I
Know a sad little ocean sprite A sad little sprite Who dies from a kiss at night
To be born from a kiss at dawn.
Я знаю маленькую печальную пери,
маленькую печальную пери,
что каждую ночь умирает от одного поцелуя,
а на рассвете от поцелуя рождается снова
Forough Farrokhzad, Another Birth
***
После огромного количества трагедий в своей жизни Ремус мог сказать: — Да, я знал, что так произойдет. Да, он видел, как приближалась смерть его матери. Да, он знал, что война будет быстро набирать обороты. Да, да, да — всем горестям и трагедиям. Он видел, как все они приближались, он знал это из-за боли в животе и мучительной боли в сердце, он видел, чувствовал и знал, что они приближаются. Задуматься его заставило лишь то, что однажды ему сказал Айра. Всегда ли Ремус знал, что грядут плохие вещи, потому что он мог думать только о плохих вещах? В каком-то смысле ему нравилось, как разум держит его начеку, потому что это значит, что у него будет время подготовиться к тому, что погубит его в следующий раз. Однако в этот момент, в этот самый прекрасный момент, он не видит, как это происходит. — Привет, — говорит он Гарри дрожащим голосом, слегка запыхавшись. Ремус, спотыкаясь, бежал по лестнице со всей скоростью, на которую был способен. — Хочешь увидеться сегодня с Роном? Молли любезно предложила присмотреть за Гарри некоторое время, если ему это понадобится, но до сих пор Ремус был слишком напуган, чтобы отпустить его, потому что тогда он остался бы совсем один в этом чертовом доме. Тогда у него не было бы ничего, кроме стен, на которые можно было бы пялиться. Но когда Ремус думает о том, чем может закончиться сегодняшний вечер, то решает, что не может позволить мальчику быть с ними, смотреть, как они с Сириусом препираются, кричат и плачут. Он не может позволить ему увидеть, как они ссорятся. Он не может позволить Гарри смотреть, как он рушится, ведь Ремус знает, что так и будет. Он все еще колеблется, когда вопрос срывается с его губ, но блеск в глазах мальчика подтверждает его решение. Милый маленький мальчик, все еще так боящийся сам попросить о встрече со своим другом, сияет от предложения Ремуса. В этот момент сердце Ремуса разрывается от осознания того, что он не может взять весь мир в свои ладони и предложить его мальчику. Он отводит его к Уизли, внимательно наблюдая за окрестностями, как орел, и к тому времени, когда Молли убеждает его, что дети будут в безопасности, и она сообщит ему, если что-то пойдет не так, уже далеко за полдень. — Когда ты вернешься, — обещает он Гарри, уходя, — Сириус тоже будет дома. Мгновенная тень сожаления падает на Ремуса, заставляя его слабую улыбку дрогнуть, когда он разворачивается и уходит в лес, не потрудившись аппарировать. Сириус может злиться на него. Он может быть расстроенным. Даже взволнованным. Может быть, Сириус не хочет видеть Ремуса. Но он не стал бы наказывать Гарри за это, если бы узнал, как большие зеленые глаза мальчика наполняются огромными каплями слез в ту же секунду, как тот слышит его имя. Сириус не уйдет еще раз, если увидит, как сильно по нему скучают. Сириус бы не ушел, если бы знал, как сильно его любят. Если Ремус скажет ему. Если Ремус наберется смелости, чтобы открыть рот и закричать об этом во всю глотку. Он не может пойти домой (чтобы не пялиться на каждое маленькое ужасное воспоминание, хранящееся на его территории), поэтому он стоит посреди леса, перед зелеными деревьями, кустами и миллионом прекрасных цветов, которые наполняют его чувства и разум одновременно. Возможно, думает Ремус, если он достаточно хорошо подавит свои чувства, то сможет перестать тосковать по сладкому запаху Сириуса у себя под носом и его мягкой кожей под кончиками пальцев. Возможно, тогда Ремус сможет перестать представлять хриплый мужской голос, зовущий его по имени. Он расхаживает взад-вперед, бормочет что-то себе под нос, глаза устремлены в землю. — Сириус, — шепчет он в пустоту, репетируя то, что скажет. — Я люблю тебя, — пытается Ремус, но слова застревают у него в горле. Нет, это неправильно, так не должно быть, не когда он знает, что это правда. Почему Ремус