Доказательство

Coldplay — The Scientist

Я просто разгадывала числа и цифры,

Пытаясь разобрать головоломку на части.

Вопросы науки, науки и прогресса

Не говорят также громко, как моё сердце.

      Бен уже не снимает обтягивающий кожаный костюм — прирос от постоянных миссий, лежит на кровати с «Голым завтраком» под обложкой с математическими формулами — обманка даже без названия для невоспринимающего всё, касающееся «современного искусства», отца. Лавкрафта с его псевдомифическими ужасами и развитием воображения для силы Бену ещё можно понять, но Берроуз снимает кожу, снявшего очки уже давно, в отличие от пары детей, отрицающих негативные методы поимки преступников: он убийца, а не герой, который не может помочь даже сестре. Связь с ней оборвана, растоптана и потеряна.       «Земля вызывает Номер Восемь», — мечтает сказать и услышать в ответ смешок от сестры: «Хьюстон, я Вас слышу».       Он примерно понимает, что всё идёт по одному месту, когда Восемь перестаёт посещать не то что приёмы пищи — занятия. Дверь в комнату — единственная, имеющая замок, — как всегда, закрыта на ключ. Восемь может быть только в одном месте: в библиотеке, где Гёдель из раза в раз со страниц книги находит решение для составленных Эйнштейном уравнений гравитационного поля, а значит, в какой-нибудь из вращающихся вселенных, где свет из прошлого сталкивается с настоящим, а из будущего с прошлым, где каждый не имеет своего окончания, а лишь бессмертие, существует машина времени.       Все знают, что Восемь помешалась. Никто не знает насколько.

«Я видел лучшие умы моего поколения разрушенные безумием,

умирающие от голода истерически обнажённые,

      Каждый в этом доме прячет свои книги.       У Бена спрятаны сборники битников, но невыполненная булева алгебра, он перестал понимать что-то с исчезновением Пятого. Он не винит его, проблема всегда была в нём самом: он вызубрит, но сделать с нуля самостоятельно не сможет, особенно задачи уровня А, на решение которых ставят в тройку к Восьмой. Они с Эллисон махом поймут строение нового языка по звучанию и интонации, за секунду выдадут несколько смыслов прочтённых книг, но смешение логики и какого-то странного пространственного мышления — попытка — пытка. И даже проходя похожий пример, одна перестановка условия — и все валятся. Если везёт, Восьмая помогает за пять минут, но поймать её — та ещё забота.       Добиться от неё понятие проблемы и помощи — бесконечная.       «Пятому не удавалось, куда я лезу?» — плетётся по коридору, похлопывая книжкой себя по бедру — в ней её почерка больше, чем машинного.       Он расслабленной пробежкой спускается вниз, проходит холл, кивает Ване на подвал, а та поджимает губы в ответ: «Да, снова там». Три года прошло с того момента, как Восемь осознала, что Пятый сбежал из времени, но ещё не успела расстроиться и принять — не всё перепробовала. Она уверена, что тот жив, вернётся сам, или она его вернёт своими руками. Потому что Реджинальд капает ей на шаткие мозги с самого рождения, что она не что иное, как дополнение, функциональный девайс к Пятому, а без него она, естественно, имеет право только искать его.       Потому что все знают: она умеет только быстро читать и давать ответы. Пятый их этому научил, а все поверили тому, кто провёл с ней больше времени, после книг, даже спустя много времени.       Когда скрипка прерывается, Клаус на диване, как кот, из-за книжки с точно такой же обложкой, что у Бена, начинать следить краем болотного глаза, бросает в сторону Аристотеля «О душе» и следует вниз. Он ожидает либо чего-то интересного, либо выполненную домашку, совершенно игнорируя прочитанное: душа строится на питании, ощущении и мысли, она лишь оружие тела, а следовательно, Реджинальд пытается убедить его в том, что призраки не опасны, но приобретают силу в его руках, как знания.       Клаус не верит в парадоксы, противоречия и подсунутые отцом книги. А хотел бы не верить в призраков.       Поэтому следует, уставившись в макушку брата, который имитируя «отца» и крепкое плечо пытается всеми силами «спасти» от новой порции панической атаки на кладбище, подкидывая экземпляр непочитаемого Реджинальдом в этих кругах и сводах за тщеславие Аристотеля, наивно палясь своей же суперобложкой. Клаусу несложно догадаться, кто радеет и всё ещё надеется на него — тот, кто радеет и надеется на самую безнадёжную и отверженную. Бен спускается к Восьмой на дно, Клаусу не впервой находится там, поэтому спокойно спускается за Беном всё ниже к подвалу, они проходят мрачный мраморный коридор в залы библиотеки.       А Ваня остаётся одна, разглядывая странный бездушный портрет брата. Он не смотрит — полощет безучастным взглядом, разрезая на лоскуты не свою ткать пиджака и кожи детских щёк — её лицо и грудь кровоточат от надрыва внутри. Она тает от запоздавшего, никому не нужного, но растянутого на годы взрыва. Ничего как прежде, только замки на воротах, на комнате Восьмой, и их двери, снятые с петель. Диего порывается уйти в кадетскую школу, Клаус повеситься, а Эллисон уже во всю строит модельную тинейджерскую карьеру. И только Лютер беззаботно, но в страхе будущего смотрит, как тучи над ним сгущаются, капкан захлопывается, а ниточки от кукол становятся стальными тросами-цепями.       И только икона Пятого не меняется, словно всегда была настолько же прогнившей, как подрамник, на котором он распят.

