Bring Me The Horizon — Medicine
Когда ты тащила меня по грязи,
Не знаю, зачем пытался спасти тебя.
Ведь мне не по силам спасти тебя от самой себя.
В библиотеке часы размеренно тикают, пока Бен, облокотившись на стол, нависает над Кантом, который доказывает ему буквами, что пространство и время — просто формы опыта, не существующие на самом деле. Но рядом сидит прямой пример, который использует эти «конфигурации интуиции» в реальности и дышит чертовски громко. Пятый готовится к теории вероятности. Но задания давно кончились, а вероятность того, что Восемь тупая, всё ещё в пределах квантовой неопределённости. Говоря словами Клауса: «дохуя от хуя». Нагнетает положение только сама Восьмая, которая лежит на диванчике напротив общего стола (специально (нет) напротив Пятого, которого это только выводит), в гольфах мотает ножкой и дочитывает седьмую книгу за третий час. Однако это никак не увеличивает её шансы на признание Пятым ума, зато сокращает его терпение. Потому что она уже разбила коленку, но хочет разбить ещё и Пятого — он уверен, иначе зачем напоминать задранной юбкой, чья это вина. Никто из Харгривзов так и не смог объяснить язвительному брату, что мир не крутится вокруг него. Хотя они очень самоотверженно пытались. Бен собирается свалить подальше от вечного противостояния Пятого Восьмой (она пока вроде этого не заметила). Но вот Бен чувствует под кожей, как пронизывают пространство струны-стрелки часов, давит на виски тиканье, практически успевает встать и хлопнуть книгой, но Пятый впивается в коленку и сажает обратно. Бену повторять не надо, да и говорить в принципе. У Пятого хорошо развита телепатическая связь. Со всеми, кроме Восьмой. В этом и проблема. У Восьмой вообще интуиция неразвита. Буквально от слова совсем, она не понимает никакие намёки. Пятый пробовал. Показал ей пальцем на себя и её, провёл по шее, а она достала стикер из кармана пиджака и написала ему «2» — ровно столько пальцев он задействовал. Прямота — лучшее в общении с ней, отец усвоил, а Пятый нет. Бен считает, что сам виноват, но Бен предпочитает молчать, потому что на ноге уже вырисовывается синяк. Харгривзы знают, что синяки от Пятого, которому что-то не нравится — обычное дело. Восьмой и то больше досталось. Сегодня — подножка, вчера — ДТП на повороте, позавчера — отнятые конфеты с субботнего обеда (раз в месяц) (в защиту Пятого: она сама подвинула их к нему, ведь не любит сладкое). Но Бен терпит, как и она (правда, он не до конца понял, как работает её мозг, и помнит ли она вообще об этих незначительных побоях). Ведь они случайны. Но когда Пятый злится (а это происходит постоянно, особенно в зоне веянья Восьмой), Пятый становится своего рода «неуклюжим». Бен бы мог сказать о боли, Пятый бы прекратил. Примерно так работает эта фигня, которую Харгривзы называют «перевозбуждение Пять». У него иногда шарики за ролики заезжают на почве успеха и конкуренции. Поэтому обычно просто посылают брата и получают в ответ ухмылку и саркастичное извинение с реверансом. А Восьмая молчит и получает в довесок. Ей всё равно, а Пятый устал копить в себе извинения. Он лопнет. Однажды точно. Только, самое большое, что он может причинить себе в момент ярости — разбитые костяшки или выбитая коленкой дверь, когда из головы вылетают правильные координаты перемещения, и вписываться в поворот слишком поздно — остаётся только решать, что в доме «лишнее», в каком оно направлении, а после ломать, сносить и успевать защищаться руками. На других ущерб распространяется с большими скоростью и масштабом. Пятый поглощает и сжирает, как чёрная дыра, всё. Всё, что он делал Восьмой, никак не связано с его разумной стороной, которая хочет победить её, а не калечить, чтобы не успеть доказать, какой он крутой — это всего лишь издержки. Но по итогу, всё чаще он осознаёт, что борьба однобокая, Восьмая хрупкая, а Пятый не такой талантливый в умственных