажется, услышали приближающиеся шаги, поэтому некоторые из них обернулись. Он сел рядом с тучным мужчиной, который даже не обращал на него внимания. Встреча уже началась, поэтому никто не стал отвлекаться на приветствия. Рыжая женщина с понурым видом говорила о своих чувствах, а остальные сожалеюще слушали. — Я нашла её очки сегодня. Знаете, словно не было всех этих месяцев, когда я старалась справиться со своим горем. Будто каждая моя попытка… каждое усилие, которое я прилагаю… заранее обречены на провал. Эрвин посмотрел на неё — девушка оказалась зеленоглазой, с веснушчатой кожей, на вид — совсем ещё юной, возможно, всего на пару лет старше Хистории. — Я была так счастлива рядом с ней. Каждый день благодарила Бога за то, как мне повезло — я встретила свою Истинную, женщину, которую любила всем сердцем. А теперь мне снова кажется, какой мир несправедливый, какая тяжёлая и глупая смерть ждала мою Аори. Снова мысли о том, что всему виной я. Она погибла, защищая меня, она всегда ставила меня в приоритет. Я не знаю, как мне жить с этим бременем дальше, прошло уже полгода, но её образ, её тело, истекающее кровью, все ещё у меня перед глазами. Моё счастье… было таким коротким. Если бы я знала, то берегла бы каждую секунду с ней. Каждое мгновение… Из зеленых глаз потекли слезы, и Эрвину стало не по себе. Столько боли было в этих словах, столько истинной человеческой горечи. Он тяжело вздохнул, ощущая, что решение прийти сюда оказалось верным — вряд ли на свете найдутся люди, способные понять его больше, чем они. — Спасибо, Ая, — заговорила вдруг темноволосая женщина лет сорока. Кажется, это руководитель группы или, может быть, психолог? — Чувства нелегко проговаривать. Разрешить себе переживать их — шаг, требующий смелости. Ты молодец, Ая. Несмотря на срывы, ты пришла сюда снова, ты осознанно выбрала лучшее для себя. Каждый из нас иногда откатывается назад, это нормально. То, что ты сейчас сорвалась, никак не умаляет твои заслуги. — Да, Ая, ты молодец, — подхватила девушка, сидевшая рядом с Аей. — Ты всё сделала правильно, — сказала другая, посмотрев на девушку робким, но тёплым взглядом. Кажется, все здесь успели сдружиться, и атмосфера абсолютного принятия вызвала у Эрвина особую симпатию. Здесь не чувствовалось лицемерия или ненужной высокопарности — в одном помещении собрались просто люди, потерянные и опечаленные своим горем. Ая, получившая поддержку, утёрла слезы белым носовым платочком и ощутимо взбодрилась — кажется, порой достаточно просто высказаться среди тех, кто способен тебя понять. — Я вижу, у нас новое лицо, — руководительница (он, по правде, не знал наверняка) устремила своё внимание на него, и он вдруг почувствовал, как в горле образовался нервный комок, — меня зовут Мэри, я создательница этого клуба и его куратор. Понимаю, что приходить сюда впервые всегда болезненный шаг, но мы стремимся к интеграции каждого члена клуба в коллектив, поэтому я попрошу Вас рассказать немного о себе. Ее слова звучали разумно — он знал, что необязательно вываливать на них весь свой горький опыт, достаточно сказать пару слов о работе или семье. Эрвин встал со стула, притянув тем самым все взгляды. Тут было трое мужчин, и все являлись альфами, судя по запаху, поэтому они смотрели на него со спокойной нейтральностью, в то время как девушки — с явным интересом к его персоне. — Я Эрвин Смит, — начал он ровным, уверенным голосом, — мне сорок четыре года. У меня свой строительный бизнес и трое детей, — Эрвину не понравилось, как прозвучали его слова — было похоже на неловкую анкету на сайте знакомств. — Три месяца назад я потерял свою жену Альму. Взгляд Аи наполнился сочувствием — весь её вид кричал о том, что она понимает Эрвина и видит в нём того, кто смог бы разделить её боль. — Она болела уже очень давно, но запретила говорить детям. Моя жена… моя бывшая жена, — оговорился он дрожащим голосом, — была удивительной женщиной. Она всегда ставила на первое место благополучие своей семьи, поэтому считала подлостью отравлять существование детей новостью о своей неизлечимой болезни. Ая, не сводящая с него глаз, широко распахнула глаза. Ужас, который она испытывала, стал новой причиной слез, потёкших по щекам. Эрвин мягко ей улыбнулся. — Дети узнали о болезни матери только после её смерти. Как и ожидалось, они возненавидели меня, и, я думаю, они имеют на это право. Только… от этого совсем не легче. Дышать почему-то стало труднее — он надеялся не плакать здесь, среди незнакомых людей, но Ая вдруг вскочила со своего места и направилась прямо к нему. Ошарашенный Эрвин не мог пошевелиться, когда она крепко обняла его, не переставая рыдать. На идеально выглаженном пиджаке образовалось большое мокрое пятно, а маленькое худое тело крепко прижалось к нему. Её искренность так тронула Эрвина, что он, к своему стыду, прослезился. Сторонный наблюдатель не мог заметить этого, но он чувствовал, как на пушистых ресницах появляются солёные капельки. — Я так Вас понимаю, мистер Смит, — она посмотрела на него снизу вверх чистыми зелёными глазами. — Мне знакомо Ваше горе… Аори тоже была такой. Самоотверженной и очень доброй. Только вот… наш ребенок… я лишилась его в тот день, когда… когда… — Он обнял Аю, когда она затряслась в новом приступе рыданий. Остальные члены клуба неловко опустили глаза вниз, не зная, куда себя деть. Здесь всё было особенным. Словно всё время он таскал неподъемную ношу, а в этом месте лишился её совсем. Он попал в другой мир, лишённый кошмара действительности, лишенный раздражающего течения времени, обязанностей и дел. Он, как и Ая, не мог найти покоя, пока Леви не поразбивал всю его коллекцию алкоголя. Просто он утешил его, невзирая на запреты принципиальной горничной, просто Леви пожертвовал своей гордостью, чтобы Истинному стало лучше, поэтому Эрвин смог сейчас стоять здесь. Иначе он бы просто умер от алкогольного