не может этого сказать? — Сириус, — говорит он еще раз, наслаждаясь сладким покалыванием, которое это имя оставляет у него во рту. — Сириус, Сириус, Сириус. Ему это нравится. Его имя, его глаза, его волосы, его слова, он сам. Ремус любит его. Он будет кричать об этом сегодня, даже если это станет слишком трудным. Ремус скажет, что чувствует, даже если от этого его дыхание остановится. Приглушенный голос внутри кричит на него, выкрикивая проклятие за проклятием, злится на его тупой маленький разум за то, что он слишком рано потерял себя в этой игре. Ремус не знает, чувствует ли Сириус до сих пор то же самое. Он не знает, получится ли у них что-нибудь, даже если все звезды сойдутся. Однако, когда Ремус смотрит в небо и делает глубокий вдох, когда он чувствует, что держит всю власть в мире в своих руках и на своих губах, когда он держит всю силу и любовь в мире в имени под своим языком, он думает, что сделает так, чтобы у них все получилось несмотря ни на что. Голыми руками выстроит их счастье по кирпичикам, если понадобится. Ему нужен Сириус, как личность, кем бы он ни был в его жизни. Ремус хочет просыпаться рядом с ним каждое утро и засыпать, зная, что он счастлив и в безопасности. Он хочет иметь возможность обнимать его, не боясь ничего. И он хочет поцеловать его. Он хочет этого так сильно, что в легких кончается воздух. Окруженный соснами и нарциссами, Ремус думает, что ему было всего четырнадцать лет, когда он впервые подумал о поцелуе с Сириусом, и эта мысль накатывает на него, как тысяча волн, отчего у него подгибаются ноги. Голова Ремуса почти идет кругом при мысли о том, как долго он тосковал по этому мужчине, еще до того, как узнал, даже до того, как осмелился признаться. Ремус отчетливо помнит, как Сириус был первым из их четверки, кто поцеловал кого-то. Он помнит, как Блэк рассказывал о неприятном поцелуе с какой-то девушкой из Когтеврана. Что этот поцелуй был небрежным, холодным и влажным, а Ремус не мог оторвать глаз от губ мальчика. Примерно в то же время Ремус на практике узнал, что поцелуй с людьми ощущается именно так, как описывал Сириус — влажным, холодным, небрежным. Поцелуй с девушкой. На какое-то мгновение Ремусу показалось, что с ним что-то не так. Должно быть, с ним действительно что-то было не так — в то время как самым большим достижением каждого было целоваться, он просто ненавидел это. Именно Сириус заставил его понять, что проблема была не в поцелуе. Ремус понял это, наблюдая за тем, как двигаются его губы, когда он улыбается и когда он говорит, когда он подпевает песням, выкрикивая слова. Ремусу в голову приходит мысль, что он думал о Сириусе годами, годами, годами, тоскуя по чему-то, чего, как он думал, никогда не могло существовать. Посмотрите на него сейчас — расхаживает вокруг кустов, пытаясь убедить себя, что у него хватит духу сказать мужчине, которого он любит, о своих чувствах. Это почти жалко, его младшее «я» точно презирало бы его. Но сейчас даже быть несчастным из-за Сириуса звучит прекрасно. — Сириус, — говорит Ремус в последний раз стволу старого дерева, покрытому зеленым мхом, но его голос тонет в звуках, похожих на топот ног. Он оглядывается вокруг, пытаясь увидеть источник шума. Вскоре из-за кустов появляется белая мерцающая фигура Бродяги. Ремус удивляется размытой фигуре, которая выглядит так, словно вот-вот распадается по краям. Сириус сделал это, он нашел счастливое воспоминание, он вызвал Патронуса. Ремус прикладывает руку к щеке, чтобы проверить, чувствует ли он тепло, чтобы понять, не сон ли это. — Сириус? — Сивый, — говорит Патронус голосом Сириуса. — Сивый здесь. Далее следует еще несколько слов, но Ремус их уже не понимает. Прежде чем он успевает подумать дважды, прежде чем он может спланировать и разработать стратегию, он аппарирует на площадь Гриммо, едва держась прямо, когда ноги касаются земли. У него кружится голова. Его разум затуманивается. Его руки дрожат. Его голова кружится, кружится, кружится, когда он смотрит на вид перед собой, не в силах успокоить себя никакими пустыми утешениями или надеждами. — Слишком поздно,— горько кричит его