Я хочу тебя
Касаться, чувствовать, смеяться в кожу, жить для тебя, с тобой, тобою. — Ты всё также неплохо танцуешь, подчинённый, — она хлыщет саму себя, стараясь прийти в норму. Но сбросить флёр забытья не так легко, и дыхание успокаиваться не торопится ничуть. — Так и не решилась отдавить мне ногу, — ухмылка режет губы, сминает волю, рвёт самообладание, какое осталось, на куски. И в ней, выученной им, не покидающей губ, кажется, никогда, пляшет новое, зыбкое, странное. Неуверенность. И это пугает даже саму Лорен. Трещит по швам последнее. Тишина воцаряется ненадолго, а для этих двоих и вовсе пролетает незаметно. Однако другая мелодия льётся по залу, и пары вновь спешиваются танцевать. Идиллию нарушает подоспевший к ним светловолосый мужчина в смокинге с пыльно-розовой бутоньеркой. Обращение доносится как сквозь толщу воды: — Мисс Синклер, позволите? — находясь на почтительном расстоянии, он приглашающе протягивает ладонь. Лорен успевает открыть рот, когда Киран, не церемонясь, распоряжается её приглашением на свой вкус. — Мои извинения, сэр, но танец был обещан мне, — мужчина намеревается заговорить, когда Киран обрубает фразу на корню. — И следующий тоже. Лорен вспыхивает. Когда кавалер, откланявшись, уходит, Кирану по руке прилетает смачный шлепок. — Думаешь, можешь вытворять подобное? — сердито шипит она. Но Киран непрошибаем: и улыбка, запечатлённая в уголках губ, злит её ещё больше. — Что такое, дорогая, в самом деле хотела станцевать с этим хлыщом? — Да хоть с конём! Никто не просил тебя лезть. Злит больше всего то, что все вокруг постоянно наблюдают. И Лорен, представляя, как лупит его каблуком, покорно кладёт руку ему на плечо. Они оба молчат, и она намеренно избегает на него смотреть. — Прости меня, — вполголоса просит он. — Сделал, не подумав. Я и в самом деле не должен был. — Проехали, — отмахивается она. И всё же прежде напряжённые черты после его слов разглаживаются, атмосфера теплеет. И воздух рвёт на части её тихое хихиканье. — Все мужчины так неуправляемы, когда кто-то претендует на их игрушки. — Ты не... — пытается возразить он. — Само собой злюсь, если ты об этом. Но это не первая и уж точно не последняя твоя глупость, свидетелем которой мне посчастливилось стать. — Ты ведь в любом случае не пошла бы с ним танцевать, — проговаривает он утвердительно, но, видя озорно поджатые губы, переспрашивает, тщательно маскируя удивление, пробивающееся выгнутой бровью. — Не пошла бы? — Увы, теперь ты никогда не узнаешь, — жмёт плечами она. — Думаешь, он больше не подойдёт? — Боже, Киран, видел бы ты себя. Конечно не подойдёт. Ты выглядел как курица, у которой пытались отнять яйцо, — сквозь зубы бормочет она. — Не хочешь прогуляться? — Устала вальсировать? — Не устал зубоскалить? — Ну что ты, как я могу, — парирует он елейно. Дыхание шелестом омывает ухо, жаром ползёт по шее и плечу. — Пойдём. А то ещё увяжется кто-нибудь, пока меня рядом не будет. — Понятно. Давай, охраняй своё яйцо дальше. С этими словами Лорен, не ожидая протянутой руки или человеческого приглашения, резко разворачивается и режет своим силуэтом залу надвое, направляясь к балкону. Киран закатывает глаза, вздох исходит до тихого рыка. Он молча следует за ней. Открытое пространство встречает достаточно сильным ветром. Духота залы за непродолжительное время их нахождения на балу успела въесться в кожу, спутать все мысли. Он едва не вытягивает руки по обе стороны, чувствуя прохладу, словно стремится собрать потоки ветра в объятие. Сдерживается. Но медлит, замирая на подступе, прикрывая веки. Присутствие Лорен осязаемо даже при условии, что она молчит, а шлейф её духов с такого расстояния неощутим. Подходя ближе, он движется бесшумно, но и Лорен чувствует его присутствие. Она усмехается — невесело и даже самую малость зло. — Выходит, так всё должно было закончиться, да? Киран, занявший место у роскошных мраморных перил подле неё, различает ярость на самых подступах и обращается к ней взором, поворотом плеч, сердцем, по наитию ища ту нить, что способна была бы дать ему понять, ощутить, что терзает её. — Ты получишь повышение, — излагает он уверенно, с полуулыбкой. — Быть может, за все заслуги тебя вновь допустят к работе детектива. — В случае, если мы сдадимся полиции. — Ты хотела сказать когда, душа моя? Киран замечает метнувшийся взгляд, ошарашенно ускорившееся биение её пульса на шее, участившееся дыхание. А потому зажмуривается, отворачиваясь, стискивая пальцами край выступа перил, сжимая в себе самом протест, желание, жажду, сравнимую