отравления. Чувство вины ударило по нему, и он, неожиданно для самого себя, убрал руки Аи со своей спины. Другая девушка с волнистыми светлыми волосами и многочисленными заколками в причёске мягко взяла Аю за предплечье и повела её к месту. — Извините, пожалуйста, — обратилась к Эрвину блондинка, — Ае последнее время нездоровится. Меня зовут Тереза, кстати. Тереза Уильямс. — Всё в порядке, Тереза, — ответил он, садясь обратно. — Рад знакомству. Тереза доброжелательно улыбнулась ему, и Эрвин ответил тем же. — Спасибо, что доверили нам свою историю, мистер Смит. Предлагаю Вам послушать истории участников нашего клуба. И когда каждый из них начал рассказывать о своем горе, Эрвин понял — смерть ходит с нами бок о бок и может достать в самый неподходящий момент. Тереза потеряла сына, когда её вместе с ним сбила машина. Артур, угрюмый пожилой альфа, уже пережил своего Истинного на двадцать лет, но до сих пор не смог смириться со своей утратой. Виктория, женщина средних лет, робко рассказала о сестре, с которой они были не разлей вода, но ту забрала такая же, как у Альмы, болезнь. Все мысли, застрявшие в голове, слова, оставшиеся на языке, всё, что он хотел и не мог озвучить, они говорили его устами. — Мистер Смит, у нас есть некоторые правила в клубе, возьмите, пожалуйста, — Мэри протянула ему брошюру в пёстрых цветах, и Эрвин первым делом представил лицо маркетолога своей компании, если бы ему довелось увидеть это. Оказалось, что правилами клуба было запрещено являться на собрания в нетрезвом состоянии, осуждать людей за их эмоции, провоцировать конфликты, нецензурно выражаться, использовать хейт спич*, а также следовало завести дневник. — Ведение дневника — это общепризнанно важная часть терапии, — объяснила Мэри, увидев лёгкое удивление на лице Эрвина. — Эти страницы нужны, чтобы фиксировать свои чувства, отслеживать эмоциональное состояние, а также выполнять техники самопомощи. Обычно на встречах мы разбираем терапевтические упражнения, а потом я задаю домашние задания. Их важно выполнять. — Спасибо, — ответил Эрвин, мягко улыбнувшись ей. — Помимо правил, есть одна негласная условность. Это делается по желанию, но всё-таки не должно лежать на плечах одного человека. Время от времени нужно приносить макароны. Неважно, с мясом, сыром или морепродуктами, эксперименты приветствуются. Только не добавляйте орехов, у Терезы на них аллергия. У Вас, кстати, нет аллергий или непереносимости каких-то продуктов? Эрвин отрицательно покачал головой. — Ах да, забыла. Покупать еду не допускается, готовим самостоятельно. — Почему? — поинтересовался Эрвин, в последний раз стоявший у плиты много лет назад. — Потому что это дисциплинирует, — объяснила руководительница. — Почти все участники клуба пребывают в депрессии разной тяжести. Должна быть ниточка, которая могла бы связать их с реальной жизнью. Доводы Мэри показались ему логичными. Незаметно для себя он уже начал раздумывать, какую бы пасту приготовить. Сливочную? Карбонару? Пасту с морепродуктами? Пребывание здесь вдруг странным образом вдохновило его, и он с замиранием сердца ждал следующей встречи уже сейчас, пока первая не закончилась. — Вчера я подумал, — сказал высокий темноволосый мужчина по имени Арни, когда пришла его очередь говорить, — что Тиффани… она бы не хотела такой судьбы для своего отца. Тиффани желала мне счастья и спокойствия. Но почему… даже спустя столько лет… когда жена снова беременна, я чувствую себя предателем… Сердце Эрвина вдруг пропустило глухой удар. У Арни по щекам текли слезы, и весь его вид выдавал отчаяние. Вопреки своей воле, он ощутил глупое чувство родства с этим человеком. Стал бы Эрвин на его месте считать себя предателем перед погибшим ребенком просто за то, что он остался жив, и ему снова хочется быть счастливым? Аналогия привела его к тому, что про их ситуацию с Леви можно было подумать то же самое. Он потряс головой, стараясь отогнать воспоминания их совместного вечера. — Ты прав, Арни, — подала голос Тереза, — Тиффани бы обрадовалась брату или сестре. Я уверена, что она была доброй девочкой. — Очень… очень доброй, — Арни всхлипнул, как ребенок, и вся его напускная серьезность окончательно улетучилась. — Она всегда думала о других. Поэтому… поэтому она… Арни зарыдал с новой силой, не в силах продолжать дальше. — Я тоже часто думаю, не предательница ли я, — заговорила Тереза, — думаю, достойна ли я жизни вообще. Если бы тогда я не поссорилась со своим мужем, не вышла бы на улицу в таком состоянии, не взяла бы коляску, а просто держала его на ручках… может, все бы по-другому сложилось. Я чувствую, что лёд потихоньку тает. Я оправилась от развода, научилась жить с потерей ребенка. Мне снова хочется семейного счастья, но я чувствую себя предательницей. — Зн-а-аешь, можно много думать, каким образом сложилась бы наша жизнь, но от этого, в конце концов, никуда не денешься, — заговорила немногословная Виктория. — С судьбой ничего не поделаешь. — То есть, моему сыну было суждено умереть в таком возрасте? — Мы не всегда в силах понять Божьи замыслы. — Ох, блять, прекрасно, — Тереза покрылась красными пятнами от гнева, — просто замечательно, блять, что твоему сраному Богу захотелось убить моего невинного сына! Обстановка между женщинами накалялась. Виктория возмущённо ахнула, услышав оскорбления того, что считала святым, но Тереза, судя по её взгляду, ни о чем не жалела. — Тереза! — вмешалась руководительница. — Это неэтично! — А пихать религиозные заповеди тем, кто в этом не нуждается, этично? — Все нуждаются в Божьей милости, — заявила Виктория. — Блять, она снова это сказала! — Хватит! Мэри сказала это чуть громче, чем обычно, не переходя на крик. Женщины стушевались, испугавшись гнева руководительницы. — Виктория, я понимаю, что вера занимает важное место в твоей жизни, но так нельзя. Не всем приятно слышать слова о неизбежности смерти. Если