Вольные

      Эска спрашивает:       — Что дальше? — голос полон привычного вызова.       Он весь такой — с вызовом. Ершистый. Колючий, как еж, и такой же дикий.       Умудрившийся даже в шкуре раба выставлять Маркусу правила.       Впрочем, Эска больше не раб, и в глазах его нет затаившейся злобы.       Эска больше не раб — он друг.       Марку так нравится много больше.       Чувствовать рядом тепло его тела. Идти нога в ногу. Знать: то, что пережили за Валом, сроднило навсегда. Сделало единым целым.       Марк не знает, надолго ли это.       Он успел выучить с ранних лет: чувство спокойствия, единения — обманчиво; за каждым взлетом римского орла может поджидать падение. А падать больно. Но еще больней — разбиваться.       Марк отвечает, прикусив перед этим язык:       — Решай сам, — металлический привкус делает его оглушительно трезвым.       Почти готовым к тому, что Эска ухмыльнется сейчас своей тонкой звериной улыбкой — и уйдет. Навсегда. Ни разу не обернувшись. Не подумав обо всем том, что в мыслях у Маркуса роится уже неделю или две, не торопясь отпускать.       И Эска ухмыляется.       Он лисица в человеческой шкуре — красивый, стройный и абсолютно неприрученный бритт — потому и ухмылка у него лисья. Острые зубы, рыжина в волосах и синяя вязь по светлой коже предплечий. Он даже идет пружинисто, скрадывая звуки шагов, готовый вот-вот взять след.       Эска.       Дикарь, отданный бригантским богам еще задолго до своего рождения. Враг. Друг. Свободный человек.       Самый близкий для Маркуса в этом бесконечном, жадном до крови Риме.       Марк думает: расскажешь дяде — поднимет на смех. Или покосится, по-особенному прищурив лукавые водянистые глаза, да так, что против воли вспыхнешь как лучина. Неизвестно, что хуже.       А Эска все ухмыляется.       Улыбка ползет по его лицу, достигает глаз, прячется в лучиках глубоких морщинок и белесых застарелых шрамов. Не выглядит враждебно. Не выглядит как что-то, что бросают в лицо вместо грязи перед уходом.       — Ну так? — уточняет Марк; они уже у ступеней, спустятся — и дорога может развести в разные стороны.       Навсегда.       Сердце гулко стучит, шумом отдаваясь в ушах.       Нав-сег-да.       Даже за Валом, валяясь раненым в холодной слизи, прижимая к груди безжизненную золотую птицу, Маркус не чувствовал себя так одиноко. Так страшно.       Эска не перестает ухмыляться, замедляя шаг.       Он останавливается у лестниц и смотрит снизу-вверх как умеет только он; Марк тут же чувствует себя ниже и хрупче, чем есть на самом деле. Эска протягивает ему ладонь — длинные ловкие пальцы; Маркус не единожды видел, как они обнимают древко стрелы — и ждет. Чего? Прощания?       Маркус подает ему руку. Как другу. Как брату.       — Пожалуй, — говорит Эска и цокает языком: нахальный, нахохлившийся, наглый, — я останусь с тобой.       Марк старается не подавать виду.       Но сжимает чужие пальцы практически до хруста.

***

      Эска приходит ночью. Сам.       Стройное тело обнимает полумрак, глаза — Марку чудится? — светятся желтым. Эска — дитя бриттских равнин, взращенный друидскими травами, дух промерзлых лесов. Он обжигающе, по-неземному красив; Маркус понимает это, когда Эска делает шаг к его постели.       Марку остается только хрипеть:       — Зачем ты?.. — слов не хватает, воздуха — тоже.       У него есть лишь зуд под кожей, лишь нестерпимый жар, опаляющий изнутри. Последний охватил еще в дороге, далеко-далеко за Валом. Эска, конечно, все понял. Не мог не понять. Ветра нашептали ему, реки подсказали, на что смотреть.       У Маркуса не было шансов.       Эска трогает узел на тунике, спускает затертую ткань с плеч. Та скользит по его коже, по точеному, худому телу бойца. Эска — ребенок свободы. Гордый, непокоренный. Забравший силу у земли, у листвы, у тысячи диких зверей.       Красивый, как божества в Пантеоне.       Марк вздрагивает против своей воли. Пытается отползти чуть назад по кровати. Спрятаться — от этого света. От желания, что бушует и жилы выворачивает наружу. Что требует броситься вперед, ввязаться в жаркую драку, распластать под собой и присвоить. По-другому, не как раба.       И уж точно навечно.       Марк честно пробует: сдержаться, уйти, не поднять глаза снова. Не получается. Стоит только зажмурится — образ Эски становится ближе, слаще, ярче. Очень тяжело дышать. Совершенно плохо.       Он сдается. Поднимает лицо, щурится на далекие макушки факелов.       Эска склоняет голову набок, прежде чем сделать еще один шаг. Дергает щекой. Говорит просто:       — Мне захотелось, — подумав, добавляет: — и так будет правильно.       И слитным лисьим движением ныряет в кровать. Обвивается вокруг Маркуса всем своим телом. Не дает даже подумать об отказе.       Сердце Марка трепещет под его руками, когда Эска целует ласково. Осторожно. Едва касаясь языком приоткрытых губ. Словно легкое дуновение ветра по коже. Словно обещание — искреннее, честное, которое дается в самый темный час ближе к рассвету.       Маркусу его мало.       Маркусу нужно еще.       И он сам тянется Эске навстречу.