с агонией. — Что ты собирался делать, когда это всё закончится? — Бал? — Я сейчас ударю тебя, — рычит она. — Да, бал. Когда скрипка отпоёт последнее, похоронив за собой всю магию ночи. Когда не останется ничего, кроме сожаления и боли. Когда не останется никакой Луны, сумевшей спасти город — только мы с тобой и наша свершённая месть. Что ты собирался делать, когда все виновные получат своё? Киран слышит её голос сквозь толщу собственной тьмы, барахтаясь в ней, безнадёжно увязая всё глубже и глубже. Вот он, совсем юный, в кузове среди таких же напуганных детей в обносках. Вот он, в камере, чертит бесконечные руны, молится день и ночь, день за днём, которых не различает. Вот он, сидит за столом в комнате, повидавшей все оттенки его изломанности, все грани сожаления, боли, страха и стылой ненависти. Прошло много лет и ещё больше утекло воды, пожалуй, но рука всё также водит по листу, повторяя узор из линий, на которые он молился когда-то. У которых просил спасения, помощи, не себе даже, ему оно ни к чему. Не после всего пережитого. — Тебе никогда не хотелось... Жить? Просто жить. Как обычный человек, предоставленный самому себе. Как мужчина, которому открыты все дороги. Который никому и ничем не обязан, который волен жить так, как хочется ему самому. Это туннель без выхода. Отсюда нет путей, здесь нет спасения. Он может захлебнуться своими молитвами, но никто и ничто не поможет ему. Вот только Лорен — дорогая, прекрасная Лорен, с пылающими жаждой жить глазами, своенравная, словно пламенные языки — чудится ему во всём этом мраке лучом самого настоящего солнца. В ней за всеми изломами бьёт свет, ослепляющий яркостью и теплотой, в ней пылает огонь, способный согреть, возродить, спас... В уме он чертит всё те же руны. Молится не за себя, не за прощение своих грехов, не за жизнь, о которой говорит ему она. Он молится за неё. — Нет, — шепчет он надтреснуто. — Никогда. Лорен разглядывает часть его силуэта, обрывок профиля, подсвеченный луной, и сочувствие рвёт её на части. Ладонь тянется прежде, чем она успевает отдать себе отчёт в том, что делает, и она разворачивает его, стоящего рядом и находящегося при том не с ней, к себе. И прижимается к нему всем телом так исступлённо, словно стараясь согреть отмёрзшее до костей тело. Словно от касания его кожи к её зависит всё, словно, отпусти она его или позволь себе отстраниться хоть на миллиметр, он — дорогой, живой, важный — окажется наваждением сна. Она поднимает голову, вглядываясь в его лицо, всё также крепко прижимаясь к нему. — Ты врёшь мне, Киран, — шепчет она завороженно, самую малость озорно, а Киран сжимается, чувствуя, как надежда, переполняющая её всю, щупальцами подбирается к нему, скручиваясь на шее, плечах, по рукам и ногам. Стискивает зубы, и до Лорен доносится всхлип. Её глаза расширяются, губы покидает вздох. Она отпускает его и тянется обеими руками к его голове, обхватывает ладонями виски, хочет заглянуть в глаза, да те крепко-накрепко сжаты. И она тихо, шёпотом на выдохе зовёт его. — Киран. Всхлип вновь доносится до неё, такой же отчаянный, полный боли, сорвавшейся с цепи и учиняющей теперь страшное. — Киран, — вновь пытается она. — Киран, Киран, Киран, мой до... Он подаётся вперёд, широко распахивая глаза, и закрывает ей рот поцелуем, к которому не готов, к которому не готовы они оба, которого желал, но иначе, совсем не так, не по причине, подобной этой. Но если бы он позволил ей это произнести, если бы эти слова прозвучали, чем бы они ни были, он бы уже не смог быть верен намеченному курсу. Лорен немеет в его руках, сжимающих нагие плечи, немеет под его губами, мягкими и тёплыми, движущимися яростно, неистово, овладевающими ею и испивающими безо всякого сожаления, без оглядки на страх и ужас. Лорен не замечает, когда и сама начинает отвечать на поцелуй — с тем же отрешённым рвением, терзая и забирая своё, словно огонь ползёт по дереву и лижет ветки, словно пожар разгорается всё неотвратимее, вытягивая остатки жизни, клеймя жаркими касаниями всюду, до куда способны дотянуться руки. Он нависает над ней, прижимая тонкое, желанное тело к колонне, движется ладонями по талии, обволакивая её всю, забираясь, кажется, под самую кожу, а у неё всё тело горит синим пламенем, дотлевает растерзанная воля. Она скользит ладонями по его щекам, растирая слёзы, гладит их с щемящей, искренней нежностью, сходя к вискам и вороша волосы. Киран хмурится, сбиваясь с поцелуя, перехватывает её руки и сцепляет запястьями над головой. А потом в