ты предпочитаешь справляться с горем, погружаясь в религию, это прекрасно. Вера действительно способна облегчить скорбь. Но нельзя забывать о том, где вы сейчас находитесь. Неосторожными словами Вы можете причинить человеку боль. Мы здесь, чтобы помогать друг другу, а не добивать. — Я не хотела… расстроить тебя, Тереза, прости меня, — Виктория опустила глаза, осознав, насколько поверхностно она задумывалась о влиянии своих слов на Терезу. — Спасибо, — складка на лице Уильямс расправилась, и она взглянула на Викторию. — И я приношу извинения за оскорбления Бога. Их ссора так стремительно началась и закончилась, что Смиту оставалось только укладывать в голове впечатления, полученные сегодня. — Рада, что вы обе осознали свои ошибки, — похвалила их Мэри, взглянув на часы, — запишите домашнее задание, ребята, через пять минут расходимся. Он не знал, какая сила двигала им в тот момент, но, поддавшись порыву чувств, Эрвин встал со своего места. — Могу и я… кое-что добавить к своей истории? Все присутствующие заинтересованно уставились на Эрвина, и Мэри кивнула в знак согласия. — Мы с моей женой не были Истинными. Я встретил её в двадцать пять, когда она осталась вдовой с маленьким ребёнком на руках. Полгода назад наша дочь получила предложение от своей девушки, поэтому нам было необходимо познакомиться с её семьёй. Я опоздал на встречу из-за работы, пришёл отдельно от семьи. Мне открыл дверь омега, в котором я сразу же признал своего Истинного. Сосредоточенные лица вдруг исказились ужасом. Эрвин не мог ответить себе, почему он рассказывал им такие личные вещи. То, о чём было сложно говорить даже с самыми близкими людьми, сейчас проговаривалось им с необъяснимой легкостью. — И это был отец девушки твоей дочери? — спросила Тереза. — Да. Знаю, что звучит как в самой дешевой мелодраме. Он идеален для меня. Я всю жизнь относился к явлению Истинности с легким скепсисом, надеясь никогда не встретиться с тем, кто был определён мне судьбой. Но с того самого момента и по сей день я не могу выкинуть его из головы. Это пугает меня. Я не люблю быть в чьей-то власти, но позорным образом стал заложником собственной природы. Долгую минуту, во время которой он винил себя за то, что выдал свои переживания, участники клуба молчали. Только Ая смотрела на Эрвина с мягким сочувствием в глазах, но говорить ничего не осмелилась. — Нелёгкий год у тебя выдался, да, дружище? — с долей доброго сарказма в голосе спросил Арни, успевший успокоиться, пока Эрвин собирался с мыслями. Эрвин кивнул. Последние несколько лет действительно сильно подкосили его. Только сейчас он полностью осознал, насколько устал. Насколько боялся признаться себе в этом раньше. Насколько боялся дать слабину в страшный для своей семьи миг. С тех пор Эрвин стал частым гостем на собраниях клуба. В его плотный рабочий график теперь вписалась графа «встречи в клубе». Члены клуба стали для него хорошими знакомыми, с которыми он иногда сидел в баре после собраний. Ая, очень милая девушка, к которой он испытывал отцовские чувства, на одну из встреч принесла своего пушистого кота. Тереза постоянно таскала сладости собственного приготовления — Эрвину особенно нравились её пирожные. Виктория редко взаимодействовала с ним, но её добрый взгляд всегда грел душу. С Арни они стали приятелями, постоянно споря о всякой ерунде, которую Эрвин раньше считал пустой болтовней. Мэри задавала много домашних заданий, и он, огромный взрослый дядька, выполнял их после тяжелых рабочих часов. Некоторые упражнения включали в себя кучу вопросов для самоанализа, и Эрвин через силу их выполнял. Иногда нужно было просто писать свои мысли и чувства после очередной встречи. София обеспокоенно поглядывала на него, сидящего за столом в ночное время. Ей наверняка казалось, что хозяин окончательно слетел с катушек, и скоро придётся прятать все острые предметы. Тот запал сил, который появился в нём после встречи с Леви, держал Эрвина на плаву всё это время. Он послужил топливом для возвращения прежнего Эрвина — волевого, дисциплинированного, сильного мужчины. И он был бесконечно благодарен этому самоотверженному омеге, но тот, кажется, больше не хотел поддерживать с ним какую-либо связь. Иначе не объяснить, почему он не ответил ни на одно его сообщение с тех пор, как они виделись в последний раз. «Привет, Леви. Хочу сказать спасибо за то, что ты для меня сделал. Это бесценный жест поддержки с твоей стороны, и я очень его ценю». «Доброе утро, Леви. Как дела у вас с Имир? Могу ли я позвонить тебе?» «Привет, Леви, извини, что продолжаю написывать. У тебя все в порядке?». Было видно, что омега появлялся в сети, он даже поменял фотографию профиля. Смит пришел к выводу, что Леви открыто его игнорирует. И Эрвин в глубине души понимал, почему, но все мысли об этом отгонял от себя подальше, потому что они выводили его из хрупкого равновесия, обретённого с помощью новых знакомых из клуба поддержки. Тоска по Леви, которую он бережно прятал, в последнее время усилилась. Помня объятия Истинного, зная, какое это чувство — быть рядом с ним, чувствовать его нежные руки на своей груди, Эрвин, кажется, больше не мог жить как прежде. Ему требовалось иметь возможность… хотя бы… слышать его сдержанный и нарочито холодный голос. Очевидно, что Леви был прав в своём нежелании выходить на связь с Эрвином. Он всецело понимал, что не может ничего дать своему Истинному, но их изолированность друг от друга всё равно приносила боль, несмотря на доводы рассудка. Поэтому он решил действовать иначе — если у него нет права говорить с ним, то радовать Леви никто помешать не мог. Каждое воскресенье Эрвин заказывал для него цветы, а потом, решив, что практичный Леви был бы куда больше рад полезным подаркам, анонимно пожертвовал пятьдесят тысяч долларов в его клининговую компанию. В официальных соцсетях его компании появились благодарности