разум. — Слишком поздно, ты проиграл, он мертв, и ты умрешь, слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно. На верхнем этаже здания ярко-красное пламя с ревом вырывается из разбитых окон. Огонь, похоже, охватывает весь дом целиком, и от него осталось всего несколько целых кусочков, которые вскоре будут поглощены неудачей Ремуса. Если бы он мог поймать Сивого раньше. Если бы. Если бы. Если бы только он мог сказать Сириусу, что любит его. Ремус лихорадочно оглядывается по сторонам, пытаясь понять, вышел ли Сириус из дома. Он отчаянно обыскивает двор, улицу, парки, деревья, что угодно, чтобы хоть мельком увидеть его, но его нигде не видно, что подтверждает мучительные мысли, которые рождает его разум. Сириус все еще в доме. Что бы ни происходило дальше, это почти как рефлекс, инстинкт. Это приходит к нему так естественно, как будто это самое быстрое и легкое решение, которое Ремус когда-либо принимал. Возможно, так и есть. — Сириус, — орет он, как только входит в дом. Тонкий слой дыма покрывает первый этаж, и от этого режет глаза, когда Ремус бегает по дому, но адреналин проясняет его зрение. — Сириус! Этажом выше что-то падает, и прежде чем сделать следующий вдох, Ремус обнаруживает, что уже бежит к лестнице. Он бросает сотню Агуаменти по пути наверх, но маленькие струйки воды не справляются. В его голове проносится миллион мыслей одновременно, миллион и только одна. Как они могли его найти? Как они могли пройти через защитные чары? Что теперь будет? Все они ревут у него в ушах, пока его разум не превращается в пожар из ничего, но затем волна захлестывает их одним словом. Сириус. Сириус. — Сириус, — кричит он еще раз, дым и пепел стекают по его легким, когда заклинание вокруг его головы ослабевает. Еще один визгливый звук заставляет его развернуться и побежать в другой конец коридора. Это душераздирающая, ужасная сцена, которую он отчаянно хочет выбросить из головы. Ремус знает, что не сможет сделать этого еще долго, потому что, когда он видит Сириуса, то уверен, что уже слишком поздно. Ремус не уверен, дышит ли Сириус вообще. Он находит Сириуса лежащим на полу в комнате Регулуса, прижимающим к груди деревянную шкатулку. Он лежит на полу, выглядя серым и болезненным, но Ремус понимает, что все-таки между приступами кашля его грудная клетка равномерно двигается, а глаза открыты. Волна спокойствия накатывает на него, почти заставляя его колени подогнуться. Сириус жив. Ремус подбегает к мужчине и, не говоря ни слова, бросается на пол рядом с ним. Он касается его лица одной рукой, отчаянно пытаясь понять, все ли с ним в порядке. — Сириус, — едва выговаривает он, прижимаясь своим лбом ко лбу Сириуса. Еще не слишком поздно. Он еще не опоздал. — Палочка, — говорит он, но из-за кашля прерывается. — Он забрал мою палочку. Ремус не произносит ни слова, создавая заклинание, чтобы заблокировать сгущающийся дым вокруг них. Он заставляет Сириуса встать, перенося большую часть его веса на плечи, когда вытаскивает его из комнаты. — Сириус, нам нужно идти. Сириус начинает дергаться в его руках, как будто эти слова напомнили ему о чем-то, пытаясь вырваться. Это только заставляет Ремуса ухватиться за него посильнее и поскорее вывести из комнаты. — Остановись, — говорит Сириус, задыхаясь, когда пихает Ремуса локтем в ребра, на секунду выбивая из него весь воздух. Он наклоняется, чтобы схватиться за живот, но как только его хватка ослабевает, Сириус бросается бежать обратно. Ремус напуган до смерти, дым проникает даже сквозь заклинание, и у него болит голова, легкие сжимаются в груди, и он хочет уйти, уйти, даже не оглядываясь назад, в безопасное место, чтобы Гарри был рядом с ним и был в безопасности. Он собирает всю свою силу и валит Сириуса на пол прежде, чем тот успевает добраться до лестницы. Сириус уже ослабел от дыма, и он больше не может сопротивляться, когда Ремус хватает его и тащит наружу. Он вяло пинает ногами воздух, когда они выходят через большую деревянную дверь. Ремус видит, что они окружены аврорами и людьми, но не может сосредоточиться ни на чем, кроме мужчины в своих объятиях. Он опускает Сириуса