том же сумбуре отрывается от неё, губами клеймя шею, сцеловывая пульс. Пока она вновь не зовёт его — тихо и отчаянно. Мольбой и приказом. — Киран. Посмотри на меня, Киран. И тогда он наконец открывает глаза, смотря на неё в упор. Сознание возвращается рывком, даром от желания продолжает колотить, а губы пылают, горят. Он прочищает горло. Очень тяжело дышит, в горле саднит сухостью. — Да, дорогая? Лорен задыхается — поднятым из глубин желанием, злостью на него, обыкновенным страхом. С ним никаких чудовищ бояться не нужно — он и есть самое страшное. И хуже всего то, что навредит он не ей (он бы ни за что не стал, да и Лорен о себе, впрочем, не так уж сильно печётся), — не ей, себе самому. — Отпусти руки, — на большее её не хватает. — Прости, Офицер, — он отводит взгляд, отходя от неё, и осматривает плоды своих трудов не без удивления — они прошли через весь балкон и в конечном итоге он прижал её к колонне. Он потерял контроль, и это очень, очень плохо. Лорен хлопает глазами, стараясь прийти в себя, но не выходит. Не получается. Хочется, страшно хочется чтобы он взял и продолжил с того же места, на котором остановился. Хочется так сильно, что её ломает на части. Оба поворачивают головы к зале, когда ушей достигает звучание чего-то... волшебного. Совершенно магического. Лёгкого, словно касание одними кончиками пальцев, касание бережное, полное нежности, касание, поднимающее со дна целую бурю трепета. Улыбка расцветает на губах Кирана, когда он произносит, приглашающе протягивая своему офицеру руку: — Пойдём танцевать, моя дорогая. Лорен ничего ему не говорит, лишь молча подаёт руку, сжимая пальцы поверх его, и следует за ним, прикрывая веки. Позволяя мелодии окутать её всю. Позволяя ему вести её. Лишь когда он замирает против неё, держа руку на талии, сжимая второй её пальцы, когда он делает первый шаг к ней, она позволяет себе взглянуть на него. Он не весел и не грустен. Его взгляд наг. Лорен попадает в омут добровольно, легонько движет бровью с немым вопросом. С десятком вопросов и сотней невысказанных слов. Тех слов, к которым они, как и к обрушившемуся отчаянием поцелую не были готовы. Тех слов, в которых они оба нуждаются острее воздуха. — Ты спрашивала, хочу ли я жить, да? Лорен чувствует, как слово застревает у него поперёк горла. — Хочу ли быть обычным человеком, ходить на обычную работу, возвращаться по вечерам к обычной девушке, которая станет встречать меня, обычного и уставшего, и вместе мы будем садиться ужинать? Хочу. Хочу так, как каждый слоняющийся по закоулкам Грейчапел ребёнок хотел бы родиться в ином месте. Хочу больше всего на свете. Даже больше, чем хотел бы сейчас поцеловать тебя. Вот только знаешь ли, дорогая Лорен, есть такая вещь, как точка невозврата, и я её уже очень давно пересёк. Меня никто не принуждал убивать. Убийство — это всегда выбор. Я делал это по своей воле, ради достижения своей цели. И ничто, никогда не сможет меня от всех этих грехов отмыть. Лорен чувствует, как комом застревают все те слова, что она хотела ему сказать. Слова, полные туманной надежды и желания помочь. — К чему ты клонишь? — спрашивает она холоднее, чем хотела бы. — Я предлагаю сдаться. Луна — герои, а потому твоя репутация никак не пострадает. Более того, ты, как я уже говорил, скорее всего получишь продвижение и твои дела пойдут лучше, чем... до начала всего этого. А я... — Лорен не нравятся те тени, что удаётся распознать в его усмешке. — Посмотрим, какую казнь приготовит для меня Корона. Надеюсь, фееричную. Умереть от простого выстрела в затылок было бы позорнее всего. — Киран! — шипит она. — Киран, ты... — Не нужно, Офицер. Лорен, я говорю тебе, нет, я прошу тебя, не стоит. Многое произошло за время нашего сотрудничества, но, вот увидишь, ты не так уж сильно будешь скучать по прекрасному мне. Пройдёт время, ты получишь свои лавры, снова начнёшь заниматься тем, что любишь и тогда... Лорен затыкает его — вот только отнюдь не поцелуем. Ударом. — До чего же тебе не нравятся мои целые рёбра, дорогая, — он чудом умудряется не сбиться с танца. — Что мне на самом деле не нравится, так это та чушь, что ты осмеливаешься пороть. Да ещё и такую, в которую действительно веришь. — А разве я ошибаюсь? Разве ты не пошла на это сотрудничество ради отмщения? Задуманное совершено, ты отомстила. Эмоции рано или поздно уйдут, а если ты сделаешь что-то опрометчивое, непременно будешь жалеть потом. — Это ты себя так называешь, подчинённый? Что-то опрометчивое? Изволь. А если я оберну твои слова против тебя