возможностях. Он умеет драться и умеет думать, а она только чертовски быстро и хорошо думать. Ни о ком, как выяснилось. Все знают, что Пятый ненавидит всё. Всех он ненавидит ещё больше. Но к Восьмой у него по-настоящему кислотный яд вырабатывается. Одна это игнорирует, а второй пытается всеми намёками донести до неё… сам не знает что. Что ненавидит её? Об этом знают все, а Восьмая буквально Книжный Червь, который знает всё. Промах. Что она его бесит по определённой причине, которую надо исправить? Пятый сам не знает по какой, так чего он требует от неё? Что она придёт и расскажет ему. Определённо. Бинго. Гениальный план: Пятый пытается намекнуть (мимо) ненавистью (мимо), чтобы Восьмая пришла (мимо) и поговорила (мимо) с ним. И Пятый вполне умело игнорирует то, что никто не слышал от неё ни слова за все эти тринадцать лет. Она, конечно, не в ответ, не со злости, но тоже пропускает мимо себя любой его выпад. Метафорично. Подножку, когда он лежал и отдыхал, сегодня на утренней тренировке не заметила. Если Восьмая начнёт смотреть под ноги, мир схлопнется. Да и вообще на что-то важное, иногда кажется, что она кошка: за спиной собеседника всегда интересные призраки и переливы света, на небе слишком голубое чистое небо, а в книжке прямые текст без намёков. Кажется, сегодня она проигнорировала его аж трижды: он подал ей чашку подержать, в итоге обжёгся, когда она разбилась о пол; на перетягивании каната — она просто решила пойти в туалет, а парень пропахал макушкой газон; Пятый протягивал ей с барского плеча книгу Стивена Хокинга, а она на форзаце быстро оставила выжимку главных мыслей и отдала снова. Только, чего он хотел от собрания сочинений, которые она уж прочла? Расцелованных ног? «Спасибо»? Взгляда глаза в глаза? Пятый слишком многого хочет. Будто Пятый не знает, что Восьмую так просто не впечатлить. Да и вообще не впечатлить. И даже приходя ночью к её кровати из портала — пугает он только Пого и сэра Реджинальда у камер, а растрёпанная Восьмая щурится, хлопает в ладоши, будто намекая на свет или отдавая аплодисменты, и отворачивается к стенке. Если честно, всех бы это начало раздражать. И Пятый не оплот терпения и устойчивой психики, в отличие от разбитой Буддой менталочки Восьмой. Но Пятый не может спасти её, и, возможно, поэтому тоже, его руки опускаются и сжимаются в кулаки от ярости. Никто не может, но он же типа избранный из миллиарда, гений с силой перемещения во времени и пространстве. И не может переместиться на несколько лет вперёд, чтобы достать грёбаное лекарство. Чисто физически она не может понять ни одно из завуалированных действий. Все Харгривзы знают, что у Восьмой расстройство аутистического спектра, но Пятый до сих пор не может в это поверить. Потому что… есть пара причин. Харгривзы (не все, тех, кого пропустил фейсконтроль Лютера) на ночном собрании в пончиковой решают, как всегда, разобраться во всём сами без мнения виновников. У них привычка. И выдвинутые причины не отличались умом и сообразительностью, но существовали, а значит, имели право. Не то чтобы они решили похрустеть корешками энциклопедий и медицинских записей из карт, чтобы понять, просто амбрелловцев бесит многое, а побеситься снова — необходимо-важно на сон грядущий. Во-первых: — Ну, ему ж-же пле-вать на всех, Восьмая в этом спис-ске воо-о-о-о, вооо, вобще на последнем мес-с-сте, — пережёвывает с жадностью Диего, уставившись на пальцы в белом, и сразу же облизывает их. Во-вторых: — он сам-мовлюблёный дур-р-р-рак, — с заиканием кивает и снова кусает сочный пончик с вишней. Эллисон и Лютер кивают в ответ, касаются локтями и моментально поворачиваются друг на друга, смущённо улыбаются, отводят взгляд. Эллисон, сдерживая смешок, вытирает с щеки пудру и прячется за надкусанную булочку с клубникой. Лютер краснеет до ушек и чуть не роняет пончик с бананом из рук, переводит взгляд на аккуратно кушающего Бена, а после на