Wine with rose petals

      Не сказать, что во дворце у меня совсем нет работы. Отчего же? Извольте, есть. При дворце милейшей моему сердцу Её Величества Ирацибеты я официально занимаю должность писаря, поскольку прошлого писаря мы казнили за кляксу на важнейшем указе.       Ужасно, ужасно много писарей было казнено. Больше даже, чем садовников, поваров и всех остальных. Потому что каждый писарь забывал все правила грамматики от страха перед Ирацибетой, пропускал по невнимательности буквы и ляпал кляксы. Или попросту не успевал записывать. Ой, и кого только не было у нас в писарях — мужчины были, и парни, и женщины, и девушки… Но всех их постигла одна судьба.       Давно я приметила то, что могу делать то, что делают писари, ведь ничего сложного нет: тебе диктуют, ты пиши. И так же давно я захотела им стать.       Ладно, признаюсь, вина за смерть прошлого писаря на мне. Я просто не могла дождаться того, когда все писари в королевстве наконец-то закончатся, вот и решила приложить ручку к этому.       «…каждого, кто осмелится нарушить сей закон ждёт неукоснительная прилюдная казнь, — диктует Ирацибета, ходя взад-вперёд по залу. Она сосредоточена, мыслями находясь даже не здесь, а где-то совершенно в другом месте. Я всегда точно угадывала её состояние. Кстати, хорошо, что она сейчас занята.       Немолодой мужчина сидит на стуле, сгорбившись над поверхностью стола. Сегодня тепло, он парится в своём меховом одеянии.       На лбу писаря выступила испарина. Он высунул кончик языка и скрипит пером по бумаге. Очень старается, видно. Так, моя дорогая скоро закончит диктовать указ, мне стоит поторопиться.       — Привет, — тихо шепчу мужчине в ухо и трогаю его за плечо. Он вздрагивает и оборачивается ко мне, потому что, наивный, думал, что за его спиной никого нет. Королева-то перед глазами маячит, а сзади кто?       Я не без улыбки наблюдаю, как с кончика его пера на почти готовый указ падаёт чёрная капелька чернил.       Дело сделано.       Я подмигиваю ему и своими руками поворачиваю его голову к указу. Он послушно пишет дальше, словно не замечая каплю. Ах, что будет…       — Неукоснительная прилюдная казнь… — повторяет Ирацибета. Её взгляд светлеет и дымка задумчивости пропадает. Она возвращается к реальности и смотрит по сторонам. Я к этому времени уже успеваю шмыгнуть за угол, ведь Ирацибета не знает, что я здесь.       На цыпочках, так, чтобы не стучать каблуками по шахматной плитке, я, приподняв платье, бесшумно и быстро ретируюсь куда-нибудь подальше.       И когда слышу громкое «голову с плеч!» меня таки распирает от счастья»       — Неужели в Подземье не осталось ни одного писаря? — жалуется она. Ирацибета опирается двумя руками о писарский стол и требовательно смотрит на меня. Скипетр лежит на том же столе чуть поодаль. — Ни одного?!       О, я прекрасно знаю этот взгляд. Даже если Ирацибета спрашивает меня о чём-то, что я попросту знать не могу, ответить всё равно нужно. Просто потому, что у неё такая манера вести диалог. Никого, кто знал бы про оставшихся в королевстве писарей — нет, значит, спросят обязательно меня. Что ж, я не против. Очень даже не против. Впрочем, разве не этого я добивалась, м?       — Нет, милая, — вздыхаю я. — Ни одного.       Я пытаюсь сделать вид, что мне правда жаль, но у меня получается только плохо скрываемая злорадная улыбка.       Она, кажется, не замечает мою радость.       — Но я могу быть писарем, — добавляю я, с надеждой глянув на неё.       — Ты? — искренне удивляется она. — Зачем?       — Ну, я давно уже думаю об этом, признаюсь.       Вот это уже чистая правда. Только про того писаря я ей не скажу. Немножко побаиваюсь.       — Да? Почему сразу не сказала? — недоумевает она.       — Так получилось, — легко пожимаю плечами я.       Как сказать — «почему сразу». Если бы я сказала о своём желании тогда, когда у тебя ещё был тот писарь, ты бы не назначила меня на эту должность. Ты бы отмахнулась и перевела бы разговор на другую тему, потому что тебе не по нраву кого-то отговаривать, вот почему я сразу не сказала. А теперь нужно привести убедительные аргументы в пользу того, почему я идеально подхожу на эту должность:       — Я хорошо и грамотно пишу, ты же знаешь. У меня аккуратный красивый почерк. Записываю я быстро… — неловко произношу я.       