же? Будь ты на моём месте, смог бы получить лавры и дать мне уничтожить себя? Был ли бы ты так спокоен? Киран колеблется — и напряжение протягивается от одного тела к другому нитями, вонзаясь в плоть крючьями. Он знает, что не может соврать. И правду сказать не может тоже. — Я не на твоём месте. И речь не о твоих принципах, не о морали. Речь о безрассудности риска. О твоей безопасности и твоём будущем, которые ты жаждешь поставить на кон. — Каким образом? Уговорив тебя дать себе шанс? — Нет. Решив повязать себя с пропащим чудовищем. Знаешь, что случается с теми, кто пытается спасать покойников? Они тащат живых за собой. А я не хочу так. Я... — Простил ли бы ты себя, если бы молча стоял и смотрел, как самое дорогое тебе себя губит? А я не прощу. Я не позволю тебе. — Лорен, — шепчет он в мольбе. — Лорен, Лорен, Лорен... Не спрашивай того, на что и так знаешь ответ. Не терзай нас обоих. Позволь мне утонуть одному. — Позволь мне, — бормочет она также тихо. — Позволь себе хотя бы попробовать. Позволь мне помочь, позволь... быть рядом. Позволь нам двоим решать, не взваливай всё на себя. Ты сколь угодно можешь говорить, что делаешь это ради моего блага, и я верю, правда, верю тебе! Я бы знала это, даже не имея своей способности, просто потому что верила бы твоим словам и твоей привязанности. Но Киран, ты уже давно не просто напарник для меня. Я полагаюсь на тебя, я доверяю, я верю тебе, и ты важен для меня, очень важен. Я не стану просить о большем — просто дай шанс. Нам обоим. С этими словами она тянется ближе к нему, и на миг, на безрассудно-короткий миг опускает голову ему на грудь, слушая стук его сердца. Окутывающая их чередой мерных касаний мелодия нежна и ласкова, как бриз, но море бушует, растревоженное обитающим на глубине. И Лорен вслушивается в шум волн, хлещущих причал, крик чаек, осязаемый младенческим плачем. То плачет его сердце? Он сам — тот мальчик, что, как и все сироты Грейчапел, лишь хотел иной жизни? Жизни... — Ты доверяешь мне? — Лорен обращается к нему взором, подаётся всем телом, вздёрнутым подбородком. И когда он собирается дать ответ, Лорен прерывает его, опуская ему на губы ладонь. — Я не закончила. Дослушай и как следует подумай, прежде чем отвечать, — она дожидается кивка и убирает ладонь, продолжая. — Мы прошли через очень многое вместе и, со временем, преодолевая разные трудности, и я, и ты, мы оба стали доверять друг другу, как себе. Мы защищали друг друга и то, что дорого нам, мы готовы были идти друг за другом и, если понадобится, рискнуть всем. Отдать даже собственную жизнь. Я была готова. Ты был готов. Но Киран, сейчас я прошу тебя не умирать за меня, за веру в меня и ту привязанность, что у тебя появилась. Я прошу тебя жить — ради себя самого или хотя бы ради меня. Это тяжелее, это путь, на котором тебя будет ждать уйма трудностей, но... О чём ты думал, когда нёс в руках бомбу на фабрике? О чём думал, когда пообещал сберечь меня и моих близких — даже если тебе придётся ослушаться приказа? Когда тебя пытали, когда понимал, что можешь погибнуть, но всё равно стоял на своём? Когда знал, что обречён? Киран?.. — О том, что ничто не сравнится по ценности с тобой... О том, что, погибни ты в очередной передряге, в которую влезешь одна, я бы не смог себя простить. Ты давно уже не просто партнёр, не просто звено, которое поможет достичь цель, ты стала человеком, в которого я верю и которому хочу быть верным. Лорен кажется, что с каждым произнесённым им словом кислорода в лёгких становится всё меньше, а сил сделать вдох не оказывается вообще. Она немеет, она замирает, завороженно слушая, внимая всему, что произнесёт он. И когда Киран замолкает (ненадолго, успевает пройти всего пара мгновений), ей кажется, что лёгкие у неё вот-вот лопнут, и грудная клетка рассыпется следом. И тогда он продолжает: — Ты моё сердце, Лорен. Ты, вспыльчивая, временами жестокая. Ты, со своими кошмарами, со скопом демонов, со своим ужасным характером. Я люблю тебя всем сердцем и душой, с первого же дня, как увидел тебя в той чёртовой кофейне, с тем чёртовым придурком. Иногда мне кажется, что я любил тебя и в этой жизни, и в прошлой, и не смогу не любить во всех последующих. Тебя, моего партнёра и друга, эхо остатков моей человечности, полярную звезду, которая ведёт меня. У неё кружится голова, кружится так немыслимо сильно, что ноги перестают слушаться, а слова признания доносятся сквозь всё тот же бриз, сквозь биение волн и крик, истошный, раздирающий. Киран ловит её в свои руки и прижимает к