Вольные

      Удивительно, насколько быстро все меняется.       Еще несколько дней назад Маркус висел на его плече, надсадно пыхтел в шею и цеплялся руками так опасно-отчаянно, будто сделаешь шаг — и он точно упадет-пропадет-не справится. Глазами болезными смотрел так просяще, что оставить одного оказалось почти что выше Эскиных сил.       А теперь — отворачивает лицо, цедит слова сквозь зубы. И все больше и больше молчит.       У дяди Аквилы дом огромный, захочешь — ни за что не пересечетесь в коридорах. Но Эска отчего-то не хочет. Эска отчего-то сам на себя не похож, и внутри у него не желание сбежать или ударить, а тяга. Настоящая, ни с чем не сравнимая.       И он приходит сам.       — Ты меня избегаешь? — Маркус в своей комнате, крутит в руках гладий и рассматривает его так пристально, что аж тошно. Видно только макушку и нервно скользящие по рукоятке пальцы. — Маркус, скажи мне. Я имею право знать.       Реагирует не сразу. Долго медлит, ковыряет сколы и выбоины, зачем-то теребит в пальцах ремень, стягивающий тунику. Потом — наконец — поднимается. И так больно и страшно от одного только вида кристально-холодных глаз.       Маркус Эску на полголовы выше, но отчаяние придает сил, и Эска делает шаг вперед, потом второй. Напирает, себя не помня от злости, а римлянин теснится к стене, в плечах скукоживается, будто теряет в весе и росте.       — Маркус, — голос звенит натянутой тетивой.       С земли по ногам и точно к сердцу пробирается холод: римлянин молчит, пятится, кусает губы. Избегает, иначе не скажешь. А Эске все это — как серьезная рана, как самый злостный нарыв. Как удар мощный и — что важно — исподтишка.       Ведь они были вместе так долго, что он поверить успел, открылся, позволил себе... полюбить. Этого странного человека. Его большое доброе и смелое сердце. Его всего — полюбить.       А для римлян (для одного конкретного), видимо, так и остался просто игрушкой. Ненужной. Надоевшей.       Жестоко.       — Ты ужасен, — не говорит, а почти что выплевывает и (случайно) смотрит на губы. Словно целится, словно думает: а что, если наброситься, укусить, сделать больнее (прижаться и не пускать-не пускать-не пускать)? — Я думал, все изменилось, а ты просто ужасен, Маркус.       И вдруг — он отмирает. Вскидывается как загнанный, испуганный олень. Глаза большие и влажные. Полные паники.       — Я-я, — большой и страшный, вчерашний вершитель судеб, заикается как мальчишка. — Прости, Эска, — потирает шею. — Все и правда изменилось. — Поглядывает с опаской, будто всерьез беспокоится, что уже через секунду сцепятся и полетят на пол, ведомые жаждой крови и проснувшейся внезапно враждой. — Видеть не могу, когда ты... — Вздыхает так горестно, решается? — Когда ты не со мной. Когда ты не мой.       Удар. Снова. И снова — исподтишка.       Ощущения, будто выбили землю, и ты летишь, кувыркаясь, с обрыва. И острые камни рвут плоть, впиваются под кожу, оставляя вечные следы. Такое не выстоять. Не забыть. Не исправить.       А нужно ли? Особенно исправлять.       — Ты... что?       Вздох, полный тоски. Маркус — тот, что вчера старательно прятался, а неделю назад прижимался так, будто прожить без него и мгновения не смог бы — смотрит прямо. Глаза в глаза. Лишь дрожат уголки его полных, красивых губ.       — Я подарил тебе свободу, — шепчет на грани слышимости, и заметно даже со стороны, как спазмами сводит его горло, — но не вынесу момента, когда ты уйдешь. И я подумал, я совсем малодушно подумал, что пора привыкать... жить без тебя. Прости меня, Эска. Но видеть тебя и понимать, что ты скоро меня покинешь, выше всех сил...       Он звучит смиренно. Отчаянно. Одиноко. У Эски внутри все рвется и страдает вместе с ним.       Какой же глупый, глупый римлянин. Он клялся ему в сени священных лесов, что навсегда останется верным. Что будет рядом. Отчего же он усомнился?.. Отчего?.. Впрочем, неважно. Не сейчас, когда в комнате такая тягучая тишина, а счастье, оказывается, так неожиданно близко.       Сердце гулко стучит в груди, когда он осторожно касается ладони Маркуса. Гладит кисть, большой палец. Кожа загрубевшая, жесткая, стянутая десятками рубцов и мозолей — совсем как у него. Эска к ней внимателен и нежен. Эска собирает всю ласку, на которую способен, глубоко внутри и вкладывает в легкие прикосновения.       Сплетает их пальцы. Сипит, чувствуя, как румянцем разгораются щеки:       — А что, если я не хочу уходить?       Маркус долгие мгновения не моргает. Потом хмыкает устало и, прикусив губу, обхватывает его лицо теплыми ладонями. Эска надеется, еще миг — и он его поцелует.       Так и происходит.