Моя уверенность в раз куда-то улетучилась под её строгим взглядом. Наверное, если бы я не сидела на стуле, а стояла бы рядом с ней, уверенность осталась бы со мной.       — И кляксы я не делаю. Помнишь мои письма столетней давности? — добавляю я.       Она думает и отводит взгляд.       — Даже тогда ты писала довольно неплохо, — задумчиво произносит Ирацибета и одной рукой приглаживает причёску. — Так, хорошо, будешь писарем. У меня всё равно нет другого выхода.       Мне кажется, моя улыбка сейчас во сто крат ярче солнца. Не знаю, на это явление, конечно, лучше смотреть со стороны.       Я так счастлива.       — Попробуем прямо сейчас, — решительно говорит она, заблестев глазами. — Неси чернила, перо и пергамент, я пока подумаю, что с тобой сделать, если испортишь указ.       С округлившимися глазами я встаю со стула, платье шелестит за мной.       Она с ухмылкой подмигивает мне и кивает головой на выход из залы.       Я возвращаюсь уже с маленькой низенькой баночкой чернил с округлыми бочками, чистым листиком и красивым пером. Конечно, красным. Не помню от какой птицы, помню только, что небольшая она, но кричит громко и звонко. Такие прилетают поздней весной и перекрикивают других певчих птичек, поющих в разы мелодичнее.       — Молодец, — скорее, насмешливо, нежели искренне хвалит она. — Теперь садись и внемли каждому моему слову.       — Я всегда внемлю каждому твоему слову, — уверяю её я. — Кстати, что в качестве наказания? — спрашиваю, потому что мне неясно, смеяться ли, плакать ли. И нужно ли бояться допустить ошибку или можно сразу смело ставить кляксы…       — Секрет, — весьма информативно отвечает она, скрещивая руки на груди.       — Так… понимаешь, я не понимаю — мне допускать ошибки или нет, — озвучиваю мысли я, не выдержав.       — Понимаешь, я не понимаю, — дразнится она. — Садись и пиши, что тут не понимать. Или тебе особое приглашение нужно? — через улыбку интересуется Ирацибета.       — Ты специально не говорить решила, — делаю обиженный вид я. — Ну и ладно.       — Мари, дорогая, будь так добра, возьми в свою прекрасную лапку пёрышко, обмакни кончик пёрышка в чернильца и напиши уже что-нибудь на этом красивеньком и чистеньком листике, — издевается она.       — Что-то на языке Мираны.       — И я так думаю.       — Мне не нравится.       — Мне тоже.       Я с некоторым саспенсом окунаю конец пера в чернила и зачем-то разглаживаю и так гладкий лист.       — Я готова, — заявляю я.       — Записывай, — велит Ирацибета.       Я быстро вывожу в верхней части листа большими буквами слово «Указ».       — Я, Ирацибета оф Кримс, самая могущественнейшая, прекраснейшая, умнейшая, прелестнейшая, величественнейшая, великолепнейшая королева всего Подземья… — начала она, снова начав ходить по зале. Закончив фразу, она тут же обернулась ко мне. К этому времени я почти дописала продиктованное. — Я надеюсь, ты не записала это?       Я косо глянула на написанный мною текст.       — Нет-нет, конечно, нет. Я всё правильно записала. Я же видела твои королевские указы. Всё как положено, — заверила её я, но тут же из-за невозможности скрыть улыбку я отвернулась к окну, из которого лучами брезжил неяркий свет, просачиваясь через цветные стёклышки витража.       Ирацибета не слишком доверчиво хмыкнула, но продолжила диктовать:       — Сим указом повелеваю: каждый подземец, каким-либо образом имея связи с узурпаторшей Мираной, моей младшей сестрой, будет немедленно прилюдно казнён при моём дворе, Ирацибеты оф Кримс. Также, каждый подземец, каким-либо образом помогая узурпаторше Миране, моей младшей сестре, захватить власть или… — она замолчала, но вскоре продолжила. Я тоже остановилась, замерев с пером над указом. — Пиши первую скобочку, потом «и», потом вторую скобочку.       Я кивнула и написала то, что она хотела, чтобы было написано.       — Свергнуть меня, будет тотчас же отдан живьём на растерзание Бармаглоту, — доканчивает она и подходит ко мне. Ирацибета забирает у меня указ и встряхивает, чтобы чернила быстрее высохли. — Сейчас посмотрим, что ты накалякала.       Она сначала смотрит на меня, а потом начинает читать указ вслух своим громким голосом, от которого по моей спине пробегают приятные мурашки:

Указ