себе, одну руку поднимает к обнажённой спине, поглаживая следом же шею, затылок, другой опускает её ладонь себе на сердце. То колотится уверенно, размеренно. Ударами колокола. Они замирают посреди зала, когда танец подходит к концу. Они так и остаются стоять — две скреплённые половинки одного целого — когда последний отзвук магии рассеивается, и всё вокруг них оживает, выходя из транса. Лорен выпрямляется, не спуская руку с его груди, поднимает голову и смотрит на него в упор. — Что ты сказал о моём характере, подчинённый? — голос хриплый, дыхание всё такое же беспокойное. И Кирану бы засмеяться, Кирану бы возмутиться, Кирану бы выдавить хотя бы одну из сгущающихся на душе эмоций, тех эмоций, что породили это признание, вынудили его обнажиться изломанной душой, израненным сердцем. Но Киран лишь улыбается ей — легко и чисто, одними уголками губ. У него светятся глаза, и на Лорен он смотрит с самой настоящей любовью. У Лорен перехватывает дыхание — так её отец смотрел на маму когда-то очень давно, в другой жизни. Она и сама смотрит на него так, обнажаясь всей прожитой болью, всеми застарелыми шрамами. И тянется к нему всем живым, всем свято верящим, способным верить. — Что он ужасен, — отвечает Киран, а в тоне плещется самая настоящая нежность. Лорен улыбается ему так, что никакие слова не нужны. Ничего не нужно, ничего кроме них двоих, замерших посреди огромного зала. Кроме них и связывающего их чувства. Кроме любви. — Я могу сегодня остаться у тебя, Киран? — шепчет ему Лорен. Тихо, почти на самом выдохе. Но Киран слышит, и глаза у него от этого шёпота загораются ещё ярче. — Без проблем, душа моя. Ты представить себе не можешь, как я обожаю спать на жёстком диване. Лорен криво, порочно усмехается, привстаёт на носочки и льнёт к его уху, выдыхая в него то, что слышать нельзя больше никому на этом свете. У Кирана расширяются глаза, застревает в груди дыхание (и Лорен лишь шире улыбается, чувствуя, слыша), а уши, ей-богу, и вовсе начинают гореть. И он припомнить не может чтобы хоть одна женщина из знакомых ему вытворяла с ним подобное. И эта лисица, не спускающая ухмылки, возводя её курком к его виску, тянет его за руку, утаскивая прочь. Не забывая посылать взгляды в полуобороте и дежурно улыбаться всем окружающим их, не имеющим понятия, кто они двое на самом деле такие, людям.***
Лорен кажется, что она пьяна. Ночным воздухом, вертящейся в голове подхваченной на балу мелодией и рукой Кирана у неё на талии, когда среди улицы она, привставая на цыпочки, льнёт к нему. И когда случайно-неслучайно пятка соскальзывает с каблука и она теряет равновесие. И когда Киран подхватывает её, притягивая ещё ближе, когда нависает, углубляя поцелуй. Когда она, прежде холодная, грозная, скрывавшая неуёмную страсть, распознанную им очень и очень давно по одному взрывному характеру, отдаётся его рукам и вытворяет своим языком подобные безумия, ему кажется, что он спятил. Никогда в своей жизни свобода на грани вседозволенности не кружила ему голову так откровенно. Никогда прежде он не держал в своих руках средоточие того, о чём грезил неустанно и так чертовски давно. И когда Лорен стонет в поцелуй — откровенно, невыносимо-порочно, так сладко и нежно, что... Ему кажется, что дорогу до дома он не выдержит. Он возьмёт её на этом самом месте. Не будь он Кираном Уайтом, если бы позволил хвалёному самоконтролю погрести под собой всё. И не будь она Лорен Синклер, если бы перестала испытывать его. Она смеётся как ребёнок, довольный шалостью, повисая в капкане его рук, сцепляя запястья за шеей, терзая губы так медленно, что может не отрывать взгляда от его лица, от бурь, плещущихся на дне лазурных радужек и, едва уловимо, в самих чертах. — Дрянная, невозможная, — обречённо полурыком улетает в поцелуй. — Рада стараться, — мурлычет она, вновь поднимаясь на ноги и чуть крутя всем телом, нарочно кошкой ластясь к нему. Ладонь смежает на голову, зарываясь в волосы, и Киран заставляет её вновь потерять равновесие, раздвигая языком губы властно, беспощадно, так, что дыхание в самом деле застревает в груди, а веселье в пополам с довольством чуть расступается перед воспалённым желанием чувствовать. — Проводить тебя до резиденции Синклеров? — Киран выдыхает на ухо, следом же прихватывая зубами мочку. — Вручу тебя в руки твоему дяде, как подобает образцовому кавалеру. — Можно подумать, тебе хватит духу, — цедит она, пока ладонь плавно скользит по его груди, от шеи всё ниже. — Заявиться в дом твоего дяди и познакомиться с ним? — Отказаться