Дивлюсь я на небо та й думку гадаю: Чому я не сокіл, чому не літаю, Чому мені, Боже, ти крилець не дав? Я б землю покинув і в небо злітав.
— Елена Леопольдовна! Я подняла голову и тут же была ослеплена первыми лучами, поднявшимися над моим забором. А ещё над ним торчала макушка Гоголя. Видно, услышал как я пою. — А, Николай Васильевич, — я подставила руку ко лбу, чтобы нормально видеть. — Ну что, вас сильно побили вчера в Чёрном Камне? — Не очень. Можно к вам зайти? — Да, сейчас. Я обогнула дом и, почти теряя из поля зрения свои ноги в тумане, открыла Гоголю калитку. — Вы рано, не спится? — Да. А вам тоже? — Да, нам бы после вчерашнего ещё спать и спать. Садитесь, — я села, указав на место рядом с собой. — Вы во сколько спать легли? — Не помню точно… около двенадцати. А вы? — В первом часу. — Почему так поздно? Мне казалось, вы пойдёте домой сразу после приезда из Чёрного Камня. Мне почему-то захотелось ответить совершенно откровенно. — Нет, Бинх позвал меня выпить с ним, а мне нужно было успокоить нервы. Вот я и пошла. — Елена Леопольдовна, что случилось с вами в Чёрном Камне? Не дотянув стежок, я уронила руки на жилет, лежащий на коленях. Об этом событии не хотелось вспоминать совершенно, но Гоголь не кто-нибудь, он мой друг, ему можно сказать. — Мою честь чуть было не осквернили, — я кашлянула. — Надеюсь, вы меня поняли. Не хочу входить в подробности. — Понял. Простите, я… зря взял вас вчера, — проговорил Николай Васильевич, отворачиваясь. — Всадник не пойман, вашей жизни угрожала опасность. Теперь я не хочу, чтобы это повторилось и… — Не надо, Николай Васильевич, — я повернулась к нему, положив руку ему на локоть. — Вы не виноваты в том, что Август оказался сволочью. Я хочу, чтобы вы поняли: вы, если не забыли, мой друг и я поддержу любую вашу идею, которую посчитаю хоть мало-мальски здравой. Даже если она основана на ваших видениях. Гоголь понял мой юмор и посмеялся вместе со мной, а потом полушутя спросил: — Кстати, насчёт моих видений, Елена Леопольдовна, вы, случайно, не занимаетесь душевными болезнями? — Нет, Николай Васильевич. Я читала «О душе» и имею представление о психологии, но душевные болезни для меня слишком серьёзны. Я – патологоанатом и хирург, а не мозгоправ. — Жаль, — он усмехнулся. — А мозгоправ мне бы не помешал. У вас в Петербурге не осталось знакомых врачей? Я перегрызла нитку и уставилась холодным взглядом на Гоголя. — Нет. Они в прошлом, как и сам Петербург, давно пора о них забыть. — Почему вы так не любите вспоминать о своём городе? Там прошла большая часть вашей жизни, ваше детство. — Это из-за ссылки отца. В последний день в Петербурге я пошла гулять по городу. Так ведь, кажется, делают перед отъездом из родных мест. Но, как бы я не старалась получить от этого удовольствие, меня одолевала страшная тоска, — я вздохнула, вертя в руках иголку. — Ну, мы уехали. Петербург стал мне неприятен. Слишком много дурных воспоминаний, слишком много рамок, в которые он меня загонял, слишком много гнилых человеческих душ, продажности, подлости, пыли и грязи. А здесь мне хорошо, я чувствую себя свободной. — Значит, вы никогда не хотели бы туда вернуться? Есть же много хорошего… — Оставим этот разговор, Николай Васильевич! — я едва не укололась иголкой и, от греха подальше, воткнула её в игольницу. Гоголь замолчал. От нарастающего напряжения мне почти физически было трудно сидеть рядом с другом, который неосторожно завязал этот разговор. — Елена Леопольдовна, а правда, что вы можете чистый спирт пить? Я прыснула со смеху. Да-с, удалось облегчить обстановку. И что это ему такое в голову