***
На самом деле это была не совсем правда. Вот как действительно всё началось: познакомившись с родителями, с Аякой и прислугой, Тома быстро прижился; он вставал рано — почти так же рано, как и Аято, — и принимался за мелкие поручения. Слуги наказывали ему привести в порядок комнату для гостей. Или перемыть старую одежду Аято. Или разобрать архивы, к которым никто не прикасался десятилетиями, — расставить в алфавитном порядке, что, конечно, являлось бесполезным занятием. Он возился со всем, что успевало вместиться в сутки, и, когда Аяка спросила, не нужен ли ему отдых, он сказал — это была честная, прозрачная реакция — что ему нечего отдыхать, пока господин занят. Вот как всё началось: Тома разделял быт, как будто всю жизнь проживал с ними под одной крышей. Он проник в дом, как сумятица, — он был обсуждаем, и Аято тщательно слушал: всё, что о нём говорили. Тома, он слушал, за день ни разу не спал больше шести часов. Тома, он слушал, не оспорил ни одного наказа. Тома… После смерти родителей Тома попросил разрешения присутствовать на похоронной церемонии. Аято помнил этот день: у Аяки были красные глаза, и он держал её за руку. Он чувствовал — что-то, что ещё нельзя было назвать бременем, но оно уже сидело в нём, словно семечко. Они возожгли благовония; лицо Томы, он наблюдал краем глаза, было склонено к груди едва ли не всю церемонию. Аято думал: может быть, он не знал, что ему позволено смотреть прямо, а не себе под ноги? Он не сказал ему ничего. Ладонь Аяки была холодной и влажной, словно лёд, нагретый на солнце. Он сжал её крепче. — Мы потеряем влияние, — сказала Аяка очень пустым, прямым голосом, — это уже началось: от нас ушли двое слуг, которые при отце проработали восемь лет. — Даже пыль может вырасти в гору. Я придумаю, как защитить нас. На второй день, как прошло отпевание, он поселился в отцовской комнате — строго говоря, эта комната теперь принадлежала ему, но он по-прежнему называл её так, — и считал: считал, достаточно ли оставшихся денег, чтобы купить репутацию. — Нет, — Аяка положила на его сомкнутые руки ладонь, — мы продолжим заниматься тем, что делали наши мать и отец: мы будем помогать людям. Чистое сердце — лучшее решение наших проблем. — Если нас покинут шиноби, как я смогу защитить тебя? Деньги — это простой вариант. Но он быстрый. И эффективный. Шея у Аяки вытянулась, когда она наклонилась к нему, — и на секунду Аято почудилось, что она и в самом деле сделалась цаплей. — Брат, пожалуйста, не теряй голову. Думай трезво. Никакие деньги нас не спасут, только сделают хуже. Как ты и сказал, мы станем пылью — может быть, времени потребуется много, но чем больше, тем крепче наше влияние. — Ты предлагаешь мне ждать? — Я предлагаю вот что: мы разделим обязанности. Я займусь всем, что нас окружает, — я займусь людьми, домом, я докажу, что мы очень ценны для процветания Иназумы. Ты же займёшься наймом сотрудников, всех, кто нас покинул или вскоре покинет. Ты будешь изучать политическую ситуацию, обстановку других кланов, их враждебность по отношению к нам — всё, что будет полезно. Вспоминать об этом разговоре ему всегда было больно — в самую крупную трудность он оступился и взвалил на плечи Аяки ответственность, которую должен был нести сам. — Хорошо. Ты права. Но допустим… Допустим, мы теряем шиноби. Тогда мы находимся в уязвимой позиции: на нас очень легко покуситься. В кратчайшие сроки я должен нанять шиноби, чтобы обеспечить нам минимальную безопасность, — чтобы у нас был не только щит, но и уши, и рот, и глаза. Это первостепенное. — А чтобы ты смог завлечь шиноби, я должна заняться людьми. Благими делами. Мы должны оставаться на слуху, несмотря ни на что. Тома приоткрыл дверь — без предупреждения, что было для него необычно, — и поставил перед ними поднос с закусками и сукияки. Не спрашивая разрешения, он сел рядом; его губы со вчерашнего дня оставались тонкими, как игла. — Простите, моя госпожа, мой господин, — он поклонился — очень низко опустив голову, ниже, чем держал её на похоронах, — боюсь, я всё это время подслушивал. Аяка бросила на него короткий недоумевающий взгляд. — Тома, не стоит так кланяться. Мне очень неловко. — Я знаю, о чём говорят слуги, — если вам это важно, я могу быть ушами. И я… я не хочу уходить. Я не хочу оставлять вас. Вот как