Диего — он не один, кто перепачкался до носа. — Тот ещё, — в-третьих: — А ещё он ненавидит её, — судит по себе. — Ведь… точно… не любит её, — пожимает губами и слизывает с них начинку, чувствуя, как Эллисон рядом напрягается, понимая намёк. — Никто не будет пытаться понять врага. Она конкурентка для него. А ему не нравится проигрывать. «Нравится [проигрывать] ей, — заканчивает, как всегда, молча и про себя Бен, чувствуя на языке сливовый джем и давая откусить Клаусу, который улыбается до зубов и раскрывает челюсть пошире акулы. — Уж кто-кто, а Пятый явно врага вдоль и поперёк изучит», — но Бен успевает отдёрнуть свой пончик, чтобы достался только маленький кусочек. Он специально пытался добраться до начинки, а Клаус платит, как всегда, шарлатанством. У его мякоти, кстати, очень странный привкус, и Бен слишком поздно замечает, как брат мотает под столом шприцом и снова улыбается. Бен закатывает глаза, понимая, что чувствует небольшое опьянение. «Если хотел ромовую бабу, так заказал бы». — Да, солидарна с вами, мальчики, — уверенно декларирует Эллисон, приходя в себя и называя четвёртую, по их мнению причину: — Пятый, как и Ваня, не может принять, что некоторые имеют таланты и простым трудом и усердием их не переплюнуть. А Восьмая задирает нос, что умнее нас. Вот Лютер же всегда жмёт руку после спарринга! А она? Поднимает голову, ни слова благодарности за честный бой на математике! А ведь применение силы и считается жульничеством! Согласны? — Бена ведёт то ли от алкоголя, то ли от слов — все применяют силу, где ни попадя, но почему-то только Восемь это выходит боком. — Где бы она была, если бы Лютер встал с ней в паре на рукопашке? Пятый отнимает всё веселье, постоянно её выдёргивает, а до неё так сложно докричаться для тренировки. Даже отец поощряет. — Ага, — звучит за столом под тусклым светом, где собрались дети. «Сама себе противоречит, — кивает Бен совсем не в согласие. — Фигня из-под коня», — молча сообщает Клаусу, смотря в болотные глаза. Тот лишь пожимает губы в улыбке, мол: «забей, а то они и тебя, как Ваню, Восьмую и Пятого выкинут». Бен кивает: «да, жалко этих троих, мы как-нибудь продержимся с тобой». «А то! Я везде продерусь! И тебя вытащу, ахах, как слизняк слизняка!» — протягивает ладонь под столом для тихой пятюни. — Принёс! — забегает Пятый с пакетами, по столу едет тарелка с его порцией-платой, на которую скинулись все, чтобы он принёс из «внешнего мира»: — Так, журналы, сиги, дротики, а это мне, — прячет пакет с краденной пишущей машинкой и суперской чертёжной линейкой у ног под столом, садясь и за три укуса проглатывая дорогую для детей новинку малину-дыню, на которую они все пускали слюни. — Отвратительная смесь, уж лучше классика с арахисовой пастой или нутеллой. — Тогда могли бы не запихивать за щёки так усердно, молодой человек, — хмыкает женщина из-за стойки. — Джем придумала моя любимая Агнес, он теперь её любимый, а тебя кто-нибудь любит? Пятый набухает от злости, и пока его держат за руки Диего и Лютер, шипит про себя: «Тогда понятно, почему эта начинка так похожа на Восемь», — любит только создатель, отец, он — плюётся, а другие слюни пускают, да ещё она тоже напоминает о том, что Пятого больно никто не любит. Причины упорства в доказывании «чего-то там, допустим, ненависти» определённо есть, но Пятый сам выстроил их слегка иначе. Начинает он всегда свои раздумья, сидя рядом на кровати в её комнате с запахом чернил и пыли, неосознанно ковыряя её болячку на выпирающем локте летней формы с коротким рукавом, смотря на три позвонка открытой высоким хвостом шеи, с одной простой истины: «Мы же оба гении, должны держаться вместе», — считает он бугорки снова и снова, начиная отстукивать счёт и на её коже руки своим пальцем раз-два-три — без разницы, всё равно ж не догадается. Пятый действительно получает половину своего наслаждения от общения через эти корешки с её почерком, без