взбрело? Хотя, догадываюсь, кто мог поведать такую известную байку обо мне. — Это вам Бинх рассказал? — Гоголь кивнул, а я расхохоталась уже в голос. — Не то чтобы наврал, просто погорячился. Если бы пила, меня бы уже давно отец Варфоломей в церкви отпевал. Прошу вас, впредь, если захотите что-то обо мне узнать, спрашивайте у меня, а не у Бинха и тем более не слушайте, что говорят крестьяне. А чистый спирт я сама не пью и никому не советую. — А я заметил, что Бинх к вам не очень хорошо относится, — отозвался Гоголь. Не поймёшь, шутя он это сказал или всерьёз. — Такой уж у него характер. Да и вы мало знаете, какой он. — Ну и какой же? — Могу сказать только, что он хороший собеседник, когда в добром расположении духа, — ответила я, вспоминая вчерашний вечер. — Ладно, Елена Леопольдовна, я пойду, — Николай Васильевич поднялся с завалинки. — Зайти-то думал на минутку. Хорошо вы поёте. — Спасибо. Оно всегда так, — я пошла провожать его, отложив починенный жилет. — Время – странная штука. – А вы простили меня за комендантский час? – Считайте, что да. Мы попрощались. Заходя домой, я подумала: отчего про меня стали распускать такие небылицы? Раньше ведь говорили только, что я могу пить водку и не пьянеть, да и тихонько как-то, меж собой. При чём тут спирт? Действительно, не слишком ли часто я пью? Не много, это точно, я никогда в жизни не злоупотребляла этим делом. Но проводить вскрытия и тем более операции без стакана водки я не смогу. Перед приёмом своих пациентов я выпивала скорей по привычке, нежели по необходимости. А что если не пить и перед приёмом? Надо попробовать.***
— Что, Елена Леопольдовна, решили начать новую жизнь? — спросил Бинх, сидя на лошади и заглядывая через мой забор, а притащившемуся с ним Гоголю это было сделать затруднительно, поэтому он стоял на носочках, как и утром. — Я попросила бы не язвить, — отозвалась я, выгружая у двери сарая три непочатые бутылки. — Перестали бы лучше распускать про меня глупые слухи. Ей-богу, вы вроде умный человек, а повторяете за крестьянами чёрт знает что. – Вы на что намекаете? – У господина Гоголя спросите. Они оба переглянулись. — Верное решение, Елена Леопольдовна, — поддерживающе заявил Гоголь, чтобы уйти от чужого настойчивого взгляда, а я, хмыкнув, ушла в сарай дальше разбираться. Закрывая дверь, я уловила фразу Бинха: — Хотите пари на рубль, что доктор суток без водки не продержится? Так, а это уже интересно. Я припала ухом к двери, радуясь, что слух у меня всегда был чудесный, и не только в музыке. — Почему вы так не верите в людей? — Потому что слишком хорошо знаю, люди не меняются. — А я верю в Елену Леопольдовну и принимаю пари. Вот это да! Я им обоим всю душу выворачиваю, Гоголю как себе самой верю, Бинху свой самый страшный секрет рассказала, а они на меня спорить! Пускай позиция моего друга противоположна позиции Бинха и он верит в меня, это дела не меняет, мог бы отказаться, я считаю. Убедившись, что они завершили этот разговор, я от обиды истерически тихо рассмеялась и чуть не забранилась вслух. Ну что ж, посмотрим, господин Бинх. Я ведь назло вам пить не буду.***