тайному меценату, а Эрвин глупо улыбался, надеясь, что сумел хоть немного осчастливить своего омегу. Каждый день он спрашивал себя, что будет дальше. Смогут ли они с Леви общаться? Простят ли его дети? Всегда ли их дом будет таким пустым, как сейчас, когда зловещая тишина оставляла на сердце тяжёлое чувство? По общечеловеческим меркам горя, им пора было приходить в себя. Знакомые Эрвина снисходительно улыбались, когда видели его, потому что убитые горем люди всем вокруг только в тягость — до тех пор, пока они не поймут на своей шкуре, каково терять близких людей. Он натягивал маску невозмутимого спокойствия всякий раз, когда общался с коллегами или ходил на встречи с деловыми партнёрами. И всем было радостно, что теперь не придется скрывать своего довольства жизнью, потому что Эрвин справился. Только рядом с покалеченными душами он чувствовал себя комфортно. Эрвин распускал галстук, теперь ощущавшийся как удавка на шее, ерошил идеально уложенные волосы и ехал быстрее, чем обычно, ощущая нетерпение от предстоящей встречи. Так он провел четыре месяца, но эта среда изменила всё. Обычно меланхоличная Ая сегодня выглядела восторженной. Она радостно помахала рукой только вошедшему в помещение Эрвину, и тот кивнул ей в ответ, садясь рядом с Арни. — Всем привет, — сказала Мэри так, чтобы слышали все, — рада вас видеть, — гул приветствующих голосов смешался, а затем наступила тишина, которой требовала Мэри в начале каждого собрания. — Чем бы Вам хотелось поделиться с нами сегодня? — задала руководительница дежурный вопрос, и Ая молниеносно потянула руку вверх. Мэри одобрительно кивнула. Ая, теребя руками свои красивые рыжие косички, встала со своего места. Она переминалась с ноги на ногу, не поднимая глаз с пола. Всем было ясно — Аю распирают эмоции, которыми ей не терпится поделиться. — Знаете, несколько месяцев назад я… я встретила человека, но не была готова рассказать об этом вам, потому что тогда он мне совсем не нравился, и я даже… я даже смотреть на него не собиралась! Я пообещала себе, что никому, кроме Аори, в моей жизни нет места! Но, знаете… я так долго пряталась от мира, так долго страдала. Мне захотелось, чтобы в моей жизни был кто-то, на кого я могла бы рассчитывать. Он оказался добрым, чутким, понимающим человеком. Он не требовал от меня ответных чувств и прекрасно понимал, что на один уровень с моей Аори ему не встать. Но, понимаете… он… он не стремился заменить кого-то! Он сказал, что займёт в моем сердце отдельное место! Когда я была не в силах встать с кровати, он приезжал ко мне. Помогал чистить зубы, принимать душ, одеваться. Готовил для меня еду и убирался. То, как он заботился обо мне, заставило меня… проникнуться симпатией. Я чувствовала, как моё кровоточащее сердце исцеляется, когда смотрела на его доброе лицо. Вчера был чудесный день — мы гуляли в моём любимом ботаническом саду, а там зацвела сакура. Лёгкий ветерок разносил её лепестки, они то и дело попадали мне в лицо. Он рассмеялся, когда моя прическа растрепалась, и сказал, что даже в окружении всех этих прекрасных цветов я кажусь ему самой красивой на свете. И тогда… под влиянием момента… я его поцеловала! А потом он предложил встречаться… и я согласилась. Эрвину на секунду показалось, что он потерял связь с реальным миром. В тот момент он не слышал радостных поздравлений, которыми осыпали Аю, не видел слез, блеснувших в глазах Мэри от радости за девушку. Он повторял её слова в своей голове, пытаясь окончательно уловить их смысл. Лёгкая тошнота подступила к горлу. Эрвину казалось, что их объединяет одна проблема, что она единственная здесь, кто может понять его на все сто. Но теперь та молчаливая тоска, в которой они понимали друг друга, сменилась игривым блеском снова влюблённого сердца. Исцеляющая атмосфера, обычно окутывающая это скромное помещение, сейчас окончательно развеялась. Ая в мгновение стала для него той, кого Мэри имела ввиду под триггером. Он чувствовал, как гнев бежит по венам, как глаза застилает пелена. Обычно трезвый ум сейчас заполнило отвращение ко всему, что здесь происходит — Ая предала свою покойную жену, а все остальные почему-то поддерживают её в этом. — У тебя есть его фотография? — спросила Тереза и улыбнулась, сверкнув белоснежными зубами. — Да! Сейчас покажу, — девушка полезла в карман сумки за телефоном. — И тебе совсем не стыдно? — спросил он неожиданно для самого себя тоном, который мог превратить в лёд все вокруг. Глаза, только что обращенные на Аю, теперь пожирали Эрвина вопросительными взглядами. Ая растерянно опустила глаза в пол. — За что? — спросила она так, словно заранее знала, что ответит Смит. — За предательство своей возлюбленной. Вы давали клятвы в верности друг другу. В зале ощущался немой ужас. Кажется, члены клуба просто не могли поверить, что Эрвин ДЕЙСТВИТЕЛЬНО сказал это. Они переглядывались, пытаясь понять, не померещилось ли им. Ая посмотрела на Эрвина снова. Она не могла увидеть на его лице ничего, кроме презрения. Отвращение, которое поглощало его, кажется, можно было потрогать руками. Девушка была слишком ранимой, чтобы сдержать этот удар, не теряя достоинства. Из её глаз потекли слезы, и Ая быстро закрыла лицо руками. — Мне… мне лучше сегодня уйти домой, — сказала Ая дрожащим голосом и, схватив висящую на спинке стула сумочку, выбежала из помещения. Только её уход вывел Эрвина из той бездны гнева, которую он испытывал ещё минуту назад. Многочисленные пары глаз, кипящие злобой, уставились на него в ожидании оправданий. Он сам не мог поверить, что сказал подобное, что посмел так сильно обидеть Аю, впервые счастливую за многие месяцы. Казалось, что кто-то в него вселился, а Эрвин совершенно потерял власть над своим разумом. Захлестнувшее чувство стыда было невыносимым. Ему хотелось раствориться. — Эрвин, какого черта?! — спросил Арни. — Как ты мог так поступить! Это жестоко — знать