звуков, но с буквами. Небольшое доказательство связи и смысла, но успокаивающее сразу и до разглаженных морщинок. Редко Пятого можно заставить притормозить, от Восьмой хотя бы какая-то польза — реактивный подросток не носится по особняку в их время для подготовки, не постукивает ногой и пальцами истерично и нервозно от невозможности усидеть на месте рядом с Беном или Ваней, не спорит над произношением с Эллисон, крича Диего не встревать («вообще-куда-он-лезет!»), и даже не дерётся с ним и Лютером: «Давай, подходи, давай!». Пятый всего лишь наивно, в силу возраста, полагает, что догнал Восьмую, и они на равных решают одно и то же. И ей тоже интересно с ним, надеется он, также позорно и с отвращением, ведь успокоение всегда лишь мимолётно и заканчивается падением ещё ниже, а доказательство построено на словах, а не на логике и принципах, главный из которых гласит: Нельзя доказать отсутствие чего-либо. Поэтому Пятый не может доказать отсутствие у неё мозгов и чувств, но легко подтвердит то, что она не держится вообще никаких принципов. Особенно когда она, после использования его спины как опоры для своей, наклоняется за тетрадью под столом (Пятый бросается придержать угол, но она бьётся макушкой о руку и игнорирует), встаёт и без объявления войны выходит. Пятый легко догадывается, что ей стало жарко от его дыхания в шею или перестало хватать книги, что он притащил из путешествия по библиотеке. Но нет, слежка показала, что она уходит в кабинет Реджинальда. А после Пятому попадает за то, что он занимается не тем, чем должен, пропадает из академии и таскает вещи из внешнего мира, но, как ни странно, в мусорке он их не находит, хотя Восьмая так и не начинает пользоваться печатной машинкой. Ни ей, ни блокнотом, который, за невозможностью выбраться, Пятый просит достать Пого, когда её записки на туалетке начинают выбешивать — он насобирал на новый рулон, но жопу ими подтереть почему-то не может. Все в курсе непростых отношений Восьмой и Пятого. Почему-то, ведь разве должны? Они же команда, разве не обязанность этих двоих побыстрее разрулить казусы, чтобы продолжать работу? Но им не хочется решать, не нужно, чтобы кто-то вмешивался, просто симбиоз уничтожения, унижения и помощи во всех её проявлениях. Все понимают, что Пятый неровно дышит именно к ней, но не все понимают, как именно. Бывает с перерывами, разок со вздохом — сам не додумался до этого, — но чаще с немым возгласом «вау». Пятый реально отстаёт в развитии, но Восемь будто позволяет достать. — Понимаешь? Она сдаёт только меня! — лезет Пятый по канату, отставая от Диего. — Заб-бей, дев-в-в-, чёрт, -ки постоянно пытаются победить по-тихому. Ты д-думаешь, Эл или Аня кого-то любят по-настоящему? Только ма. Бен на крыше хмурится, наблюдая за двумя тараканами и вспоминая, кто такая Аня, а потом понимает, что буква «в» Диего просто даётся с трудом. — Да я понимаю, но почему отец этого не понимает. Ладно Лютер, луна на землю упадёт раньше, чем он поймёт, что Эл просто любит внимание… — Только мама, брат, — кивает со знанием дела Пятому, а после поднимает глаза и наблюдает, как на карнизе появляется портал, и Пятый приземляется из него рядом с Беном, свешивая ножки, сразу подтягивая одну на колено. — А ну, слезайте и боритесь как мужики! «Разве не они говорили о жульничестве и сражениях исподтишка?» — наклоняется Бен к Пятому. Но он уже что-то шепчет на ухо, Бен хмыкает — «такое мы можем» — и пускает щупальца к земле, подхватывая Восемь, которая даже не пытается лезть дальше, сидя на завязанном кнуте тарзанкой. Клаус замечает скользкую возможность, спускается на руках, разбегается, раскачивается, отталкивается от стены и успевает перехватиться за лодыжку сестры. Лютер чуть позже с Эллисон на плечах подтягивается и прыгает, устраивая той американские горки. Она хохочет, когда тот чуть не падает, а Пятый с Беном хотят ударить себя по лбу, представляя, как