Здесь обетованная

      Урауме-сан торжественно водружает на стол последнее блюдо — нефритово-зеленое, полупрозрачное блюдо танского фарфора, заполненное нежными рачьими спинками, багровыми и лоснящимися, кроваво-красными в бледно-золотистом соусе из соленых утиных желтков. Раков она томит в горячем рапсовом масле и капле вина, желтки, дозревшие за месяц в глиняной скорлупке, растирает с сушеными листами вакамэ — и сытный пар, поднимающийся от их благородного союза, святее всякого сандала, всякой благовонной амбры.       Юджи икает от восторга.       Перед ним угодливо и изящно выстроены в ряд мисочки и плошки, блюдца и крышки, чашечки, соусники, тарелочки — в прихотливом и одной ей понятном порядке какого-то дзенского толка Урауме-сан выстраивает на низком столике свой шедевр, гедонистический тотем храма-дворца. В Рёмендзи, помимо Золотого зала, хранящего мандалы и образа, богохульственно поклонялись еще двум: наглухо запертому шпилю семиколенной пагоды и кухне — но что это за кухня!       На первом плане, у самого почетного места за столом, выстроены в ряд плоские длинные тарелочки с ломтиками жареного поросячьего брюха, полупрозрачными пластами говяжьего бедра, нежнейшей мякотью февральских ягнят, пересыпанных острыми перчиками, имбирными кружочками, белыми головками дикого лука — все припущено, притушено в ароматном масле, сушеных и свежих травах, яркое и разноцветное, как сама жизнь. За ними теснятся плошки с закусками: маринованными зелеными сливами, мягкими бамбуковыми проростками, выдержанными бобовыми стручками, пропаренными кусочками фиолетового, белого, желтого сатоимо. На расписных лакированных крышках царственно покоятся вяленые кругляши хурмы, припыленные тончайшей каштановой мукой, добродушные парные булочки, пирожки и пирожные — с орешками, дикими ягодами, сладкой фасолью адзуки. Даже рис, и тот какой-то пурпурный, присыпанный невесомой стружкой сушеного тунца, аж шевелящейся от тепла и пара.       Между блюдами, на подложке из цветов и листьев, разбросаны маленькие соуснички: с густой и черной соевой пастой, маслом, настоянным на пряностях и перцах, кунжутным гомадарэ, кислым цитрусовым пондзу. Юджи тянется палочками за ломтиком поросячьего брюшка, но вдруг передумывает, отвлеченный хрусткой, так и пышущей здоровьем корзинкой гедзы. Ее, созданную из тончайшего теста, жирного бульона и пряного фарша, он макает в один соус, другой, но, не удовлетворенный делом рук своих, заворачивает в молодой листочек таро, присыпает черным кунжутным семенем и только потом, задыхаясь и млея, отправляет себе в рот.       Урауме-сан сидит по правую руку и подливает чай в его стремительно пустеющую пиалу. Для нее самой места за столом не приготовлено: с тех пор, как они переступили порог Рёмендзи, Юджи больше не видел, как она ест. Если предложить ей собственный кусочек, она вежливо откажет, если настоять, то неохотно примет, но закроет лицо рукавом. Юджи это странно: в пути они всегда обедали вместе, а в собственном доме Урауме-сан как будто бы стала мягче с ним, но строже с собой. Она больше не носит белое, и в черных многослойных одеждах с рукавами, подвязанных подмышками, напоминает большую ночную птицу. Тихо шуршат невидимые сложенные крылья, когда она быстро и неслышно пересекает длинные галереи — по этому шороху Юджи быстро научился находить ее в огромном комплексе храма-дворца. Она всегда где-то рядом.       И больше никого, кроме нее.       Рёмендзи слишком велик для них двоих — и в этом немеряном пространстве, застроенном неуютными галереями и павильонами, слишком высокими и просторными для обычных людей, сквозит и мается глухое, холодное эхо пустоты. Юджи не запрещалось играть нигде, кроме закрытой пагоды, но молчаливая неустроенность комнат, слишком долго простоявших без человеческой руки, быстро начала его угнетать. Иногда он играет сам с собой, представляя, что за люди могли здесь жить: были ли они бритоголовыми, как монахи Футю, улыбались ли, шутили между собой? Они восстают из праха и солнечных пятен на деревянной террасе, живые и несуществующие, то спешат куда-то, то вдруг останавливаются на горбатом изломе моста через лотосовый пруд. Тонконогие девчонки натирают полы, округлые женщины суетятся в саду, благообразные старички стирают пыль со свитков — Юджи обязательно прочитал бы их все, если бы умел читать. В Зале Чтений их собрано множество: те, которые были с картинками, Юджи пролистал в первые же дни. Он просил Урауме-сан почитать ему что-нибудь вслух, но та все никак не находит времени, хлопотливо обживая единственный павильон. Юджи не обижается.       