больные места человека и осознанно давить на них! — крикнула Тереза, накидывая легкую джинсовую куртку. — Я догоню её. Боюсь, вдруг она наделает глупостей. Члены клуба молча уходили друг за другом, будто присутствие Эрвина для них было невыносимо. Мэри растерянно глядела им вслед, а Смит, ощущая острое чувство вины, схватился за голову. Ая постоянно улыбалась ему. Она обнимала Эрвина, когда он ощущал приступ горя. Она рассказывала ему о всяких глупостях, и Эрвин видел в ней Хисторию, такую же добрую и теплую девушку. Он ценил её, но все равно ранил. — Видишь, Эрвин? — заговорила Мэри спустя минуту молчания. — Твои установки ранят не только тебя самого. Они способны разрушить всё на своем пути. Свои установки Эрвин всегда считал правильными. Он стремился к тому, чтобы оставаться честным, верным, добропорядочным человеком. Эрвин помогал маме, пока она болезненно переживала измены отца, он утешал своих учеников, когда безмерные усилия всё ещё не приводили их к знанию английского. Он сделал всё для Альмы, в которую влюбился почти сразу после их встречи. Он усердно работал, чтобы их дети ни в чем никогда не нуждались. Разве его принципы… были так плохи? Раве это… не должно быть минимумом для любого нормального человека?! Эрвин понимал, что нельзя навязывать людям свое видение жизни. У него были друзья, которые разводились и женились на других людях, а былые клятвы, сказанные в любовных порывах, переставали иметь силу. — Мне очень, очень жаль, что я посмел сказать подобное, — признался Эрвин. — Я не имел права… расстраивать её. Это единственная встреча, на которой она не плакала, а я всё испортил. Это чудовищно с моей стороны. — Рада, что ты признаёшь свою неправоту, но проблема не только в Ае. Разве тебе самому не больно, Эрвин? Ты не задал себе вопрос, почему её слова так сильно стриггерили тебя? Будь ты уверенным в своих принципах человеком, позволил бы себе настолько потерять контроль? Что тебя вообще спровоцировало на это? Несмотря на то, что в клубе сейчас не осталось никого, кроме Эрвина, Мэри продолжала свою работу. Смит втайне восхищался её умением сочувствовать всем на свете — даже такому, как он. — Я считал, что мы с ней на одной стороне. Мы два потерянных человека, решившие хранить верность покойным супругам. Мне казалось это благородным. Я ощущал особую душевную близость с Аей. Каждую слезу, которую она проронила в стенах этого зала, я ощущал как свою. Я смотрел ей в глаза и знал, что она… она понимает меня. Мне так казалось. Он всем телом ощущал взгляд Мэри, но сам не был в силах посмотреть на неё. Он обещал себе… обещал быть хорошим человеком. — Хорошо. Предположим, ты на сто процентов знал, что ощущала Ая. Разве это не мучительные чувства? Эрвин, разве ты, зная как никто другой, каково ей, не должен был первым за неё порадоваться? Конечно, реакции бывают разные. Твои причины звучат логично. Но ты уравновешенный человек, никогда не выдашь эмоций, если не захочешь. Должно случиться что-то ужасное, чтобы ты перестал контролировать себя. Разве сейчас такой случай? Для человека с такой выдержкой достаточно, чтобы его родственная душа кого-то поцеловала, отказавшись от нездоровой идеи всю жизнь посвятить памяти другого человека?! — Почему ты называешь это нездоровой идеей?! — сказал он чуть громче обычного. — Потому что это противоречит нашей природе! — глаза Мэри загорелись азартом, словно она была воровкой, нашедшей правильную комбинацию для сейфа. — Будучи детьми, мы падали с велосипедов, и наши раны покрывались корками. Мы получали плохие оценки, терпели упрёки родителей, влюблялись, ломали ноги, терпели разочарования, плакали от боли, чувствовали себя отстойно! Но, понимаешь, Эрвин, мы всегда! Всегда находили способы исцелиться. Мы разбивали сердце, а потом собирали его по осколкам. Мы прощались с людьми, которым больше нет места в наших жизнях. Мы находили дело, которому были готовы посвятить всю жизнь, а потом бросали его в погоне за новыми мечтами. — Это другое, — он отрицательно покачал головой. — Понимаешь, Мэри. Я не предатель. Девушка посмотрела на него, как на сумасшедшего. Эрвин сам понимал, что в этом диалоге он напоминает ребенка, которому пытаешься донести важные вещи, но тот продолжает стоять на своём. — В том-то и дело! — теперь контроль над эмоциями начала терять она, перейдя на крик. — «Предавать» что-то или кого-то — часть нашего развития! Взрослея, мы предаём детские мечты, которые кажутся нам нелепыми в зрелом возрасте. Становясь лучше, ты предаёшь прежнюю версию себя, отказываясь на ней останавливаться. Ты предал родителей, покинув их дом в поисках собственной жизни. Предал прежнюю работу, потому что устал стоять на одном месте. Ты предатель, Эрвин! Признайся уже себе. Мы все предатели. Порой предавать — значит просто идти дальше! Услышав эти слова, Эрвин почувствовал гнев невероятной силы. Кажется, в последний раз он настолько злился в детстве, когда отец расстраивал маму. Мэри не имела права осуждать его принципы. Как человек, который читал дневники членов клуба, чтобы отслеживать динамику их восстановления, Мэри не стоило пользоваться чужой уязвимостью. — Это глупо, — он старался отвечать осторожно, чтобы снова не вспылить. — Все перечисленные тобой примеры абсолютно нормальны. Нельзя считать человека предателем за его желание жить лучшей жизнью. Нельзя считать человека предателем за его склонность к постоянным изменениям. Мэри вдруг неожиданно рассмеялась. Эрвин удивлённо посмотрел на неё, ожидая объяснений. — Извини, просто ты так забавно себе противоречишь. Меняться внутренне можно, от родителей уезжать можно, увольняться можно, но влюбиться в кого-нибудь снова — нельзя! Забавно, забавно, это так забавно, просто уморительно! — Что плохого в чести и совести? — Как честь и совесть связаны с верностью мёртвому человеку? — Ты обезличиваешь покойников, когда говоришь так, — заметил