они их спасают. — Всё! Время! — кричит Реджинальд, пока Ваня рядом записывает результаты с секундомера. — Номер Два, сорок отжиманий! — Но они мух-мух-мухлевали! — кричит с каната. — Кооперировались! Аристотель говорил: «Человек по своей природе есть существо общественное. Человек вне общества — или бог, или зверь». Насколько я могу судить, Вы ни то ни другое. — А ещё, Диего: «Люди не могли бы жить в обществе, если бы не водили друг друга за нос»! — кричит сверху Эллисон, смеясь. — Франсуа де Ларошфуко. Учись! — А теперь то же самое на оригинале с датой выпуска и названием эссе, в котором он это написал, Номер Три! — «Максимы и моральные размышления», 1665. «Les hommes ne vivraient pas longtemps en société s'ils n'étaient les dupes les uns des autres». — Видите, Номер Два, если хотите что-то доказывать, делайте это правильно. Даже если это лишено моральных ценностей. Диего и Лютер с Эллисон начинают путь назад, Бен хватает Клауса, чтобы спрыгнуть вниз, Пятый исчезает следом, а Восемь присаживается на краю. Она даже не думает о том, как слезть, она точно знает, что это невозможно. Пока к ночи Пятый не понимает, что её нигде нет, а вспомнив о том, что никто не снимал её, телепортируется и находит её спящую, с обожжёнными руками от попытки и лицом от солнца — Пятый даже не хочет знать, что у неё с задницей от нагревшейся крыши. Они должны держаться вместе, только вот, даже в такой ситуации Восемь не зовёт и не просит помощи, а в голове у Пятого в куче матов и вины копошится, пытаясь не потонуть, мысль, что именно этого (хотя бы шифра SOS в Морзе) сэр Реджинальд и добивается такими методами. Но если есть более упёртый баран, чем Пятый в Академии, это точно либо отец, либо Восемь. С ними даже диалог вести нельзя, не то что спор. Это второе доказательство в пользу Восьмой — Пятому должно быть легче — с ней никак не испортишь отношения, никак не обидишь, и она не перечит. До немоты обычно послушная. Поэтому когда Пятый выдёргивает её из библиотеки, причитая, что из-за неё они опять опаздывают, ведёт её на высшую математику, она довольно спокойно тащится следом. Игнорирует ли она других, потому что они просто только говорят, или потому что это именно Пятый крепко держит за плечо — непонятно. Пятый, естественно, решает, что причина лишь в нём, а не в невозможности сесть на полу и заснуть или просто поменять маршрут до другого безопасного места. Потому что Восьмая довольно рано, кажется (и возможно), поняла, что время, как писал Кант, всего лишь форма опыта и интуиции, а значит, следить за ним нет никакого смысла. Она никуда не спешит, никуда не торопится, и ей никуда не надо. А Пятый, как Белый Заяц только и может, что прыгать и подгонять, посматривая на часы. Он ставит это в плюс их командности, она вообще ничего не ставит, кроме книжек на полки, бейсбольных бит в землю на отработке, вместо применения их в драке, и всех остальных в ступор своим поведением. Даже Клаус порой завидует её беспечности, а он на этом кота съел. В прямом смысле, случайно и неудачно — вырвало, как только он прочёл рецепт. Но как только в поле зрения попадает Реджинальд, а Пятый понимает, что должен успеть до приветствия, перемещается, а портал закрывается на копне волос. На его парте остаётся локон, над ней — витающие пшеничные волоски с переливом радуги от искусственного тусклого света, а на Восьмой — хвост с неровным краем от мастерского парикмахерского искусства Пятого. Эллисон открывает рот то ли в желании заржать, то ли от шока, Ваня охает, а Восьмая впервые в жизни поднимает одну бровь. Зато у Пятого занятие на целый урок: собирает всё, заплетает косичку, а радости… будто добыл косу воина, который никогда не проигрывал и не состригал её. Даже Восьмой через парту Диего машет, а та за учебником держит лекции Фейнмана и не отвлекается, только брат сдерживает смешок, а то мало ли. Зато в кармане пиджака останется запах