на землю, и внезапно мужчина становится совершенно неподвижным, темные волосы спадают на лицо, закрывая его. — Сириус, — беспомощно говорит Ремус, пытаясь вырвать его из транса. Когда он с силой поворачивает его тело в сторону, то видит, что Сириус зажмурился, но тонкие струйки слез падают сквозь ресницы, оставляя дорожки на испачканных пеплом висках. — Сириус, — зовет он еще раз. — Что не так? Скажи мне, что делать. — Мот, — говорит Сириус сквозь стиснутые зубы. — Я не смог ее найти. Ремус открывает рот, но не может произнести больше ни слова. Он заставляет мужчину лечь на спину и умывает ему лицо свежей водой. Вода смешивается с пеплом, смешивается с дымом, смешивается с его слезами. Ремус ничего не может сделать, кроме как смыть с него грязь, поскольку Сириус отказывается открывать глаза. — Мне жаль, — говорит он несчастно, хотя знает, что его слова не утешают. — Моя малышка, — шепчет Сириус как в тумане, и его голос звучит так молодо и так страдальчески, что Ремус поднимает его с земли и обнимает. — Мне жаль, — повторяет Ремус снова и снова, пока мужчина неподвижно лежит в его объятиях, слезы текут по его щекам. Он выглядит таким расстроенным, даже со своим невыразительным лицом, как будто у него в животе нож и он истекает кровью, его боль настолько сильна, что Ремус может видеть ее, повисшую в воздухе между ними, в глазах Сириуса, в разочаровании и явных страданиях. — Сириус, — шепчет Ремус еще раз. Все вокруг них становится вихрем, размытым и бесцветным, и весь его мир становится человеком. — Я убил ее, — недоверчиво бормочет Сириус, его лицо выглядит суровым и оцепенелым, как будто он констатирует факт. — Ты этого не делал, — пытается возразить Ремус, но мужчина выглядит так, словно находится в трансе. — Нам нужно идти. — Нет. — Здесь небезопасно. — Нет, — повторяет Сириус и не отрывает взгляд от земли. — Ты не понимаешь. Ты не... ты не знаешь. — Мы говорили об этом, — его голос срывается, — твоя жизнь превыше всего. Мне жаль, мне так жаль. Но мы должны идти. Последние слова, кажется, ломают Сириуса окончательно, и он бросается на Ремуса, как будто может проникнуть ему под кожу. Он утыкается лицом ему в плечи и держится за него изо всех сил. — Я бы умер без нее, — шепчет он. — Та жизнь, — Сириус сглатывает, — эта гребаная хижина убила бы меня. Он сидит там еще некоторое время, и Ремус жалеет, что не может рыдать и кричать так, как ему хочется, но он так боится, что Сивый появится из-за угла, что не может наслаждаться руками мужчины, обнимающими его. Сириус цепляется за него, руки и слезы на его коже. Ремус гладит руки мужчины, его спину, его голову, его волосы. Его ладони двигаются кругами, пока он не убедится, что на Сириусе нет крови и серьезных повреждений. Затем они поднимаются, чтобы обхватить его голову и провести пальцами по волосам, пока сам Сириус разражается задыхающимися рыданиями. Ремус думает, что каждый всхлип отрывает кусок его плоти, впивается в него, как бешеная собака. И вот рыдания затихают. Затем руки Сириуса ослабевают, падая по бокам. Наконец, он говорит: — Пойдем. Они поднимаются с земли, Сириус цепляется за его руку, чтобы подняться. Оба обреченно стараются не смотреть на горящее здание рядом с ними. Сириус не отпускает его руку. Ремус обхватывает его пальцами, лениво размышляя, мерещится ли ему сладкий мускусный аромат, или он и правда чувствует его сквозь пепел, покрывающий кожу Сириуса. Сириус вытирает лицо тыльной стороной ладони, и слезы, и сажу. Прежде чем они успевают уйти, Ремус подталкивает их в сторону Грюма. — Что нам нужно сделать? — спрашивает он, не замечая необычной ухмылки на лице мужчины. Предстоящий вопрос и ответ пугают его. Они нашли их с миллионом авроров. Они нашли их в парке и лесу. Куда им теперь идти? Куда еще можно убежать? — Праздновать, — говорит Грюм и грубо хлопает Ремуса по плечу, но потом его рука на секунду задерживается, почти нежно сжимая его. — Мы поймали Сивого. Мир перестает вращаться, а Ремус перестает дышать. Он не уверен, продолжает ли еще биться его несчастное сердце. Он не может решить, бредит ли он, поскольку реальность кажется