провести эту ночь со мной, — нечто адское, совершенно бесовское поблёскивает отражением лунного диска у неё в глазах. Киран сглатывает подкатившееся новым комом к горлу желание. — И наконец самому узнать, какого это — танцевать с дьяволом под луной. Когда Лорен выпускает из кулака сжатую в том рубашку, вновь следуя вперёд и полупьяно, чуть заносчиво шагая на своих каблуках перед ним, он, всё больше растворяясь в ней, открывающейся иначе, совсем по-другому, словно он не знал её всё это время, прикрывает веки, тянет носом ночной воздух, обращается взором к луне, их вечной спутнице, неизменной свидетельнице их войн, их примирений, их падений и исцеления, усмехается и тихо, хрипло произносит: — Отчего-то даже и не сомневаюсь, что она также хороша, как пытается казаться. Лорен усмехается, довольно и возбуждённо, и, не оборачиваясь, выравнивая тон к бесцветному, стараясь скрыть довольство, спрашивает: — Что ты сказал? Не расслышала. — Ничего, Офицер. — Ладно-ладно, храни свои секреты. Оказываясь на пороге его квартиры, вслушиваясь в грохот запираемой двери и лёгкий щелчок зажигаемого света, обоим кажется, словно сердце, яростно стучащее, вот-вот замрёт. Лорен наблюдает за тем, как Киран быстро избавляется от туфель и пальто, оставляет пиджак на спинке стула близ прихожей. Промаргивается, касается корсажа кончиками пальцев неосознанно, будто это поможет успокоиться. Куда делась её решительность?.. Она хотела его, хотела там, на балу во время танца, хотела, когда он целовал её на балконе, прижимая к колонне, хотела тысячи раз до, в архиве, в его квартире, в пещере, будь она проклята памятью о случившемся. И хочет, чертовски хочет даже теперь, даже сейчас, разве что напрочь теряется в стуке своего сердца и нахлынувших разом чувствах, теряется, потому что... Не готова? Киран молча проходит к ней, забирая пальто. Она, опираясь о стену, приподнимает ногу и тянется к застёжке туфли, когда он присаживается рядом с ней на корточки и, касаясь лодыжки, опускает её на пол. — Позволишь поухаживать за тобой? Она кивает, отводя взгляд. Касание кажется пыткой даже несмотря на то, что кожу он задевает лишь едва, всего пару раз. — Я дам тебе рубашку и подготовлю постель. А утром верну тебя дяде, как и обещал. — А ты? — начинает Лорен едва слышимо. — Займу свой любимый диван. — Киран, ты... — Тише. Ты ничего мне не должна. Всё хорошо. День был сложным, отправляйся спать. Он отходит от неё, а у Лорен чувство, словно он забирает с собой каркас, удерживающий её на ногах, удерживающий от падения. И она подрывается к нему, разворачивает его к себе, так резко, что Киран теряется, так зло, что поддаётся, и целует его — так отчаянно, что он отвечает её зову в ту же секунду, что её губы опускаются на его. Земля под ногами разверзается. Нежность облетает шелухой. Голова идёт кругом, а лёгкие жжёт. Лорен сцепляет лодыжки у него за спиной, пока он несёт её, кажется, в спальню. Не разобрать, кто из них безжалостнее, кусая и зализывая укусы, сцеловывая стоны, вздохи и рыки. Она выгибается от холода стены, обжёгшего спину, выдыхает, словно рыба на суше, когда Киран спускается поцелуями-укусами по линии челюсти к шее, ключицам, подводя к плечу. Ставит её на ноги, разворачивая лицом к стене, в темноте тянет узлы шнуровки, стараясь распутать, и ругается, когда не выходит. Желание рвёт на куски. Чувствовать, содрогаться здесь и сейчас, забрать всё без остатка. — Я бы порвал его к чёртовой матери, если бы не хотел увидеть его на тебе ещё раз так сильно, — сказанное доносится до Лорен сквозь озноб, сквозь страшный жар, сквозь лихорадку и полное, безраздельное довольство, их общее, всецелое. — Рви, — хрипло приказывает она. Шнуровка лопается, обрывки нитей усеивают пол. Лямки платья соскальзывают с плеч мучительно-медленно, ведомые его руками, словно он растягивает пытку, находя в крадущейся смерти запретное наслаждение, не хватаясь за последний вдох. Но Лорен не так терпелива, как он. Она цепляет край ленты, которой неизменно стянуты его волосы, и та улетает прочь, высвобождая тёмные завитки. Лорен с упоением зарывается в них пальцами обеих рук, проходится от лба до самого затылка жёсткой лаской. Голова кружится — не разобрать, от недостатка кислорода или умопомрачительной близости. Но когда Киран, отходя от стены, ставит её на ноги, она тут же вновь припадает к нему губами и всем телом. Ладони рыщут по скрытой тканью коже, выщёлкивают непослушными пальцами пуговицы, стаскивают прочь, нервозно и чуть яростно. Они уже одно целое — не до