типографии и аллергической пыли, пока вокруг витает букет из сырого известняка, мускатных свежих духов сэра Реджинальда и ужина с кухни. Ароматические свечки Академии Амбрелла. Они сидят в холле. Стук мела у доски и мерные шаги Реджинальда от каблуков остроносых туфель по плитке разливаются эхом. Дети дописывают решения задачи, пока он записывает новые данные. Кто будет у доски уже ясно — Бен и Эллисон уже сели, хлопнув в ладоши в салюте: оценки А+, «пять», и настаёт время задач уровня А, после которых должно идти обычное завершение — проверка на скорость размягчённых детских умов. На задачу последнего уровня вызывают троих, потому что двое завсегдатаев боковых створок решают по-разному, а тот, кто остаётся по центру — обычно вообще никак. Стоит ради привлечения остальных и запугивания, пока Восемь и Пять бьются друг с другом, ища более простой (в теории) способ. А на практике: Пятый выезживается как может. «Как павлин», — хмыкает Бен, когда звучит призыв сэра Реджинальда, и Пятый ухмыляясь вальяжно шагает к правой стороне, наблюдая за песочными волосами, скрывающимися за левой. — Клаус, ты тоже, — Бен поспешно толкает брата рядом, а тот роняет книжку, за которой дремал и подскакивает. Бен суёт ему в руки учебник, раскрытый на нужной странице с попытками решения похожей задачи на развороте — Пятый тогда слинял, а вернувшись, сказал, что Восьмая указала на ошибки в формуле. Поэтому ни решения, ни ответа, ни тетрадки не осталось — только кучка пепла в камине от неё. Восьмая на самом деле не такая уж и плохая, но её привычка подбирать любые книги — выходит боком. Особенно когда это тетради Пятого, которые он разбрасывает, хотя думал, что убрал. Бен уже слышал его теорию о том, что Восьмая приносит их Реджинальду, как доносчица. Не находи он их там, где Пятый резко передумывал проектировать бомбу, Бен бы поверил, но Пятый и правда иногда похож на космонавта, который оставляет ручку в воздухе и отвлекается. Пятый слишком инициативный и скоростной, в отличие от Клауса. Тот сильнее раскрывает глаза, морщится, шмыгает, глотает, проделывает ещё сотню ненужных действий для осознания реальности и реальности реальности и только потом волочится к доске. Реджинальд тяжело вздыхает и отходит, смотря на незаправленную рубашку и отпечатавшуюся красную складку от рукава на щеке. За правой створкой уже стучит мел, пока за левой медленно начинают появляться цифры. Реджинальд стоит рядом, следя, и постоянно стирает что-то, пока Бен нашёптывает Клаусу начало решения. Ваня смотрит на это и думает только о том, что весь стыд и позор обрушивается не на Клауса, а на Восьмую, которой шлёпают по рукам мокрой тряпкой, когда она снова описывается, и останавливают нарастающий разгон письма ударом трости о лодыжки. Пока отец не отвлекается на пустующий центр доски, перекрывая кислород Бену. Наводящие вопросы не выбивают колею Клауса; ему, как всегда, до лампочки. Но Бен понимает, что за этот день ему придётся заплатить чуть больше, чем услышано злых слов. Кладбище большое, а правильных ответов пока по нулям. Поэтому молится, чтобы Пятый и Восьмая решили чуть раньше, чтобы всё закончилось, или чуть позднее, чтобы брат магическим образом решил всё сам. Но никто, кроме них, из Харгривзов без подготовки это не выполнит. Диего, возможно, вытянет что-то, но Клаус не человек, который каждый день рассчитывает сотню траекторий полётов и перемещений, не обладает мозгом, способным быстро и легко познавать и распознавать. Если бы Клаус переборол себя хоть разок и использовал свою силу, призвал всего одного Колмогорова, то и срок заключения с крысами и десятком призраков бы снизил. Холодок проходится по лопатке, когда Восемь выглядывает любопытно из-за створки, как толстый лори, и смотрит с интересом сквозь очки, Реджинальда и Клауса, будто сквозь правую доску, где торчит левый локоть жилистой руки Пятого, а после начинает не глядя, бесшумно