Рёмендзи обвивает вершину Джунигадаке, как спящий дракон — змеиное его тело из гребней каменных стен и длинных, полупрозрачных от бумажности галерей обводит гору вокруг, тянется снизу вверх по гигантским насыпным ступеням, по выгрызенным из породы террасам, чтобы на плоской макушке пика впиться в небо рогатой драконьей головой-пагодой. Каждая стена каждого дома так пышно изрезана краснодеревщиками, что кажется, будто они скоро провалятся под собственной тяжестью, и только несгибаемая воля семиколенного шпиля удерживает их воедино. Юджи гладит рукой деревянные морды чудовищ, и они, только что грозно насупленные, примиряются с его компанией. Непримирима одна лишь ступа: вместо богатых украшений на ней высечена только огромная пасть над проемом запертых врат. Зубы в этой пасти до дрожи похожи на человеческие.       Юджи развлекает себя рассматриванием ширм: их больше, чем в замке Кофу, высоких и длинных, занимающих целые стены. В зыбке влажных чернил поднимаются полупрозрачные горы, сбрызнутые синими каплями леса — на сунский манер в охристо-серых оттенках пейзажа редко просверкивают разноцветные пятна, тонкие нити золота. Урауме-сан раздвигает ширмы утром, весь дом превращая в одну длинную галерею, и собирает вечером, отгораживая для себя и Юджи комнату. Она не касается только одной — заходить за нее запрещено так же, как за тяжелую дверь пагоды. Юджи и не хочется за нее заходить: чьей-то безумной рукой на ней выписаны оскаленные пасти, изуродованные морды, измятые тела десятков и десятков неназываемых тварей — их жуткая, отвратительная нелепость не могла быть придумана человеком случайно. Одно из чудовищ Юджи видел сам: в ногах его каменного изваяния когда-то бессильно свалилась Урауме-сан. Юджи знает, что так выглядит ее бог.       Но липкое, полуоформленное осознание смерзлось в его животе только сейчас: нарисованный чудовищный бог чем-то неуловимо похож на него самого.       Юджи больше не смотрит на ширму.       Свои дни он проводит в саду; Урауме-сан не солгала тогда, когда сказала, что Эдо может поместиться в нем целиком. Сад сползает по южному склону Джунигадаке, насквозь пересеченный ледяным ручьем в круглых окошках искусственных запруд. Из их тинного дна тянут широкие листья еще не расцветшие лотосы: Юджи бегает к ним проверять каждый день, не показалась ли стрелка бутона. Урауме-сан говорит, что еще слишком рано, но в этом маленьком ритуале Юджи видится личное таинство — как будто что-то очень-очень хорошее произойдет в тот миг, когда первый цветок проклюнется из непрозрачной воды. Он идет вдоль ручья, то неслышно ступая по мягкой, жирной от прели земле, то хрустя белоснежными речными окатышами, присыпанными на тропинки, как мука на рисовое тесто. Над его головой, где листва деревьев вплетается в небо — или, может быть, небо вплетается в листву? — проплывают огромные, по-летнему теплые ветры, и, незримые, погружаются в зеленую глубину, точно призрачные киты. Какой-то безмолвный приказ хранит заброшенный сад, тот же приказ, что запретил истлевать шелковым ширмам и гнить деревянным стенам, — но даже он не смог остановить буйную жизнь, тысячи тысяч циклов маленьких рождений и маленьких смертей. Юджи теряет себя в одичавших травах, в синих тенях, скрывающих крадущихся тигров, в желтых осколках солнца, прорастающих цветами азалий. К вечеру становится зябко — наверное, засыпающей Джунигадаке снится ледник, — а животик просит горячего чая и булочек из разноцветного теста. Юджи украдкой откусывает кусочек: он знает, что это невежливо, но разве можно оскорбить внутреннюю красоту рисовой булочки, проглотив ее в один присест и не полюбовавшись розово-желтым мраморным рисунком внутри?       Ночью Урауме-сан зажигает огни. Она проходит с плошкой масла и хлопковым фитильком, величественная, как императорская стража, от фонаря к фонарю, от каменных торо к бумажным тётинам — в разбухшей тишине свет идет за ней по пятам, как живой, и пустынное бесприютье храма наконец отступает прочь. Юджи наблюдает за ней из-под сонно полуприкрытых век, сладко пригревшись на теплых досках террасы, впитавших вечерний зной; над пиалой чая в его руках кружит и танцует молочный пар, поднимается вверх и там истончается, мешаясь со вздохом. Он даже не хочет пить: он хочет сидеть вот так целую вечность, в ночи папоротников и трав, в ночи яблоневого цвета мотыльков, летящих к каменным фонарям, зажженным Урауме-сан. Она уже совсем далеко — Юджи видит только огни, отмечающие ее путь. Они похожи на светлячков.       Было бы здорово поймать светлячка.       В остывшей пиале чая купается ломтик молодой луны. Ночь кладет на макушку Юджи прохладную руку из звездного света и дикого винограда. Он прижимается к ней щекой сквозь сон и что-то бессловесно воркует.       Урауме-сан поднимает его на руки и уносит в дом.