конца раздетые, алчущие большего. Они уже вошли друг другу под кожу, уже слились много большим, чем могли бы одни тела. И когда обнажённая спина Лорен касается простыней, когда Киран с ней, вцепившейся в него намертво, заползает на постель глубже, связь с рассудком теряют оба. — Киран, — зовёт она в темноте, когда он отрывает губы от её губ и спускается по коже ниже, клеймя обожанием каждый дюйм тела — ключицы, грудь, усеянную веснушками, с медными навершиями, обласканными касаниями губ и языка, легонькими покусываниями. — Киран, Киран... — Рано начинаешь кричать, — усмехается этот дьявол, нависший над грудью, истерзавший её и не насытившийся тем ничуть. Руки блуждают по телу всё в той же страстной, отчаянной ласке, пока Лорен хватает ртом воздух и всеми силами давит стоны, даром скрыть то, как тело извивается от каждого безжалостного движения губ, невозможно. — За... — сбивчато и зло бормочет она. —... молчи... аа... аххх... Она отпускает скомканные простыни и тянет ладонь к лицу, прикусывая кожу на костяшке. Срывающиеся в стоны вздохи сменяет тихий, отчаянный скулёж. Грудь сотрясается, бёдра дрожат от каждого касания, и свести бы их вместе, да только... — А ну перестань, — Киран приподнимается, вновь нависая над ней, и Лорен сглатывает от тех бурь, что поднимает в ней лазурь, полная чертей — взгляд мужчины, уверенного в своей власти — когда он уже знакомо сцепляет запястья над головой и целует её. До абсурда нежно. — Пусти, — приглушённо, сдавленно мольбой слетает с губ. — Обещаешь слушаться? — самодовольно, едва слышимо шепчет он. И Лорен на части разорвать его хочется от пляшущего на губах довольства. Собственными руками на куски. Но она может лишь проклинать саму себя — за чувства к этому невозможному. За то, что эта самая дрянная ухмылка посылает по коже мурашки и заставляет низ живота гореть. Она может ненавидеть его за вечные шутки и всегда такой неуместный флирт. За эго величиной в три юпитера, за все те слова, что никогда не сможет забыть. Но стереть эту ухмылку ей хочется губами, а не кулаком. Овладеть им, взять его под собственный контроль, поглотить его. И чтобы сам он смотрел на неё с мольбой и обожанием, чтобы хотел большего, хотел так сильно, как ничего и никогда прежде. Как никого прежде. Но она может лишь смотреть на него, зачарованно, заворожённо, умоляя и чувствуя, как по швам трещит последнее сохранённое ею самообладание. Хочется, чтобы он взял её прямо сейчас, не размыкая рук. Чтобы вбивался в неё на всю длину яростно, медленно и глубоко, вышибая весь воздух, чтобы целовал её губы, линию челюсти, шею, чтобы заклеймил её всю укусами, которые она будет рассматривать в зеркале после, прикрывая глаза и от воспоминаний содрогаясь. Чтобы в страсти она призналась в том, чего никогда и ни за что не скажет в здравом уме. Чтобы он, не раздумывая, ответил ей тем же. Но она лишь целует его, чувственными движениями губ выхватывая из его рук вожжи на мгновение, другое, ещё одно... И шепчет, отрываясь, вышибая простотой просьбы из него весь дух, сбивая спесь: — Пожалуйста. Он разжимает руки, не раздумывая. И за это Лорен целует его ещё отчаяннее. Зарываясь обеими руками в волосы, лаская голову, обвивая шею, царапая спину и скользя по крестцу лодыжками. Выпуская на волю то, что сдерживать более невозможно. И он, слабея пред той Лорен, которую не знал прежде — пред нежной и чуткой, страстной, чувственной — растворяется в ней, позволяя ей перекатиться, седлая его. Копируя его жест, она ловит его руки своими, переплетая пальцы, и прижимает к постели над его головой. Когда она отстраняется, блокируя его протест, намеренно не пуская к губам и заставляя его смотреть в упор на ту, что вновь уложила на лопатки, Кирану требуется секунда-другая, чтобы прийти в себя. — Не захватила наручники, Офицер? — в голосе нет ни тени веселья. — Никак нет, дорогой. Только револьвер, который, боюсь, не пригодится нам сегодня. — От которого я тебя избавил собственными руками, — с полуулыбкой подмечает он. — В следующий раз обязательно захвачу, — настал черёд Кирана напрячься под жаром губ, коснувшихся кожи. — Но не расстраивайся слишком сильно, я и без наручников могу заставить тебя беспомощно глотать воздух и водить глазами по потолку. — Я в предвкушении, Офицер. В самом деле, настал черёд Кирана сглотнуть, видя, как ухмылка искажает её черты, отражаясь в глазах дьявольски огнём, и мысленно сдаться ей, прекрасно понимающей, что она с ним вытворяет. Дорожкой поцелуев она спустилась по шее, периодически замирая