Я, Ирацибета оф Кримс, самая могущественнейшая, прекраснейшая, умнейшая, прелестнейшая, величественнейшая, великолепнейшая королева всего Подземья, сим указом повелеваю: Каждый подземец, каким-либо образом имея связи с узурпаторшей Мираной, моей младшей сестрой, будет немедленно прилюдно казнён при дворе меня, Ирацибеты оф Кримс. Также, каждый подземец, каким-либо образом помогая узурпаторше Миране, моей младшей сестре, захватить власть или (и) свергнуть меня, будет тотчас же отдан живьём на растерзание Бармаглоту.       На первой строчке её брови поползли вверх, хотя, разве можно ещё выше-то? Оказывается, можно. Можете подумать, что нельзя, ваше право, но если бы вы видели то, что видела я, вы бы согласились, что можно.       — Ты сказала, что всё хорошо написала! — требовательно восклицает она, махнув у меня перед лицом указом.       — Да, а что не так? — у меня довольно плохо получается играть дурочку, актриса из меня ещё хуже, но сейчас я всё-таки попыталась.       — Это что? — она быстро кладёт указ на стол и пальцем находит строчку с «могущественнейшей, прекраснейшей, умнейшей, прелестнейшей, величественнейшей, великолепнейшей».       — Здесь нет ни одного лживого слова, — совершенно искренне оправдываюсь я. — Как я думаю, — добавляю я, чтобы смягчить свою фразу. — Ты и правда такая, как тут написано. В указе даже недосказано. Я бы ещё добавила.       Она обречённо вздыхает и нервно разглаживает уголки указа.       — Я понимаю, но этот указ будет для всеобщего прочтения, иначе для чего он написан, — устало возражает она. — Для нас ты можешь всё что угодно писать, я не против, а даже наоборот, но это… — она обводит рукой указ и вопросительно смотрит на меня.       Я сижу на писарском стуле, из-за этого Ирацибета сейчас не очень намного, но выше меня. Мой затылок на уровне её плеч. Я нежно обнимаю её за талию обеими руками и от нахлынувших чувств почти вздрагиваю. Даже с годами фриссон от прикосновений к ней не стал меньше и тем более не исчез. Всё так, как раньше. Только лучше и лучше. Потому что с каждым годом мы становимся всё ближе и ближе.       Она мягко улыбается мне, взглянув на меня сверху-вниз, что у нас редкость. Ирацибета запускает пальцы мне в волосы и медленно гладит меня по голове. Я только прижимаюсь к Ирацибете ближе и прислоняю свою голову к её груди.       В такие моменты хочется плакать. В такие моменты я состою не на восемьдесят процентов из воды, а на все сто процентов из любви, которая мешается со счастьем и безумной нежностью. Тогда я боюсь даже вздохнуть, только цепкими пальчиками с острыми ноготками неистовее хватаюсь за виновницу своих недослёз.       Я тихо всхлипываю и крепче обнимаю Ирацибету.       А она смеётся мне в ушко как-то совсем по-особенному, как не смеётся никто. Её смех тихий, необычайно красивый. И его хочется слушать вечно. Хочется поставить себе на будильник, рингтон или просто крутить его на репите.       Закрыв глаза, я поднимаю голову и куда-то наугад чмокаю Ирацибету. Как потом оказалось, я попала губами ей в кончик носа.       «А вот если она меня поцелует, например, в щёку, то там останется красное сердечко, а не привычный всем отпечаток губ» — появляется у меня мимолётная мысль в голове, которая быстро сменяется другими.       Она странно смотрит на меня. Я спохватываюсь и наконец вытираю вишнёвое пятнышко с кончика её носа. Сначала получается его только размазать пальцем, но потом оно оттирается, хоть и не сразу.       — Я тоже тебя люблю, — вдруг произносит она, и в этот момент я замираю. Сердце даже, кажется, останавливается, зато потом бьётся с удвоенной скоростью.       — Указ оставим? — с надеждой спрашиваю я.       Ирацибета некоторое время молчит и отводит взгляд, но не убирает руку с моей головы.       — Оставим, — в какой-то момент решает она. — Итак, дорогая моя Марианна оф Кримс, — официально провозглашает она и берёт меня за обе руки. — Или просто Мари, — она понижает голос, но дальше продолжает громче: — Ты торжественно назначена писарем при дворе меня.       — Спасибо, — счастливо выдыхаю я прижимаюсь щекой к тыльной стороне её правой ладони.              — До сих пор не понимаю, зачем тебе это так надо было.       — Ты что, это же почёт — быть писарем при дворе… — я подглядываю в указ и цитирую: — могущественнейшей, прекраснейшей, умнейшей, прелестнейшей, величественнейшей, великолепнейшей Ирацибеты оф Кримс. Это почёт! — повторяю я, воскликнув.       — Ну, ты, в отличие от остальных, по крайней мере, хоть кляксы не делаешь.       — Хоть кляксы не делаю, — соглашаюсь я.