он, устав от этих прений. Он не любил закипать, потому что считал гнев отравляющим чувством. Эрвин всегда прятал свои неприятные стороны, но теперь его методично выводили на эмоции. Никто и не подозревал, сколько в этом альфе тьмы, сколько злобы, прячущейся в его сердце, насколько сильно он мог бы морально упасть, если бы дал себе волю. — Нет, это важный факт, который нужно помнить, когда мы говорим о твоём понимании верности. Чего стоит верность, которую человек не просит? Что ты собираешься с ней делать? Думаешь, хоть кто-нибудь заметит, каким верным ты был все эти годы, отказываясь от счастья, которое мог бы обрести?! И если бы он описывал чувство, последовавшее за её словами, то сказал бы, что это будто разбить стеклянный стакан внутри самого себя. У него совершенно не осталось терпения на этот идиотский разговор, где энтузиастка без психологического образования пыталась учить его жизни. Он затянул галстук покрепче, поправил идеально белый воротник рубашки и поспешными шагами вышел прочь. — На следующую встречу принесешь макароны! — прокричала женщина ему вслед. В тот момент Мэри казалась ему худшим человеком на земле. Никто не мог подвергать принципы Эрвина сомнению. Он смирялся, когда это пыталась сделать жена — Альма желала ему счастья, поэтому говорила то, чего на самом деле боялась больше всего на свете. Но у Мэри не было права лезть ему в душу. Хлипкая иллюзия спокойствия превратилась в щепки. Он сидел за рулем своей машины, пытаясь хоть немного прийти в себя. Больше всего ему хотелось увидеть Леви. Каждое утро он подавлял это желание, вспоминая своего прекрасного Истинного. Обычно приступы тоски по нему длились несколько десятков минут, а потом он возвращался к своему идеально невозмутимому состоянию. В какой-то момент Эрвин настолько привык к этим мучительным ощущениям, что перестал чувствовать вкус еды, слышать запахи и останавливаться в распитии алкоголя, когда это необходимо. И всё это служило великой идее, которой он был поглощён с подросткового возраста — быть благородным, честным и сильным мужчиной. Каждый раз, когда он хотел дать себе слабину, то вспоминал, как мама умоляла его не стать похожим на отца. Он навсегда запомнил женские слезы, это беспробудное отчаяние в её глазах, надломленность в обычно ласковом голосе. Мама посвятила его благополучию всю жизнь, и он очень любил её, поэтому поклялся — пусть отец подлец, не понимающий своего счастья, Эрвин никогда её не разочарует. И Эрвин действительно радовал Мирну. Он женился на чудесной женщине, обзавёлся тремя детьми, основал успешную строительную компанию, которая пользовалась популярностью не только в Элдии, но и за рубежом. Казалось, что ещё нужно для счастья? Это могло стать концовкой семейной драмы, где взгляды супругов слаще кленового сиропа. Знакомые завидовали им, не понимая, как у них получается оставаться такими идеально счастливыми все время. Смит горько ухмыльнулся, просто допустив эту мысль. Он уже давно не был счастлив. Просто раньше у него оставались причины жить — он радовался успехам своих детей, ценил вечера, которые они проводили вместе, знал, что после тяжёлого рабочего дня его будут ждать самые близкие на свете люди. Теперь не осталось ничего. Леви, к чьему вниманию он привык, окончательно отвернулся от него, потому что больше не оставалось причин взаимодействовать. Теперь им стоит забыть их связь, как страшный сон, да? Он ведь так хотел держаться от Леви подальше. «Разве ты не должен этому радоваться?» — спросил он у самого себя, и что-то в груди неистово заболело. Он чувствовал, как его руки дрожат. Эрвин не понимал, как успокоиться. Ему было горестно, грустно, тяжко и страшно одновременно — лишь бы не навредить кому-то в таком состоянии. Костяшки побелели от напряжения, и он не знал, что происходит, но что-то внутри усердно вело его к дому мамы. Эрвин мчался по улицам Парадиза, а пешеходы тревожно оборачивались. Один за другим пейзажи родного острова проносились за окном, а на телефон беспрерывно приходили сообщения о штрафах из-за превышения скорости. Мама жила в отдаленном районе, куда перебирались старики и семьи с маленькими детьми, чтобы те могли резвиться на улице без риска для жизни. Поэтому омеги, выбравшиеся со своими малышами на вечернюю прогулку, выглядели перепуганными до смерти, когда дорогая чёрная машина подъехала к одному из маленьких бежевых домиков. Шторы на кухонном окне мирно покачивались, подгоняемые тёплым весенним ветерком. Это означало, что мама дома — она всегда закрывала окна перед тем, как уйти куда-нибудь. Не мешкая, Эрвин нажал на кнопку звонка. Шум телевизора, который был слышен даже на улице, немного утих. Звук маминых тапочек приближался размеренными шагами. — Эрвин! Мой любимый сын! — воскликнула женщина, бросившись с объятиями к мужчине. Сейчас он чувствовал себя растерянным. Гнев, которым Эрвин заразился в клубе, немного смягчился при виде близкого человека. Последние годы он так мало внимания уделял маме, будучи поглощённым заботой об Альме. Дома пахло выпечкой и свечами. Мирна сразу повела его на кухню и, усадив за стол, налила ему чаю. Она принялась вытаскивать разные вкусности из холодильника; впервые за несколько месяцев Эрвину захотелось поесть. Последнее время он только пихал в себя что-нибудь, пытаясь хоть немного заполнить желудок. — Что у тебя нового, малыш? — Мирна села рядом, принявшись разглядывать Эрвина. Она всегда делала это, пытаясь найти изменения в сыне, с которым виделась редко. Эрвин улыбнулся. Мама все еще звала его малышом, несмотря на то, каким большим альфой он вырос. — По крайней мере, я снова моюсь и хожу на работу. Лицо женщины помрачнело. Она, трогательная и добрая женщина, любила Альму, как родную дочь. — Ты молодец, сынок. Я перестала тебе звонить, потому что трубку брала твоя горничная, а она меня дико раздражала… Что значит «хозяин велел не