кто бросал часы с крыш отдавая свой голос за Вечность вне времени,

и каждый день будильники падали им на головы ещё десять лет,

      «Ты говорил мне, что хочешь доказать ей, а не отцу», — она складывает белую лакированную скрипку в футляр, оставляет идеально вдоль столика перед взором холстового, двумерного гения и идёт вслед за братьями.       Стоит им всем признать: пал не только Пятый.       Восемь сидит перед печатной машинкой и стопкой рукописных листов и пытается найти одну из неподдающихся букв, утопает в завале физически и морально. Бен облокачивается о косяк: наверное, трудно прочитать свою же неумелую вязь, чтобы напечатать её без ошибок. Это видно невооружённым взглядом: сколько бы она ни уходила от разговоров и сиблингов, ей единственной, кому так открыто требуется человек. Все остальные это неумело скрывают. Но Восемь помнит наизусть всё прочитанное и написанное собой. В её голове клубок из дерущихся и вопящих информационно-душащих верёвок. Закручиваются по глотке, дёргают в стороны и не дают выбрать верную букву на клавиатуре.       — Реши нам с Беном и Ваней домашку. Мы напишем, — Клаус толкает плечом Бена, который только рот открыл, чтобы сказать.       Но Восемь не обращает внимания. Тыкается в клавишу и понимает, что снова обозналась, ведь в голове слово выглядело не так. Бен запинается уже у стола, недовольно морщится брату и мягко кладёт руку на худое плечо под угольной шерстью. Ваня подходит следом осторожно, перебирая пальцами край пиджака, и пытается поймать взгляд хотя бы кого-нибудь, но Бен смотрит на Восемь, та — в листы, а Клаус на машинку с самокруткой, проводит языком, задевает железку, сглатывает привкус то ли от неё, то ли от крови и закатывает, закатывает, закатывает.       Старая Ундервурд снова щёлкает, призывая к действию. Ваня помнит, как Пятый испытывал её на этом же столе у окна, улыбаясь и похлопывая пяткой по полу впечатлённый устройством и множеством кнопочек и рычажков — занимает такое не только трёх-, но и тринадцатилеток. Особенно если они верят во всемогущность набора металлолома. Но вот, Восемь не чувствует облегчения, а все вокруг понимают насколько никчёмен был последний подарок. Доказательство отсутствия бога и существования дьявола — не более. Пятый верил в пользу, как никто другой.       Три года назад. Сейчас бы он впал в кому от того, что Восемь всё-таки пользуется его подарком.       — Я… я знаю, как делать его любимый сэндвич, — понимает, что должна была это сказать именно сейчас.       Ваня замирает, сощурившись и ожидая удар — что-то вроде. Восемь всегда кажется немножечко злой или немножечко потерянной. По крайней мере, по рассказам Пятого, она абсолютная стерва, одиночка и зазнайка. Ваня читала о таких, во многих романах они конкурентки: стесняющаяся и высокомерная, но никто не пояснял, зачем им драться. Ваня бы, наоборот, лучше протянула ей художественное произведение, с которыми она ни разу не была замечена. И всё равно приближение вызывает дрожь и невыносимое желание сбежать, пока на плечи не кладёт расслабленно локти высокий Клаус.       — Да, сходите в столовую, — ведёт подбородком по макушке в кивке, лохматя волосы. — Мы всё доделаем. Я продиктую, он запишет. Это же твоя курсовая?       «Хсамдадаска», — тыкает в название Восемь, а после хватается за руку Вани, ждёт подсказки в направлении, потому что вряд ли знает, что в подвале есть ещё и кухня, или ждёт что-то вроде перемещения, как от Пятого.       «По привычке», — вглядывается Бен в то, как слабо сжимает и переплетает с чужими пальцы Восьмая.       Держась за сестру, она проходит мимо, Клаус ненароком замечает слёзы, совсем незаметные, чуть бликующая плёночка. Клаус знает, что значит «быть на пределе», не знает, конечно, какого это когда «мозги кипят», но он лишь шмыгает носом, подтирая пальцем, и просто хочет отдать долг за помощь у доски, оставаясь думать над словом и приходя к выводу, что это «Кандидатская».       Бен опускает взгляд, не переставая смущаться. Он давно понял, что Восемь вырастает красивой, ему часто интересно о чём она думает, но сложно признаться себе, что только о Пятом и его возвращении. Реджинальд всегда говорит: «…когда Восемь вернёт Пятого…» или «…когда Пятый вернётся, Восемь…». Бен любит каждого в любом проявлении их существования, чуть больше, чем задохнуться, и чуть меньше, чем посмотреть спокойно в лицо. Любит, когда Ваня проявляет своё местоположение, но жалость и бессилие от того, что Восемь не делает хотя бы что-то похожее, перекрывает любую заслугу остальных.       — Ты палишься. Гормоны? — к уху опускается Клаус, слыша, как глубоко вздыхает Бен. — Центр. «Гарвардский университет». Разрыв. Да, — Клаус продолжает начитывать, прижимаясь грудью к голове и чувствуя, как он неровно дышит.       «Я не понимаю, что он диктует».       «Я не понимаю, что здесь написано».       Проблема не только в уникальном недекодируемом шифре Восьмой без ключа — сюда бы академика, лишь бы смысл уловить у написанного. Молекулярная физика — примерная тема, от которой можно отталкивать по списку литературы в конце, а это слегка не та сфера, где эти двои сведущие хотя бы немного. Это будет трудоёмкая работа, долгая и несколько раз исправленная, но Бен и Клаус молча отбивают кулак после одновременного глубокого напряжённого выдоха: «поработаем».