Куча народу столпилась у моего сарая. И что ж они как специально именно сегодня все пришли? С начала дня я не выпила ни капли водки, чему была ужасно рада. Я чувствовала себя несколько странно. Вроде и получалось у меня всё касательно лечения, но не было той лёгкости, какая была, если я выпью. Надо терпеть, пока всё получается. После очередной вылеченной бабы, зашёл Вакула с дочерью. — Доброго дня, доктор, — сказал он, протягивая мне какую-то записку. — Я тут вам письмо от господина Гоголя снёс. Я взяла листок и прочла: «Елена Леопольдовна, я хочу попросить вас помочь Вакуле. Его дочь Василина была рождена, по его утверждению, с неким хвостиком. Сам Вакула списывает это на нечистую силу, а я считаю, что вы сможете найти этому медицинское объяснение. Прошу вас, помогите ему. Н. В. Гоголь.» Я против воли нахмурилась и с трудом поверила, что мне не показалось. — Ничего не понимаю, какой хвост? — Да вы сами поглядите, — ответил Вакула, подталкивая ко мне дочь, нехотя оторвавшуюся от кожуха отца. — Ну-ка, Василина, становись сюда, — я подняла на удивление лёгкую девочку и поставила на стол. — А больно будет? — задала она самый что ни наесть детский вопрос, держа одной рукой куклу, другой хватаясь за плечо Вакулы, подошедшего с другой стороны. — Нет, я посмотрю только, — я приподняла её платьице и увидела пониже спины небольшой отросточек. Интересно. Я тронула его пальцем. – Ай! – хихикнула девочка. – Потерпи, мне же нужно осмотреть как следует. Напоминает какую-то мутацию. Я прощупала весь хвостик от основания до кончика и убедилась, что костей там нет. — Ну что, доктор? — взволнованно спросил Вакула, прижимая дочь к себе. — Никакой чертовщины тут нет. Отец даже думал, что у наших предков были хвосты. Сам видел в кунсткамере заспиртованного хвостатого младенца. — Прости Господи, — кузнец сплюнул. — А моей Василинке помочь можно? Я задумалась и велела девочке пойти погулять, а сама думала, как бы не обидеть Вакулу отказом. — Ну… так как хвостик является самостоятельным отростком, а не продолжением позвоночника, при желании удалить можно. — Так я за Василиной? — спросил кузнец, понятливо кивая, хотя сомневаюсь, что он что-то уразумел. — Постой. Я такие операции ещё не проводила. А экспериментировать я не могу – не хочу, чтобы что-то пошло не так. Вакула, прежде даже воодушевлённый моими высказываниями о хвостатых людях, вмиг посерел и без того всегда бледным лицом. Глаза его забегали. — Господин Гоголь говорил, что вы помочь сможете, — горько отозвался он, уходя. Чёрт. Я, стукнув ладонью по столу, повалилась на лавку, закрыв лицо руками. Кузнец уходил, чуть не плача, с такой надеждой смотрел на меня, а я отказала. Но, быть может, так лучше. Операция не пройдёт неудачно, с Василиной ничего не случится. Да кого я обманываю, делов-то минут на десять, отросток срезать да зашить, а я струсила. А всё спор этот проклятый. Почему вообще я должна что-то доказывать, уж тем более Бинху? Не знаю, но желание ударить по его уверенности сейчас во мне сильнее всего остального.***
Следующим днём Гоголь уже сам меня позвал куда-то, сказал — важное дело. А этим важным делом оказался чахоточный старик, крайне подозрительно на меня смотревший, который, по словам Николая Васильевича, был каким-то преступником, но я разбираться не стала, не моё дело. Мне было сказано осмотреть его и отчитаться перед Бинхом. Закончив с этим делом, я спустилась в шинок, где уже сидели вышеупомянутые личности. — Ну что, Елена Леопольдовна? — живо спросил Гоголь. — Христина, дай-ка мне водки, — всё, хватит. Пускай я проиграла сама себе, но Вакула с Василиной не выходили у меня из головы. Пусть лучше Бинх выиграет этот чёртов рубль, чем меня снова целую ночь будет мучить совесть. — Плохи дела у вашего Чернозуба. Чахотка, причём в запущенной форме, — Христина подала мне бутылку. — А стакан? Я тебе не мужик, чтоб из горла пить, — старуха заохала и поплелась за стаканом. — Он не протянет и недели. Пусть остаётся в постели, я дала ему отвар, — я поблагодарила Христину, плеснула себе полстакана и залпом выпила. — А так, милости прошу, допрашивайте. — Доктор, вы снова