тревожить его»?! Я твоя мама, черт возьми! У Мирны насупились брови от гнева — Эрвин не смог удержаться и усмехнулся. Она сидела рядом с ним в лёгком домашнем платье небесного цвета, все ещё приятная внешне, несмотря на возраст. Казалось, что прошла вечность с их последней встречи. — Хистория занимается в своей комнате. Хочешь, я позову ее? Конечно, он хотел. Эрвин сильно по ней скучал! Она была его единственной дочерью, которую он всегда баловал, отдавая всю любовь и внимание. Но Хистория не желала видеть Эрвина. Она настолько возненавидела его, что предпочла жить на окраинах Парадиза, а дорога до её университета, по его подсчётам, могла бы занимать около часа. — Сначала нам нужно поговорить наедине. Плохо скрываемое любопытство охватило Мирну. Всем своим видом она пыталась показать, что готова его выслушать. И тогда он рассказал ей обо всем: о группе поддержки, о том, как ему не хватает своей семьи, как сложно возвращаться в пустой дом, где раньше расцветала жизнь, а теперь невозмутимая София встречала его натянутой улыбкой. Но самое главное из всего, что Эрвин сказал, было его откровение о Леви. Все чувства, запечатанные в сердце, в разговоре с мамой понемногу выливались наружу. Он говорил о нём, не замечая со стороны, как блестят его глаза, как оживает нахмуренное строгое лицо, как сладостно каждое слово, которым Эрвин описывал своего Истинного. Мирна, очевидно, была шокирована. Она громко ахнула, услышав эту страшную новость. Поэтому Эрвин и не любил ни с кем делиться — даже в клубе его ситуация казалась многим настолько ужасной, что из неё не виделось выхода. — Я обещал себе, что в моей жизни ничего не изменится. Хочу остаться верным женщине, с которой решил однажды связать жизнь. Он говорил, но чувствовал, что ничего в его душе не отзывалось этим словам. Это то ощущение, которое испытываешь, когда осознаёшь, что прежнее увлечение уже не имеет былого значения, но ты всеми силами пытаешься убедить себя в обратном. — Эрвин, дорогой, — начала мама осторожно, — ты считаешь, что это будет предательством? Эрвин посмотрел на неё удивленным взглядом. Он ожидал услышать подобный вопрос от кого угодно, но не от женщины, приучившей его ставить верность выше всех остальных качеств. — Конечно, мама. Разве ты… нет? Сложив перед собой руки, она нервно почесывала пальцы, словно пыталась решить, как действительно ответила бы на этот вопрос. — Альма была прекрасной женщиной. Я чувствовала себя самой счастливой на свете в тот день, когда вы поженились. Ты ведь мой единственный ребенок. Мне было так страшно — вдруг тебе наречён нехороший человек? Вдруг моего любимого сына ждет такая же судьба, как у нас с папой? Первые годы вашего брака я с большой тревожностью ожидала момента, когда ты спросишь у меня, что делать, а я ничего не смогу ответить. Но вы жили счастливо, поэтому мои опасения забылись. Выходит, ты встретил своего омегу за несколько месяцев до смерти Альмы. Это тяжело. Невозможно представить, насколько трудно тебе было все это время. Он ковырялся в кусочке лимонного пирога, пока мама рассуждала вслух. У Эрвина выдался ужасный день, о котором ему бы хотелось навсегда забыть. Сегодня он проиграл своей импульсивности, и это удручало. Обидел Аю, убежал, как сопляк, пока Мэри отчитывала его, а теперь приехал сюда изливать душу. Разве кто-то был обязан распутывать клубок в его голове? — И все-таки, Эрвин. Так нельзя. — Как нельзя? — Лишать себя возможности полюбить кого-то ещё. — Разве это не смысл верности? Полюбить одного человека раз и навсегда. — Но ты уже давно не любил её, Эрвин. Откуда она вообще могла это знать? Почему все так хотели сообщить Эрвину, что он чувствует? — Альма многим со мной делилась, — объяснила мама в ответ на его вопросительный взгляд. — Она всегда решала всё за других. Любил или не любил, это не важно. Это ничего не меняет. Она родила моих детей. Я не имею права… подвести её. — Подведешь, если станешь отшельником. Кажется, сегодня все сговорились нервировать Эрвина. Он никогда не срывался на маму и не собирался отступать от этого правила, но та ходила по тонкому льду. — Ты сама всегда говорила, что верность дороже всего. Эрвин заметил, как на щеках мамы расцветает легкий румянец. — Теперь ясно, откуда у тебя эта фиксация. Слушай, Эрвин… я тогда была молодой и глупой женщиной. Мне следовало защищать тебя от всего, что происходило дома. Я же перенесла все свои ожидания и разочарования на ребенка, впитавшего мои убеждения, как губка. Мне очень стыдно. Возможно, это действительно было так. Он был свидетелем отцовской неверности примерно с двенадцати лет — в тот день Эрвин вернулся из школы, полный воодушевления, но дома обнаружил лишь крик и бьющуюся посуду. Папа, который был для него примером во всём, мгновенно упал в глазах мальчика. Раньше он говорил Эрвину, что только самые низкие подонки на свете расстраивают хороших женщин. Всего через пару лет он сам стал таким подонком. Тогда Эрвин сделал сделал два главных вывода — неверность хуже всего на свете, а Истинность ничего не значит. Люди переоценили Истинность, потому что эта связь не спасала от измен и смертей. Людям только усложнили задачу — когда тебя предавал любой другой человек, боль казалась сносной, но Истинность, по словам мамы, выворачивала наизнанку. Эрвин не понимал, почему мама не уходила. После первого раза она с тяжелым сердцем простила мужа, стоявшего перед ней на коленях. Тогда Эрвин, глубоко разочаровавшись в отце, последовал маминому примеру и решил дать ему второй шанс. Он видел изменения, которые происходили с Мирной — та снова улыбалась, любуясь новым бриллиантовом колечком. Родители снова проводили много времени вместе, Мирна стала спокойнее, а папа перестал задерживаться на работе. Казалось, что у них наступил второй медовый месяц. Они ходили на свидания, а в красивых вазах снова стояли роскошные букеты. К тому же, Эрвин