кто плача падал на колени в белых спортивных залах

обнажённые и дрожащие перед механизмами других скелетов,

      Вместе с Ваней, которая опускается ладонями на кухонный гарнитур, под пальцами собирает воздух, скользя по холодному дереву. Спереди чистый рабочий стол, сзади — сестра, которая никогда не обращает ни на кого внимания, сейчас смотрит испытующе-моляще-заинтересованно (так вообще можно смотреть на Ваню?). Она хочет узнать. Рецепт. Её легко приманить, легко испугать. И легко прогнать. Ваня чувствует ответственность: Восьмая, вообще, наверное, тут первый раз, но даже не пытается оглядеться. Внимание Восьмой прямо сейчас капает на пол и растекается, окружает и топит бесчеловечным цунами. Стоит торопиться.       — Сколько отсутствует Пятый? — выдыхает на нервах риторический вопрос, требующий ответа лишь потому, что Ване трудно раскрывать великую тайну.       Восемь молчит. Звон от уроненных в никуда букв ударяет по перепонкам сильнее выстрела. Тишина дребезжит и режет осколками по ушам, впиваясь пиявками в виски. Ваня морщится от пустого, от вакуума, царапает ногтями столешницу и дёргано-резко достаёт хлеб с верхней полки. Восемь не знает от конца до начала, в какой день пропал Пятый. Ваня не уверена, что она даже знает, что может с ним произойти: от переваривания динозаврами до невозможности вдохнуть в бескрайнем космосе. Реджинальд опять внушил ей какую-нибудь хрень вроде: «найти живым или только физически живым». Опять продал за дёшево безделушку.       Ване от этого противнее: не сказать, не промямлить, что Восемь живёт в бреду и чужой лжи, что её психоз достигает апогея, что нужно что-то делать с её силами, нельзя уходить в себя и теряться, полностью опускаясь на дно одинокого сознания, только наивно мажет арахис, будто вырисовывая немые числа дня его ухода. Восемь хорошо читает. Восемь плохо говорит. Она не хочет говорить ни с кем, кроме Пятого, отсутствие которого недавно блеснуло в новой вершине трёх лет. Скоро Рождество, а значит: «один, — отстукивает по столу, — тире, — по стулу, — четыре, — приближаясь, пока не касается спины Вани, — пять», — зная, что она не поймёт.       Читая по её глазам разочарование и злость, в слезах — побуждение к действию. И уходя снова.       Скоро их день рождения, и Пятый пропустит это в третий раз, как и тысячу сорок пять таких же дней. И чтобы закончить этот круг Сансары, нужно быстрее достать оборудование, а для этого напечатать диплом. Восемь обмануть нельзя, отец знает это, заставить делать её что-то невнятное и иррациональное — тем более, поэтому она верит Реджинальду, который даже не отдыхает, находя для неё лучших преподавателей и последние методы. Всё должно было быть просто, но Харгривзы будто не понимают, насколько это важно, отправляют её готовить бутерброды для невернувшегося, делать за них домашку и просят не изматывать себя. Смысла ноль в этом. Особенно когда в ответ она получает лишь:       — Блин, лучше бы она Морзе отстукивала, — будто она не пробовала. — Вот это что за слово? Такого даже по смыслу не подберёшь! — возмущается Клаус, ударяя тыльной стороной в листы, пока Бен пытается отобрать стопку, чтобы попытать удачу самому — уверен, что знает больше слов, чем брат.       Восемь уверена, что они до сих пор спорят над вторым словом «декогеренция» в названии. Листы мнутся, чернила смазываются, шуршание и звук надрывов бумаги ввинчиваются в уши. Восемь с болью наблюдает за разворачивающейся вакханалией. Печатная машинка царапает ножками стол, ролик и опора с бумагой трясутся со звоном. Зачем ей всё это? Зачем она вообще повелась снова на эти игры во взрослых Харгривзов? Никем не замеченная она уходит в комнату, чтобы дать им их булеву алгебру, пытаясь выводить буквы правильно, думая над каждой, но слова в голове будто нарочно путают её и не поддаются на воспоминания о произношении. Ставят подножки, прячутся и подменяют символы без значения.

кто был изгнан из академий за безумие

и начертание грязных од в глазницах черепа,

      Ей хотелось бы это закончить побыстрее и бросить, но всё валится и валится на неё. Тёплый сентябрь в окне отвлекает, как только взгляд устало поднимается с учебника. Небо спокойное, не движется и не укачивает, как люди. О нём не нужно знать слишком много, в нём нет потаённых идей и мыслей. И оно там, за стопкой книг, куда Восемь никогда не заглядывала. Лучший способ добраться туда — открыть ставни и дотронуться.       Но она не Бог.

— Восемь! Помни про гравитацию хоть иногда,

— ворчит Пятый, вытаскивая её за руку из ямы, созданной ударом Лютера.