на коже танцем кончика языка, оставляя укусы. Исполосованная шрамами грудь, изрешеченный тут и там живот. Тело, выкованное болью, рождённое самим мятежом. Поражающее своей выносливостью, восхищающее силой, прекрасное — обласкать бы каждый дюйм, быть может, и шрамы бы затянулись... Легонько прихватывая зубами кожу, она очертила бедренную кость, кончиками пальцев выводя по животу и бокам завитки. Когда дыхание опалило низ живота, а последняя преграда была стянута до колен, он выгнулся вслед за смазанным касанием. Подаваясь навстречу и впиваясь в неё зрачками. Большой палец надавил на головку, размазывая выступившую капельку смазки. Член лёг в руку достаточно уютно для того, чтобы она, проведя по длине ладонью несколько раз, медленно и уверенно, позволила себе улыбнуться, глядя на него. Киран не сводил с неё глаз. Бёдра в самом деле откликались на каждое движение, а грудь тяжело вздымалась. Видеть его таким ей нравилось чертовски. И когда язык коснулся головки — не отрывая взгляда от его лица, от перекатывающихся под кожей рук, сложенных под головой, мышц, поначалу пробуя, исследуя его вкус и его предел — он выдохнул сквозь сжатые зубы, взгляд подёрнулся пеленой. Губы скользнули по коже смелее, язык очертил уздечку, накрывая собой и обволакивая всю головку, а следом и длину. Кончик языка вёл узоры, и от того, как содрогался всем телом он, можно было подумать, что его калёным железом жгут. И в пытке он находит всё то же запретное удовольствие. — Это даже приятнее, чем выигранный спарринг, — измывается она, опаляя шёпотом головку, водя по смоченному слюной члену ладонью, другой легонько царапая грудь, живот, бедро. Она разжала руку, но не отстранила её, касаясь кожи, заставляя его подаваться навстречу, встречая плещущихся в лазури чертей тем же лукавством. И промурлыкала, вновь касаясь его губами. — Боже, люблю, когда ты такой послушный. — Лорен, — рычит он в предупреждении, слабо напоминающем угрозу в имеющемся положении. — Ло... — она прихватывает головку губами, посасывает, втягивая щёки. Кирана подбрасывает на месте, колени дёргаются, а мышцы на руках вновь перекатываются тем показательным напряжением, от которого у Лорен сводит низ живота. — ... рен... Она движет головой по длине увереннее, ритмичнее, помогает себе рукой и другой параллельно стягивает с бёдер бельё. Приостанавливается чтобы запечатлеть на головке новый поцелуй, чтобы зализать уздечку и подразнить его кончиком ловкого языка, посматривает на него периодически, всякий раз подмечая, что он смотрит неотрывно. И это нравится. Пожалуй, сильнее, чем она могла себе представить. Она тянется к нему поцелуем, не выпуская из рук, не прерывая ласку. Движения языка и губ нарочито мягкие, развратные, нереально-чувственные. — Так проигрывать я готов хоть каждый день, — признаётся он тихо, рассматривая её завороженно. Лорен улыбается в поцелуй, устраиваясь на его бёдрах удобнее, запускает ладони в волосы, тянет ближе к себе, пока тот не садится, обнимая её всю, скользя ладонями по телу, кутая в них. Бессовестно ёрзает, срывая сбивающееся дыхание, смакуя его перед ней уязвимость. И тянется ладонью к члену, направляя его в себя. Обоюдный стон резонирует в поцелуй, и тот становится исступлённее. Она замирает, как замирает в горле, зарождаясь, стон, целует его, кусая губы, прихватывая и оттягивая их. Чуть подаётся бёдрами, насаживается сильнее, яростнее, так глубоко, как может, и стонет-вскрикивает ему в губы, не сбавляя темп. Киран кладёт руки ей на бёдра, направляет, и движения становятся плавнее, ощущения — острее. Лорен лишь вцепляется в него крепче, опутывает ногами и руками, двигаясь в общем темпе, дыша с ним одним воздухом, становясь единым целым. И всё это кажется таким правильным, что чувство, поселившееся ещё давно в сердцах у обоих, лишь крепнет. Этот союз был создан в аду. Но им суждено было найти друг в друге собственное начало, увидеть продолжение. Таким должен был оказаться их конец. Первым срывается Киран, подхватывая Лорен под бёдра и опрокидывая на постель. От неожиданности она вскрикивает, цепляясь за шею, подтягиваясь ещё ближе, и уже не отпускает его, когда он возобновляет темп, смыкая до кучи лодыжки за его спиной. Киран срывается, ускоряясь до предела их общих возможностей, и разобрать, чьи стоны срываются в поцелуй, становится невозможно. Лорен не сразу понимает, чей шёпот калёным железом припечатывает её, взмокшую, к постели. Только успевает поймать себя на том, что лжи в словах нет. И в тот же момент её накрывает волной.