всё чаще слышал, как родители размышляют о втором ребенке. Их пример показал ему, что хуже всего на людей влияют Истинные — папа унизил маму, но та продолжала любить его. Возможно, даже больше, чем раньше. Их счастье, к сожалению, не продлилось долго. Мирна, разучившись доверять, полезла в телефон отца и обнаружила там множество сальных сообщений от некоего Алана, мастера по машинам. Она легко поняла, что к чему — в переписке Алан использовал женский род и отправлял поцелуйчики. Тот день Эрвин запомнил надолго — у мамы заболело сердце, и ему пришлось трястись от ужаса в машине скорой помощи. Отец тоже приехал с виноватым, перепуганным до смерти видом. Хотелось избить его так, чтобы он плевался кровью. Показать папе, как сильно Эрвин его презирает, сказать, чтобы никогда не возвращался в их с мамой жизнь. Но он знал, что не имеет права. Нельзя было решать за маму. Поэтому Эрвину пришлось ограничиться гневным взглядом и холодной фразой: «Лучше бы у меня вообще никогда не было отца, чем такой, как ты». Он надеялся, что мама самостоятельно придет к правильному выводу. В конце концов, она уже дала папе второй шанс, но тот злоупотребил её милосердием. Смит гладил мамину исхудавшую руку, сидя на стуле у больничной кровати, и убеждал её, что она не заслуживает подобного отношения. — Мама, если ты думаешь обо мне, то не стоит, я прошу тебя, — говорил он, не замечая, как по красным юношеским щекам текут слезы. — Понимаешь, Эрвин, — отвечала мама, пряча взгляд в складках белого одеяла, — жизнь такая сложная… я говорю себе каждый раз, что нельзя терпеть. Нужно взять волю в кулак и уйти от него! Но, знаешь… я смотрю на него, на его вечно сожалеющие глаза, и не могу… не могу ничего поделать, но продолжаю любить его. Люблю его вопреки самой себе. С того момента Эрвин возненавидел возвращаться домой. Он пристрастился к курению, нюхал травку с торчками-одноклассниками, сильно скатился по учёбе и почти не приходил домой вовремя. Смит понимал, что только добавляет маме переживаний, но тоже ничего не мог с собой поделать. Забавно получилось — боясь стать похожим на папу, он всё больше походил на него, не жалея мамины нервы. Но Эрвин пришел в себя, когда директор вызвал родителей в школу. Им там рассказали, что у Эрвина большие проблемы, и что это большая трагедия — такой способный мальчик пошёл по кривой дорожке. Мама выходила из кабинета, покраснев от стыда, а отец обещал устроить ему взбучку дома. Мирна запретила мужу наказывать сына — она сама пришла в его комнату, когда супруг уже мирно спал, вернувшись от очередной своей любовницы. — Эрвин, мой милый, ты мой самый любимый человек на свете, — начала она говорить надрывным голосом, и мальчик понимал, что Мирна вот-вот расплачется. — Мы всегда с тобой всем делились. Я часто думаю, как мне не повезло с замужеством, но ты… ты для меня всё, малыш, понимаешь? Ты для меня вся жизнь. Ты единственная моя надежда. Поэтому прошу тебя, Эрвин… я умоляю, не расстраивай меня. Умоляю, не разбивай мне сердце. — Ты нуждался в поддержке, но тебе пришлось всё время поддерживать меня. Ты не представляешь, как сильно я жалею об этом. Как сильно жалею, что не нашла в себе сил уйти от него. В первую очередь, я мать, которой следовало огородить своего сына от стресса. Прости меня. Эрвина одолевали неоднозначные чувства — с одной стороны, он не понимал, почему мама извиняется. Да, Эрвин бы не стал воспитывать детей в той жуткой обстановке, какую пришлось увидеть ему, но в итоге мама научила сына важным ценностям, и он был ей за это благодарен. С другой же стороны, Эрвин испытывал смутное облегчение, которого его рациональная часть не понимала. Их разговор был похож на сцену из фильма, где главный герой, наконец, получает ответы на свои внутренние вопросы и закрывает гештальт. — Будь ты на месте Альмы. Предположим, ты умираешь от страшной болезни. Через пару лет Альма встречает хорошего, надежного мужчину и влюбляется в него. Разве ты не желал бы Альме этого, зная, что уходишь от нее навсегда, а ей ещё жить в этом сложном мире? Зная, что любой человек нуждается в любви. Этот вопрос озадачил его. Ему не нравилось это скрытое умение матери влиять на него — она знала, за какие ниточки дергать. — Конечно. Я бы попросил её забыть обо мне. — Потому что Альма заслуживает счастья? — Да. — Она стала бы предательницей в такой ситуации? — Нет, конечно, — с нарастающим раздражением ответил он. — Тогда почему ты — предатель? Считаешь себя особенным? Эрвин чувствовал, как у него начинает болеть голова. Этот день пытался его убить. Почему каждый раз происходит подобное? Стоит ему показать свою уязвимость, все вокруг начинают учить Эрвина жизни. Он приехал сюда, потому что хотел быть услышанным, хотел забыть о чувстве вины из-за Аи, хотел внимания и понимания. Мама же читала ему нотации о жизни, словно он был слишком маленьким, чтобы решить, как правильно поступать. Он расслабил галстук, потому что ему вдруг стало нечем дышать. Но хуже всего было осознание, что мама права. Она озвучила то, о чём он думал постоянно, но рьяно ненавидел, всячески подавляя эти мысли. Эрвин был как человек, который сначала отчаялся в надежде на спасение своей жизни, но затем получил призрачный шанс на хороший конец. — Извини, мама. Давай отложим психоанализ, я так устал сейчас. Можно прилечь на диване в гостиной? Положительно кивнув, Мирна засуетилась. Она принесла сыну спальные принадлежности, вручила ему старую отцовскую пижаму и укрыла одеялом, словно Эрвин собирался проспать здесь всю ночь. Ему требовалась только пара часов. Немного времени, чтобы пережить этот день. Эрвин уснул, едва соприкоснувшись с мягкой перьевой подушкой. А проснувшись посреди ночи, он увидел перед собой прекрасное лицо дочери. Она сидела на полу, рядом с диваном, на котором мужчина спал. Увидев, что отец проснулся, она виновато улыбнулась и крепко его обняла.