пьёте, — с укором сказал Гоголь, прячась от насмешливого взгляда Бинха. — А вас это не должно волновать. Хотя, почему же, в некоторой степени должно, — я вздохнула, представляя, как изменятся их лица. — Вы проиграли, Николай Васильевич, потрудитесь отдать рубль. Он дрогнул и посмотрел на меня, потом на Бинха. Замечая, что уходить я не собираюсь, вытащил из пальто свой должок и положил на стол. — А вас я поздравляю, Александр Христофорович, — сказала я, искусственно улыбаясь недоумевающему Бинху. — Но спорить на живого человека по меньшей мере некрасиво. От вас, Николай Васильевич, – я бросила на него взгляд и тут же отвела, с укором качая головой, – не ожидала. Я поставила бутылку на стол и направилась к себе за инструментами. — Елена Леопольдовна! Чёрт бы его побрал, так и знала, что побежит! — Елена Леопольдовна, простите… Я… я не хотел вас обидеть, — бормотал Гоголь, хватая меня за локоть. — Я думал… — Отвяжитесь ради Бога! — зашипела я, смерив его гневным взглядом, и вырвала руку. Не успела я отойти, как ко мне подскочил Тесак, запинаясь, сообщил, что ко мне какой-то мужик, у сарая дожидается. Сказал, срочно, значит, с Вакулой повременить придётся.***
— Ну, что у вас? — спросила я у мужика, снимающего шапку. — Да вот, сестру привёз. Занеможила, — он указал на телегу рядом с собой, а на телеге под холстиной лежала бледная девочка. Я расстегнула платье у неё на груди и увидела тёмные пятна. Дрянь дело. — Сколько времени болеет? — Да… недели с полторы, кажись, — ответил мужик, почесав затылок. — Сперва жар одолел, потом пятнами пошла, как мошки покусали. Думали, с Божьей помощью пройдёт, а оно вон как вышло. Я не понимала – каким последним дураком надо быть, чтобы оставить тиф без лечения на целую неделю? — Поздно привезли, теперь уж ничем помочь не могу. — Да как же ж это? Ведь вы ж единственный лекарь на всю округу! – воскликнул он, трясясь, и потянул ко мне руки. – Я ж к вам семь вёрст проехал! Неужели хоронить только? — Медицина бессильна. Если бы хоть на неделю раньше привезли, тогда бы можно было что-то сделать. Я направилась мимо в сарай, а мужик бросил мне в след озлобленную, горестную брань. – Фёдор, отвори ворота! – крикнула я севшим от обиды голосом. Мужик снова сыпанул в мою сторону проклятиями (о Боже, я таких слов даже не знала), и причитая, надел шапку и, взяв вожжи, увёз телегу с сестрой. Я вошла в сарай и, раскрыв сумку, стала скидывать туда своё операционное барахло. Да что ж за день такой! Этак ведь невозможно, всё не слава богу – с Гоголем из-за какой-то ерунды поссорилась, брату девчонки той доброго слова не сказала, даже не попрощалась. Скальпель с остервенением полетел на дно, а пальцы полезли в волосы, что за лентой, сжались у корней. Оставалось только пойти к Вакуле. Отрежу Василине хвостик и всё будет хорошо. Всё наладится. В дверь постучали и вошёл Бинх. Ну, его только не хватало. Уже представляю, зачем он явился. — Вáм что угодно? — я застегнула сумку и сложила руки на груди. — Если пришли поиздеваться – вот бог, вот порог, – я кивнула в сторону двери. – Некогда мне. — Вообще-то, я пришёл к вам, как к доктору, — ответил он без следа язвительности. — Пока за Чернозубом гонялся, я, кажется, руку вывихнул. Посмотрите? — Креститесь, коли что кажется, — я, думая совсем о другом, потопала носком сапога. — Да посмотрю уж, давайте. Бинх облокотился на стол и протянул мне правую руку. Ощупав, я поняла, что это вывиха здесь нет и в помине. — Ну, никакой это не вывих. Ушибли да и только. Взгляд его упал на мои руки с закатанными рукавами и он удивлённо посмотрел мне в глаза. — Откуда у вас