такой отстраненной. Размытый силуэт горящего дома. Сириус вытирает слезы. Грюм улыбается широкой улыбкой. Авроры вокруг. Люди двигаются. Что? Чья-то рука снова сжимает его плечо. — Мы поймали Сивого, Люпин. Мы поймали его. Он был схвачен аврорами, когда пытался убежать. Мы поймали их всех. Яксли, Кэрроу, Петтигрю и Сивого, всех их. Сейчас самое время отпраздновать это событие. Сириус что-то говорит и обнимает его, шепча ему на ухо что-то, чего Ремус не может разобрать. Это не похоже на их обычное полуобъятие, или на те, что они дарят Гарри. Руки Сириуса сильные и грубые, они обхватывают Ремуса, протискиваясь сквозь его плоть. Праздновать. Праздновать. Что, черт возьми, он должен делать, чтобы отпраздновать? Затем он делает единственное, о чем может думать. Он отстраняется от Сириуса и, прежде чем тот успевает сказать что-нибудь еще, прижимается губами к его губам. Здесь нет ни огней, ни фейерверков. Губы Сириуса на вкус как слезы, сигареты и пепел, но это совсем не холод, небрежность и сырость. Сириус все еще выглядит несчастным, из глаз текут новые слезы, и Ремус почти чувствует вкус горя на его губах. Его плечи поникли, и он устал, но он целует его со всей оставшейся в нем жизнью. Ремус обхватывает его лицо руками, касаясь его лица и тела так свободно и так сильно просто потому, что может. Он наслаждается тем, как соприкасаются их тела, как их губы соприкасаются настолько сильно, что это почти причиняет боль. Он наслаждается этим мужчиной в своих объятиях, как будто нет завтрашнего дня, и ничто не может поколебать его вечное блаженство. Ремус пытается насладиться каждой секундой и каждой мелочью: пылинками сажи, летящими между ними, мягкими губами мужчины на его потрескавшихся губах, тонкими линиями и теплом его рта, им самим, его волосами, им самим, тем, как его грудь касается его, как он дышит, им, им, им. Секунду спустя он останавливается, только чтобы вздохнуть и взглянуть на Сириуса, на этот раз с широко открытыми глазами. — Я люблю тебя, — выпаливает Ремус, больше ничего не приходит ему в голову, и это выходит так легко, что он улыбается. Это настоящий праздник. Праздник его разума, его жизни и его самого. Праздник в честь того, что он был там, просто существовал. — Я люблю тебя, — повторяет Ремус. О, Мерлин, он любит Сириуса так глубоко, так безвозвратно, так сильно, что это причиняет боль. Сириус хватает его за воротник грязного свитера и тянет вперед, соединяя их губы еще раз. Одна рука держится за его шею, а другая перемещается к его лицу, медленно лаская линию старого шрама, лаская его нежную кожу, его самого. Это длится всего секунду и миллион лет, все остальное вокруг превращается в размытое месиво. Они держатся друг за друга изо всех сил, Ремус слегка наклоняется вперед, чтобы быть на одном уровне с Сириусом, их слезы падают друг другу на кожу. Даже когда их губы перестают двигаться, они слишком напуганы, чтобы отойти друг от друга, стоя там, пока огонь освещает медленно темнеющее небо и их лица, как будто они единственные, кто остался на земле. Если у него есть выбор, Ремус хотел бы пойти именно этим путем. С переплетенными руками и знанием, что Гарри где-то далеко и в безопасности. Именно так Ремус хочет провести каждую последнюю минуту своей жизни. Как только он утыкается лицом в шею Сириуса, он видит размытое пятно, движущееся за кустами. Ремус настороженно смотрит под ноги, ожидая, что какое-нибудь существо выползет из-под земли, чтобы разрушить их короткий, хрупкий миг счастья. Вместо этого его приветствует знакомая мордочка. — Мот? — недоверчиво шепчет он, вырываясь из безвольных рук Сириуса, чтобы осмотреть маленькое создание. Когда Сириус слышит, как он зовет ее по имени, то по наитию оборачивается, отчаянно обшаривая глазами землю и воздух. Ремус делает шаг вперед и приседает перед кустами, протягивая дрожащую руку, чтобы коснуться спутанной шерсти животного. Ее черный мех покрыт пеплом и сажей, глаза красные от дыма, но она жива, дышит и твердо стоит на своих четырех маленьких ножках, дышит и живет, как маленький злющий монстр, которым она и является. Должно быть, она каким-то