      Она бросает ручку и тетради, выбегая из комнаты, сталкиваясь в холле с сэром Реджинальдом и братьями. Бен сто раз после сравнивал её побег с бегством Пятого, вроде нога в ногу, в ту же дверь, по тем же плиткам, и тоже неизвестно, что с кровью в голову ударило, чтобы отец кричал, но дети не остановились. Только дверь в этот раз не поддалась — от сбегающих подростков есть решение — замок. Отчитывания прилюдно — возможно, самая давящая вещь в шестнадцать лет, но на Восемь нельзя надавить, нельзя достучаться даже Реджи, когда мысль крутится у неё на языке, у которого только одно предназначение — сглатывать.       «Не задерживайте меня», — звучит в поднятом взгляде, читается по поднятой руке с пропуском в библиотеку и университет.       Губы старика дёргаются в подобии улыбки — только она никогда не подводила, даже если он думал об обратном. Он выпускает. Через день отсутствия звонит охраннику — она не выходила из здания. Бен находит пустую комнату с брошенным открытым учебником, исписанным решением задач до корки, на всегда заправленной кровати. А через время — запертую дверь со стопкой прочитанных книг на коврике — Восемь вернулась или её вернули. Садится прямо на полу, видит названия, листает в эмоциональном и моральном поражении и на подкорке ждёт, пока она выглянет оставить новую, потому что Восемь умеет думать и читать, оставлять пометки и помечать вырезки, с помощью которых они могут напечатать её диплом.       Потому что Восемь всегда славилась планами. Только Пятый понимал, насколько они всегда разрушающие.       Бен не дожидается новой порции, притаскивает печатную машинку и её диплом, переходит на первую закладку «…декогеренция временных квантовых связей…» и сверяет с написанным, проводя в коридоре ночь, возможно, будя пару раз жильцов отстукиванием клавиш и щёлканьем каретки. Ваня в синей ночнушке приносит кофе, Клаус в сетчатой футболке тихо залезает в окно, у которого обычно курит к рассвету, Эллисон кидает плед и подушку, намекая на прекращение и сон. А Пого и Реджинальд первый раз не реагируют на такую выходку и даже не появляются, не присылают Грейс, хотя никто бы не поверил, что они об этом не знают.       Бен с азартом пишет её диплом. Бен чувствует, что это важно, будто первое и последнее, что он делает с азартом. А Восемь в комнате клеит закладки, проверяя пяткой тома и сумку, которые нельзя, чтобы кто-то увидел.

кто сидел в гробу под мостом пытаясь дышать в темноте,

поднимаясь чтобы поставить клавесин в голубятне,

      — Мне бы её самоуверенность, — соглашается с мыслями Бена по этой ситуации Клаус, опираясь рукой сзади себя на шифер карниза и стряхивая пепел в сток.       Бен краем глаза следит за лицом в лунном свете и думает, что Клаус один из тех, кто панически, как в ночном кошмаре, уверен, что Восемь вернёт мёртвого, чего бы это ни стоило. С чердака доносится тихое «Feel good inc».       — Ша, ша-ба-да, ша-ба-да-ка, фиил гуд, — подпевает, качая головой, а на немой вопрос отвечает: — Я им достал, — фыркает Клаус, когда они выключают Гориллаз и меняют на «Incomplete» Backstreet Boys. — Неблагодарные романтики капиталистического века.       Лютер и Эллисон никогда не были ценителями подобного. Стоило думать об этом прежде, чем на их свидание давать пластинку. Как Реджинальд не ценитель шума. Клаус прижимается к крыше, цепляется за белую футболку Бена, тяня за собой и мягко роняя спиной на себя, как только слышит властный голос. Он звучит концом для всех Харгривзов и набатом для неё. Укором, что она занимается не тем, время не повернуть вспять, его не исправить, иногда нужно быть покорными судьбе. Но гравитация притягивает, а без Пятого Восемь не может быть, потому что минусов в ней больше, чем плюсов. Две аксиомы, которые она старается взломать у себя в комнате, вглядываясь в картинки, которые ей тошнотворны.

      — Я больше, чем уверен, что Номер Пять вернётся повзрослевшим, Номер Восемь.

Ты знаешь свою цель.