синяки? — Бинх схватил мои запястья и оглядел внутренние стороны предплечий. — Это вчера с вами сделали? — Да, скорей всего, — он провёл пальцами по синеватым пятнам, а я нервно вздохнула. Осторожно освободив руки, я кашлянула. — Вам что-то ещё? — Нет, благодарю. Он вынул из пальто рубль и сунул мне в раскрытую ладонь. – Это зачем? – Берите, берите. Вы много раз мне помогали, а я даже словесно не всегда благодарил вас. Так что не отказывайтесь. И, Елена Леопольдовна, — Бинх собрался выходить, но остановился у двери, — Гоголь сейчас со мной шёл весь никакой. Вы простите его, он действительно дорожит вашей дружбой. А на меня злитесь сколько угодно, это я его на спор подбил. Я кивнула, и он вышел. Слишком часто. Слишком часто он стал смотреть мне в глаза без презрения. Слишком часто он стал касаться моих рук. И мне не противно, а даже наоборот… После вчерашнего вечера у меня впервые не осталось осадка от разговора с ним. А когда он пришёл ко мне извиняться?.. Что же изменилось за эти дни? Почему он стал совершенно другим? Не зависит ли это от приезда Гоголя, из-за которого и развернулись все эти события? Что же это? Откуда взялось? На предплечьях у меня горели его прикосновения, пусть и оставленные через перчатки. Чуть не переворачивая полку со склянками, я выудила из своих закромов заляпанное зеркало. В нём мелькнул левый глаз, нахмуренная бровь, половинка носа и щека. Красная как вишня. И зрачок расширен. Успокойся, дура. Нельзя о таком думать. Ладно, сейчас не время, есть дело поважнее.***
— Вакула, — сказала я, полная уверенности, ворвавшись в дом кузнеца и застав его за рисованием портрета дочери. — Будем оперировать. Мы вдвоём уложили Василину на стол; я накрыла её простынёй с вырезанным отверстием для хвостика и стала смачивать тряпку раствором для наркоза. — А вы Марушку тоже без хвостика оставите? — спросила девочка, прижимая к груди куклу. — Не бойся, никто её не обидит. А теперь, — я поднесла к её носу тряпку. — Дыши глубоко и повторяй за мной. Раз. — Раз. — Два. — Два. — Три. — Три. — Четыре. — Четыре… — Пять. — Пять… — Шесть. Девочка не ответила — уснула. Я, собрав все кипевшие во мне чувства в один комок усилия, занесла скальпель над тельцем, но рука дрогнула. — Вакула, у тебя водка есть? Тащи.***
— Ну что, доктор? — спросил Вакула, когда всё было готово и Василина уже лежала в своей кроватке. — Всё хорошо, — отвечала я, разглядывая отрезанный хвостик в банке. — Будет жить. Но теперь уже без хвостика. Когда проснётся скажи: будет чесаться, но бередить шов нельзя, можно только похлопать несильно. И мочить тоже нельзя, так что пусть аккуратней будет. Запомнишь? — Уж запомнил. Какая плата, доктор? — Ну что ты… — Да хоть целковый возьмите! — воскликнул он, подскакивая с места, и тут же испугался, не разбудил ли дочь. — Мне за Василинку ничего не жалко. — Целковый много. – Тогда хоть полтину. – Ладно. Полтину возьму, но ни копейки больше. — Спасибо, — кузнец вытащил из потрёпанного кошля пятьдесят копеек и вручил мне. Я в поднятом настроении пошла домой, а Вакула всё покрикивал мне вслед: «Я за вас молиться буду, доктор!» На улице я вдохнула чистый воздух и от радости мне захотелось рассмеяться, а ещё лучше закричать. Когда бывают такие вечера как сейчас — мягкие, тёмные, тихие, с особенным запахом вечерней росы; когда слышно стрекотание кузнечиков и далёкий лай собак, — я ощущаю необъяснимое чувство ностальгии по местам, в которых никогда не была, времени, в которое даже не родилась. Будто всё это уже было со мной, а теперь ушло и никогда больше не повториться с первоначальной силой. Тоска. Но до слёз приятная.