образом выбралась во время суматохи, думает Ремус, и это заставляет его нелепо хихикнуть. Она делает шаг вперед, чтобы понюхать волосы Ремуса, когда Сириус, наконец, видит маленький силуэт и бросается на землю рядом с котом. Мот мгновенно запрыгивает к нему на колени, вцепляясь когтями в его свитер с такой силой, что пронзает кожу, но Сириус даже не осознает этого, зарываясь головой в мех, бормоча что-то, чего никто не может понять. В момент полного облегчения Ремус позволяет себе расслабиться и ложится обратно на траву, ком в груди исчезает, даже когда он понимает, что ему некуда идти. Даже несмотря на то, что последняя энергия покидает его тело, он чувствует себя по-настоящему счастливым. Им не от кого прятаться. Не на кого охотиться. Некого бояться. Никто не охотится на них. Не от кого убегать. Ему не нужно просыпаться от малейшего шороха в доме, думая, что кто-то вломился. Сегодня ему не о чем беспокоиться, поэтому он просто лежит на спине, и ни одна мысль не приходит ему в голову. Его согнутые ноги раскинулись на траве, переплетаясь с конечностями Сириуса. Небо внезапно становится прекрасным, ярче, чем когда-либо. Солнце садится в сиреневом, розовом и оранжевом цветах, и все цвета кажутся ярче, когда перед ними Сириус. Ремус слегка наклоняет голову, наблюдая за закатом и мужчиной, обнимающим кошку, все еще слыша смех и разговоры авроров позади, треск горящего в доме дерева, крики спасенного портрета Вальбурги Блэк. Секунду спустя Сириус падает на пустое место рядом с ним, Мот громко мурлычет у него на груди. Они наблюдают друг за другом, они наблюдают за небом, они вместе наблюдают за зарождающейся ночью. Их тела прижаты друг к другу, руки переплетены. Большой палец Ремуса скользит по мягкой ладони Сириуса. Это прекрасно — иметь возможность вот так обнимать его, как будто ничто и никто не может оторвать их руки друг от друга, и как будто тепло, исходящее от тонких пальцев мужчины, — это единственное, что может его согреть. Долгое время они лежат молча. — Я люблю твои руки, — тихо говорит Сириус, затуманенными взглядом наблюдая за вновь появляющейся в небе луной. У него на лице нежная улыбка, почти настоящая, как и его очаровательные ухмылки. Ремус думает о словах Сириуса, сказанных несколько дней и недель назад, и слова срываются с его губ улыбающимся шепотом. Расскажи мне стихотворение. — Удел мой — прогулка, полная скорби, по саду воспоминаний, — Ремус поворачивает голову в другую сторону, чувствуя себя переполненным множеством эмоций, которые выплеснутся из его груди, если он осмелится посмотреть Сириусу в глаза. Его голос хрипит и дрожит, как будто слова с трудом вырываются из его горла. — Удел мой — отдать Богу душу в печали голоса, который мне скажет… — Я люблю твои руки, — заканчивает Сириус. Ремус удивляется, откуда ему это известно. Откуда Сириус знает, что ему до сих пор так стыдно и так страшно за свои когти. Как он знает, что теперь его сердце бьется от любви. Откуда он знает это стихотворение. Откуда? — Лунатик, — шепчет Сириус, глядя прямо ему в глаза, на губах полуулыбка, — Теперь ты мне веришь? Ремус не может не улыбнуться ему в ответ, невероятно радуясь, что в кои-то веки он был неправ. Ошибался во всем. Ошибался в себе и ошибался в Сириусе. Он верит ему всей своей жизнью и всем своим разумом, он верит, что Сириус любит его. Он смотрит в серые глаза мужчины, серые, как пепел, как серебро, как он сам, сияющие и красивые, серые, как небо, и Ремус знает, что тот говорит правду. — Да, — говорит он. В какой-то момент им придется поговорить. Может быть, ночью, думает Ремус. Может быть, завтра. Скоро они поговорят, но пока они остаются на земле, на траве, сцепив руки, целые и невредимые. А пока они только любят. Друг друга и эту жизнь, которая свела их вместе, этот проклятый дом, горящий позади них, и это проклятое небо, проклятое письмо в кармане Ремуса, которое обжигает его кожу. Они остаются там, совсем неподвижные. Двое взрослых мужчин, лежащих на земле с тощим котом между ними, перед горящим особняком, как будто это конец гребаного мира. Но нет, думает Ремус. Это только начало.