писать за грозной фигурой отца малюсенькое решение. Клаус хватается за соломинку и гордо говорит первую часть равенства в лицо Реджинальду с напряжёнными глазами и моноклем. Но тот не смягчается и даже не отходит, только сильнее расправляется и становится больше, а за плечом теряется один из логарифмов. Клаус жуёт губы, понимая, что молчит слишком долго для человека, до которого «дошло», но буквы медленно выползают из-за головы Реджинальда и бегущей строкой прячутся за углом. «Господи, благослови Восьмую», — улыбается Бен, который единственный ещё не отвлёкся. Как он думал. «Я ненавижу её за это», — высовывает нос Пятый и заглядывает в голубые глаза, которые следят за макушкой Реджинальда, чтобы пускать вереницу меловых знаков там, где увидит Клаус. Она не умеет думать только о Пятом, как выяснилось. «За это я её ненавижу», — буквы бегут вперемешку, но Клаус научен шифру Восьмой, который она создаёт неосознанно — даже с дисграфией Реджинальд ценит её больше всех. Будто мало было ей аутистической невозможности распознавать намерения и действия людей, она ещё и забывает написание символов, когда Реджинальд запихивает в их головы языки острым каблуком. Восьмая не создана для общения и людей. Восьмая не создана для командной работы с Пятым. Потому что для неё это глупая описка: «мозг думает быстрее, чем руки могут написать», а для Пятого то же самое звучит наставлением: «слишком не сосредоточен и рассеян». И даже перевёрнутые по вертикали и горизонтали цифры не является проблемой для неё. Реджинальд стирает из раза в раз, чтобы она написала по новой, но даже так она выходит с решением раньше Пятого. Читает больше и быстрее, но написать не может. Разговаривает или пытается только с отцом. А обращает на людей внимание ещё реже, чем вовремя выходит в столовую. Восемь не может за себя постоять, но пытается впихнуть свою ненужную помощь. Непримечательная очкастая хилая девочка, непонимающая когда и с кем говорить, что делать, какие символы писать, существует в белом куполе Академии с нарушением зрения и нейронов мозга и обладает самой тупой силой. Даже если она придумает стратегию, то о ней всё равно никто даже не догадается. Даже объяснить злодею и доказать, как Эллисон, почему он злодей не сможет. Даже томом книги никого не ударит. И сама ничего не почувствует, кроме тепла свежей печати и аллергии на межстраничную пыль. Она лишена эмпатии и человеческих чувств. Реджинальду нравятся роботы больше людей и больше детей. Это главное, почему Пятому после всех этих перечисленных причин кажется, что он на голову ниже в рейтинге Реджинальда. Почему она сидит тенью у того в кабинете, и с ней он совершает попытки добиться правильной артикуляции. Даже речь Диего на плечах матери, ведь Реджинальд до одури любит всё умное и странное, обесчеловеченное. Ведь Пятый всё равно вздохнёт и поможет на силовых, хотя и не ставит на то, что волосок к её головы не упадёт. Восьмая даже в том, в чём плоха не бывает последней. Для Пятого всё то же самое не является проблемой, да и победой тоже, хотя Восьмая всё равно кормит его пилюлями от его же ненависти: принимает его рядом, воду и книги из рук, но не его. Ведь он вызубрил наперёд все перевёрнутые буквы и цифры, может угадать слово из шести букв с одной правильной. А она помогает Клаусу тем же самым почерком, которым ему (ведь ему?) на полях принесённых книг писала вопросы. И Пятый понимает: не только он отлично разбирается в написанном. «Я за это ненавижу её», — сжимает кулак с мелом Пятый, когда дорожка с верным ответом пробегает по его решению, словно муравьиное шествие, кричащее: «я знаю, я знаю, язнаюязнаюзнаюняюнюзняюзаю!». Пятому не нужно доказывать ничего. Восьмая в курсе; он не верит, что она чего-то не может понимать. Пятый только больше хочет доказать,Смотри, как я, подобно тебе,
беру всё в свои руки и ничего не чувствую,
Прости, но это может слегка ранить.