      Этот голос не действует на неё. Она отчётливо слышит маты и вопль Пятого, когда смотрит в глаза Реджи, перечитывает вопросы Пятого в тетрадях, учебниках и оставленную записку в подаренном блокноте. Телепатия, от которой тошнило первое время, сейчас ощущается по свежему холодной прилипшей жвачкой на макушке, растёкшейся уже до ушей. Её не существует, она нереальна, лишь физически дурманящий и колючий фантом. Который заставил вместо библиотеки лезть по пожарной лестнице к закрытой форточке в кабинет отца, искать намёки на такой уверенный тон, что она, правда, важна. Лучше отца понимает Восьмую только Восемь, и реальность такова, что будь у неё машина времени, она бы отдала наработки и историю Реджинальду.       Пятому всегда докучало то, что она хорошая девочка. Но вот, библиотека впервые лишь прикрытие, а Восемь ворует у отца свою же спортивную сумку.       Ядовитая телепатия только для них скользит по форзацам буквами, по загнутым уголкам листов и между строк. Его почерком. Отец догадывался, у отца были подсказки, а Восьмая лишь подтверждение, что он вернётся. Пятый из раза в раз доказывает, что она ни черта не знает. Не знает, где прятать в будущем свои работы, чтобы Пятый не нашёл, бросает взгляд на стену, где после появится сейф, и на файл, где он напишет: «Восемь, не стоит этого делать», а она подкинет сумку Реджинальда, чтобы сделать всё возможное снова. Пистолет, папки и какая-то маленькая штучка с крышечкой, на которую после запишет терабайты информации с исследований.       Восемь в курсе парадоксов. Но важнее то, что она на верном пути.       На верном пути, чтобы уничтожить Вселенную.       В университете она была, чтобы добыть кипу распечаток словосочетаний из диплома. Да и полка с «Вечными книгами» обеднела на Библию, чтобы понять, к кому обращается Пятый. Восемь первый раз читает что-то не научное, а она похожа на самое захватывающее приключение. По привычке она верит каждому слову и переиначивает их своими знаниями физики. И вот пришествия становятся всего лишь удавшейся телепатией, хождения по воде — перестройкой молекулярной составляющей, превращения её в вино — алхимией. И религия, вера открывает новое дыхание, совсем, впрочем, не то, на которое нацелена. Восемь хотела найти ответы и выход своему психозу, а тот, кто ищет, всегда найдёт.       «Теория всего существует, не хватает только уравнения и пары значений».       Бен вздыхает, когда проходит мимо комнаты и находит совсем новые копии словарей и закладки. Календарь врёт, приближая их день рождения. Он подбирает слова, стучит в дверь и не подбирает слов, когда ничего не происходит снова. Она игнорирует, будто уже знает, кто и что хочет сказать. Он уходит в комнату, где падает осознанием костюм на вешалке — у неё такого нет. У неё на день рождения — законченный диплом и будущее. У них ещё пара лет в висельнице и под гильотиной. Восемь не удивлена, только смотрит на Бена с сожалением, пытаясь улыбнуться. Бен расплывается следом, дёргая уголком губ, не понимая, почему ему смотрят практически в глаза и обращают хотя бы какие-то эмоции, но это похоже на детскую благодарность.       Но Восемь заранее извиняется за апокалипсис и падение Вавилона.

кто был изгнан из академий за безумие и начертание грязных од в глазницах черепа,

