Весна.
Вишни цветут. Город наполнен сладким запахом, розовыми лепестками. Она снимает шубу, и её кимоно пестрит на яркой улице.Лето.
Даже в шёлковых одеждах она чувствует, как потеет шея. Микаса обмахивается полураскрытым веером и смотрит на море. Скоро пойдут дожди.Осень.
Света всё меньше и меньше. Дом на холме обнажается — когда деревья скидывают листву, он стоит совсем голый и свысока смотрит на город под собой.Зима.
Снега так много, что он забирается под тёплую шубу. Микаса прячет шею, прячет руки, всё ещё смотрит на чернеющее море, будто бы ждёт кого-то.Весна. Лето. Осень. Зима.
Весна. Лето. Осень. Зима.
Весна. Лето. Осень. Зима.
Года летят так быстро. Небо то светлое, то серое, то розовое, то алое. Море то чернеет, то становится подобно зеркалу. Улицы белеют, тают. Дом стоит. Года идут, и всё снаружи прежнее. Стареет лишь душа и тело. Чоу Тиба умерла, и Микаса унаследовала окейю, когда ей исполнилось двадцать шесть лет. Ей в наследство достались трое учениц, американская мебель и старая прокуренная трубка. — Я выиграла! — Кацуми улыбнулась, обнажая ровные зубы. — Я снова выиграла! Девушка отодвинула от себя горсть фишек и усмехнулась. — Твоя любовь к маджонгу будет такой же вечной, как дом на холме. — О, нет, ничто не вечно, — Кацуми вздохнула, сгребая фишки в мешочек. — Дом на холме купил какой-то иностранец. Его, наверное, снесут и построят небоскреб. Вечность тоже скоротечна. В ближайшем городе, который чуть побольше, вырастали стеклянные гиганты. Микаса никогда не видела таких больших домов, потому что никогда не ездила в Токио. Она привыкла к рисовым полям, к порту, полному американцев, и к приземистой деревушке Дзукари. Услышав про холм, она вспомнила острое лицо капитана, нахмурилась. — Значит, наш город тоже обрастёт американскими домами. — Чем ближе мы к Америке, тем менее ценными мы становимся. Зато юдзё будут всегда. По-настоящему всегда. Микаса поморщилась, вспоминая открытки для американцев, которые продавали на почте: разукрашенные под гейш проститутки виляли задницами, смеялась, широко раскрыв рот, и показывали свои синие груди. Заметив это, старая гейша слегка тронула её за коленку. — На наш век хватит. Когда Кацуми ушла, Микаса выпила чаю, чтобы согреться, запахнула кимоно, надела шубу и вышла на заснеженную улицу. Ноябрь был приветлив. Она смотрела, как быстро мимо неё проходят люди. Добрая старушка, наставляющая её учениц, пару раз чиркнула камнем рядом с ней и прошептала: «На удачу». — Я ненадолго. — вежливо ответила ей Микаса. Затем она сошла с порога и пошла к белому холму. И с каждым её шагом она вспоминала свою проходящую молодость: как она из Дзукари переехала сюда, как терпеливо училась у Кацуми, лелея свою мать и воспоминания о ней, как получила табличку с извещением о её смерти; она вспоминала, как любила ловить рыбу, и как она боялась крови хафу; вспоминала каждую тень на лице, каждое случайное слово и первую игру на сямисэне. В школе ей меньше всего нравился урок танцев, и она никогда не любила петь в хоре. А ещё она вспоминала про крышу окейи, где пряталась от порки с другими ученицами. Жизнь действительно скоротечна. В следующий раз, когда она откроет глаза, ей будет больше сорока, и она будет курить трубку и ругаться, как ругалась Чоу Тиба. Крутая дорога до холма была скользкой, тяжёлой. Микаса шла вперёд, не чувствуя этого. Она быстро поднялась наверх, встала напротив дома и затаила дыхание. Старый особняк приветливо заскрипел под давлением ветра. — Здравствуй… — прошептала она, закрыв глаза. — Я пришла попрощаться. Она присела, подминая кимоно, и тронула пальцами холодную землю. Снова воспоминания: он и она на пороге.найдёмся на исходе сил в розовом мутоном свете
Он уже не рядом. Их разделяет океан или нечто большее. «Он уехал в Южную Корею, госпожа», — сказал его старый сослуживец — Эрвин Смит: «Я не видел его больше трёх лет». Корея жила в беспорядке. Обида брала верх над ней, но её сердце всё еще тревожилось за него. Поэтому она засыпала и просыпалась с призрачной мыслью о нём: а вернется ли он сюда? Нет, больше нет.в грязи и хуле
Он любил чай, сигареты, её покладистость. Он выглядел всегда несчастным. У него была тяжесть в теле. На него давила какая-то неправда, которую он ей не рассказал. Она не знала его фамилии и не знала, кем была его мать, знала только о бесчестном дяде и мёртвом товарище. А ещё она подозревала, что он еврей и что он не верит в Бога. Микаса стала ковырять ногтями землю, вспоминая вкус лапши из Дзукари. Горячий бульон обжигал горло, кости и душу. Она не была на могиле у матери девять лет и поэтому, наверное, она продолжает ей сниться — молча смотрит на неё из зеркала, пока она рыдает. Скоро пройдёт ещё один год. Весна, лето, осень, зима. Окейа окрепнет, Микаса тоже. Её рана затянется, призрак отступит. Но нужно попрощаться с домом. Сняв одно из дорогих колец, она положила его в лунку, присыпала черствой землёй, встала и оттряхнула руки. — Сожаления топят. Я не хочу утонуть. Когда яркий мазок из окна осветил её, Микаса низко поклонилась, развернулась и пошла прочь, оставляя у порога всю свою тревогу. Быть может, она и Леви ещё встретятся, потому что судьба безжалостна — она столкнула их лбами в первый раз, затем во второй. Она наступала ей на подол кимоно, заставляя её оглядываться назад — туда, где был он. И она бы хотела, чтобы он появился снова, потому что он не рассказал ей правду.ну а пока не встретил:
Молодая женщина спускалась всё ниже и ниже, растворяясь в чёрной темноте холма, пока кто-то провожал её ровную спину ласковым взглядом.я веселюсь на проклятой земле…