За радио неслышно, как не размеренно тикают часы, пока Бен, возя пустой вилкой по тарелке, нависает над Кантом, который доказывает ему из-под стола, что пространство и время — просто формы опыта, не существующие на самом деле. Но рядом сидит прямой пример, который использует эти «конфигурации интуиции» и дышит чертовски серьёзно. Пятый готовится к последнему и кардинальному доказательству того, что пространство и время существуют не только в теории. Потому что не только Восемь имеет право уходить, когда захочет. Потому что не только Восемь имеет право выёживаться своей «гениальной силой» и может её развивать. Не только Восемь побеждает и доказывает, что она дальше, быстрее и гениальнее. Пятый говорит громко, теряется в отчаянной злости на грани с беспомощностью. Все ждут, когда отец решит это как всегда, некоторым жаль, но Пятый сам виноват, нарвался. Бен поднимает глаза, боится выдать себя. Следит за разворачивающимся самоубийством. И планирует больше никогда ничего не говорить значимое. Восемь права, но она не имела ни одного доказательства, потому что молчала. И доказывать, оказывается, больше некому, потому что тот, кто старается всегда доказать что-то, буквами проигрывает с пухом и прахом. И окунается в этот прах. Оказывается, что держать и успокаивать мальчика должны были все. Не только Восемь. Пятый знал, что она помешает просто своим присутствием, покажет пример игнорирования проблем и взбесит своим послушанием, поэтому даже не позвал к столу. Только Пятый не забывает о её «беспринципности». Ни о ком не забывает. Потому что больнее всего не её игнорирование, не вина за её ушибы и ожоги, не проигрыш. Больнее признаться себе в том, что ему нужна была в паре она, а не он ей. Поэтому он целенаправленно не выполнил свою обязанность напарника, не зашёл, оставил её в комнате, завалил книгами и бутылками с водой — ей на месяц точно хватит. Пятый не рассчитывал на месяц. Ни на день. Минута — в его комнате звенит таймер через полчаса — край. Ваня разбивает его в тот день, Бен стоит на стрёме, пока она шарит по вещам, ища намёки — он же не может без плана прыгать во времени. У него же всегда есть план, это у Восьмой его никогда нет. Клаус, уже не стесняясь, закуривает на корточках прямо в коридоре у открытого окна. Его все боятся спросить о призраке. Смущаются такого вопроса через день, через месяц не надеются, что он даже так вернётся. Зато никто не смущается, когда Восемь забывает о времени и не приходит на завтрак. Реджинальд не подаёт приказов — не знает, что с ней делать и как создать искусственную конкуренцию. Бен после понимает, что ей даже никто не сказал, что Пятый сбежал, будто кто-то умеет с ней разговаривать, кроме этого Пятого, которого нет. Мама выводит её через пару дней, а по пустующему месту Восемь с лёгкостью может сопоставить факты. Восемь с лёгкостью опровергла бы факт Пятого: Она может доказать отсутствие кого-либо.