всё началось: был конец дня, и отцовская комната оросилась оранжевым, словно ржавчина; по плечам Томы растёкся закат, и Аято подумал: подумал, как ему идёт этот цвет. Оранжевый. Красный. Это торжественный цвет. Он поднялся с пола; катана, которая досталась ему от отца, была завёрнута в плотную, набитую ткань, — она лежала в углу, напротив котацу, и он развернул её. Катана блестела, отражая закат. Он приставил её острие к горлу Томы — к самому нежному, сокровенному месту. — Я, — где начиналось ухо, там спускалась длинная вена, пульсирующая, как барабан, на шее Томы, — клянусь никогда не покидать клан Камисато, ни при каких обстоятельствах, и клянусь следовать любому решению, которое примут мой господин и моя госпожа. — Это и в самом деле твоё желание? Быть привязанным к месту, которое никогда не было твоим домом. Тома долго смотрел на него — смотрел прямо ему в глаза, а затем, когда Аято отстранил от его горла катану, растерявшийся, что ответ не последовал, он приник к ней губами: к серебру лезвия, отзеркалившему ржавый закат.***
Его волосы отросли, когда он перестал уделять им внимание. Свойство, присущее многим вещам, — и, к его сожалению, раздражавшее Аято не меньше любопытных людей. Если он кланялся, он их видел — пряди волос, щекочущие его виски, щёки, лоб; если он подписывал документы, он их видел — они прятали под собой предложения; если… Что ж. Он и впрямь их не особо любил. — Попроси Тому, — подсказала ему Аяка, — он подстрижёт тебя. Он так и сделал: Тома нашёлся на кухне, готовивший очередной мясной суп. Аято сказал: убери это. Брови Томы забавно поднялись — в деликатном вопросе, напоминавшем Аято Аяку. Он часто видел их вместе, проводивших свободное время; иногда, говорила ему Аяка, Тома даже помогал принимать ей людей; он не вмешивался, но сидел рядом, и, хоть кому-то могло показаться, что от него мало толку, он на самом деле действовал на людей положительно: он сочувственно улыбался, и это многое значило. Тома очень талантливый, говорила Аяка, не относись к нему слишком холодно. Аято не считал, что мог относиться к кому-либо холодно. Тома его настораживал. От него у Аято раскалывалась голова: от количества мыслей, посвящённых всем частям его тела — его бровям и губам, его шее, поклонам, даже той самой вене, которая начиналась от края уха и ползла вниз, в воротник, — ни о ком до этого дня он не думал с такой продолжительностью. — Господин, вам необязательно заявляться на кухню — можно было просто прислать слугу. — Да, — Аято вздохнул, — есть в этом логика. Тома молчал. — Вас тревожит длина волос? Как коротко вы хотите подстричься? — На твоё усмотрение, — Аято задумался, — не хочу, чтобы они мешали работе. Тома обошёл его: рассмотрел со спины и спереди, развязал его хвост. Он стоял близко, и от него пахло специями. Чем-то сладким. Душистым. По большей части съедобным — но всё равно чрезвычайно приятным. Аято знал: там, где кончается ухо, можно уткнуться носом и почувствовать запах тела, не похожий ни на один другой. — В какое время мне подойти? Медленно, очень лениво он оторвался от разглядывания его уха — выглядя, наверное, как сумасшедший, но он мало спал, и это было его главным козырем — и постучал пальцами по подбородку: — У меня найдётся минута в десять вечера. Может быть, даже две. Тома улыбнулся — так широко, что Аято увидел его белые, мелкие зубы. — Как пожелает мой господин. Конечно, это было предлогом; направляя его к Томе, Аяка желала, чтобы они обсудили вопросы, которые никто не задавал вслух. У Аято их набралось очень много. Например: почему ты не сомневался, когда отрекался от дома? Например: что такого особенного в нас с Аякой, раз ты принял решение следовать вместе с нами? Например — это был не вопрос — у тебя до сих пор есть возможность уйти. Прошло ведь не так много времени. Тебе ещё позволено передумать. Нет. Это было враньё. Он поклялся — поклялся Аято, Аяке, поклялся родителям — и сам, своими руками разорвал нить, повязавшую его с домом. С Мондштадтом. Уже ничего не исправить. Это выбор, который Тома совершил независимо от их мнения. Дом. Аято прикрыл веки: дом. Семья. Счастье. Любовь. Что-то росло в нём — может быть, прежнее семечко, но как будто росло что-то светлое. Мягкое. Нежное. Это, подумал он, чувство, возникшее, когда Тома был рядом.