      Восемь знает: чтобы избежать парадоксы, нужно исключить повторение. Поэтому пока Диего поправляет пояс на форме, слышит шаги отца, бросается прятать восемнадцатый титул Свода законов США под подоконник и видит, как задний двор горит, а Восемь подкидывает в неконтролируемый фи-фур листы из сумки. Диего чертовски счастливо растягивается в улыбке, чувствуя запал революции, и с криком смеётся:       — Лондонский мост падает! — без запинки, высовываясь из окна и видя сиблингов, выглянувших вместе с ним.       Вода из пожарного рукава на крыше льётся водопадом на пепел и повинную Восемь. В особняке уже никого кроме добродушно холодящей Грейс и Пого, наблюдающего за всем с зонтом и полотенцем у выхода. Он не хочет и не планирует понимать произошедшее, единственное, в чём он уверен, так это в будущей температуре и девочки, и семьи. Реджинальд сожмёт когти на шеях других, не позволяя себе даже толики благосклонности к уничтожившей ценную информацию, только чтобы сделать работу заново, но вряд ли кто-то из Харгривзов потеряет крылья свободы, что были тогда подарены.       И снег припорошит выжженную лужайку, и Грейс нарядит дуб на Рождество, и гранит положат на фундамент в заледеневшей земле, и тогда все поймут насколько глупо рисковать на адреналине от зубрилки, которая никогда не сражалась с ними бок о бок.       В библиотеке промозгло, нарядно, и от стеклянных красных шариков, оленей в блёстках и ненастоящего снега на лапках искусственных елей ещё холодней. Ваня чувствует, как её костяшки занемели и сжимают пальцы только медленно, через силу сдерживая дрожь под рёбрами и в коленях. Эллисон и Бен, кажется, ничего подобного не ощущают, заняты подарком на Рождество — новейший персональный компьютер, который подвинул старую печатную машинку на пол.       Ваня поджимает губы, подбирает гостинец от Пятого, который он отдал Восьмой, как только проверил рабочее состояние у ворованного. Она держит в руках килограмм пятнадцать-двадцать железа и ломается под тяжестью льда от горечи. Им всем могут купить всё, что они захотят, но те всё равно всегда дорожили тем, что прибирали за вылазки. Ни Восемь, ни Ваня не были на них, но даже так, из внешнего мира и от брата у Восьмой осталось хоть что-то стоящее.       — Э-эй! Ребят… О, Ваня, они установили игры? Ты чего в проходе? Тяж-жело? Давай, эта не спустится, да и папашу приведёт за собой. Давай.       — Диего, я сама.       Ваня проходит мимо зарубок в пять с половиной и пять фут на косяке, пряча лицо от выросшего на две головы брата. Она и сама на три сантиметра стала выше пропавшего, но только Восемь Пятый поставил и замерил на том же месте с собой. Она будто осталась в том времени, вместе с ним, пропустит новый год в четвёртый раз, прячась в запертой комнате и универе. Ваня дубасит ногой в дверь отчётливо. Она либо ногу сломает, либо дерево. Но Восемь открывает слишком быстро и неожиданно, с ошарашенным лицом, и Ваня понимает: она поверила, что это снова он.       В комнате пахнет хлоркой, а от руки с закатанным белым рукавом тянется катетер к инфузионному пакету. Она пытается закрыть, но Ваня толкается плечом с весом на предплечьях в два жирных кота. Ослабшая и до того хилая сестра отшатывается, впуская в спальню, заваленную книгами и исписанными листами, с навешанными плакатами химических реакций на стенах и картины голой женщины на монстре. Восемь в белом халате на водолазку в сине-красный ромбик, с худыми коленками из-под плиссированной юбки и гольф выглядит хуже сумасшедшего учёного.        Молчит, только хмурит в ярости светлые брови и ввинчивает аквамариновые глаза, отходит и с тремором нажимает на красную кнопку в стене, поднимая сигнализацию №2 — проникновение в особняк Академии Амбрелла. Ваня кивает, усмехается предательству в чистом виде, оставляет Ундервурд на покачивающейся стопке и выходит в руки отца и окружение сиблингов, как преступница, но они, как на врага, смотрят на вторую.       — Жду, когда пропадёшь ты, — шипит Диего. — Ни одного портрета! Даже рядом с тем никчёмышем!

с сердцем полным поэзии жизни вырванным из собственного тела годным в пищу тысячи лет.

      Бен не уходит, пока перед ним не запирается мир сестры.       «Лондонский мост упал», — суёт записку с поздравлением на Рождество.       Бен примерно понимает, что всё идёт по одному месту, когда Восемь перестаёт смотреть на него. Она в университете, где Гёдель из раза в раз со страниц книги находит решение для составленных Эйнштейном уравнений гравитационного поля, а значит, в какой-то из вращающихся вселенных, где свет из прошлого сталкивается с настоящим, а из будущего с прошлым, существует машина времени. А значит, переживать не стоит, Восемь его оживит, ведь не может она убивать себя только из-за одного Пятого.       — Я призрак? — подаёт голос с кровати брата Бен, до этого ему не хотелось ставить на этом точку, сейчас уже отступать некуда — это очевиднее, чем его неосязаемость.       Клаус хочет сжать его толстовку в руках, но только опускает взгляд и надевает сумку через плечо — им пора. Пора из этого дома.       — Мои часы идут, а твои стоят.

волочащие свои тела по улицам чёрным кварталов ищущие болезненную дозу на рассвете,

      — Пошли к Восьмой? У неё явно есть комната переночевать.       — Чтобы она сдала нас?       Бен кивает — это одна из последних поблажек перед братом, который даёт себе поблажки постоянно.       Восемь сдаёт всех и постоянно. Как и Бена с его жалкой бумажкой, за которую отец влепил нагоняй.

кто странствовал по вокзальной площади в полночь раздумывая куда пойти, и уходил, не оставляя разбитых сердец»