Ветхие страницы

      Дунайский ненавидит в Днепровском, кажется, всё. Будь возможность, он бы уже написал целую оду о ненависти к столице своей страны. Его нелепые до абсурдности повадки, его раздражающий голос, его тупые навязчивые звонки, в которых звучали только бесконечные сухие требования вперемешку с недовольством их текущим положением. Он никогда не звонил просто так, только если в чем-то нуждался, и всегда это было неотложным делом, которое, конечно же, больше некому поручить. Но, как известно, от ненависти до любви два шага, а этому чувству сопротивляться было невозможно, столь сильно оно затапливало собой все существо Одессы. Просто его не учили любить. Никого не было рядом в юношеские годы Дунайского, чтобы объяснить ему, чем на самом деле являются его чувства, а ведь это такая сложная и многогранная часть жизни, с которой так просто не разобраться. Мир не делится только на черное и белое — у каждого цвета есть свои полутона и оттенки, и не все из них различимы обычным человеческим глазом. Он думал, что беспокойство, волнение из-за кого-то сродни ненависти, поскольку они, в сущности, так же неприятны. Долго смотреть на человека, который был совершенно непонятен — похоже на невольное отвращение. Любовь, в свою очередь, должна вызывать вполне определенные желания: позаботиться, но не из личной выгоды, а ради того, к кому питаешь подобные чувства; окружить теплом; безвозмездно отдать что-то. Киев постепенно стал центром его жизни, стоило им отделиться в суверенное государство и заполучить в руки желанную независимость. Добился ли он своей первоначальной цели или действовал, не задумываясь, не из корыстных побуждений — этого Евгений не знал. Но он чувствовал, как порожденная внутри зависимость стремительно тянет его ко дну, и с этим что-то нужно было делать. А Киев звонил, и звонил часто и беспорядочно, от усталости путаясь в словах и срывая на нём свою злость — такую же безнадежно тупую, как и весь его нрав, непокорный, воинственный. Женя уже не понимал, зачем он вообще ему отвечает, почему нельзя забыть об ответственности хотя бы на миг? От очередного звонка посреди ночи, разбудившего его знакомой мелодичной трелью, которая ныне не приносила ничего хорошего, Одесса чуть не свалился с кровати, от души проклиная весь свет, на чем бы он там не стоял. Сел и потянулся к прикроватному столику, где лежал телефон, принял вызов, потирая переносицу. Даром, что не ушибся, хотя от каждого диалога со столичной линией ожидания были примерно такими. — Да, Дмитрий Олегович? — обреченный выдох в трубку. По отчеству он обращался к Киеву редко, как раз-таки в рабочих случаях, словно надеялся, что его недовольство будет очевидным для собеседника. Город на той стороне линии пошевелился и сел поудобее, вероятно, подняв ноги прямо на рабочий стол, чтобы передохнуть от долгого сидения на одном месте, пока никто не видел — с идиотскими ночными привычками Димы он был знаком как со своими пятью пальцами. Когда-то, во время перестройки, они работали без перерывов и помощников, потому что текучка кадров была огромной, а положиться города могли только на самих себя. Ночью в доме правительства почти не оставалось людей, так что и следить за ним было некому. Одесса в очередной раз порадовался, что его уютный домик на берегу моря находится подальше от резиденции губернатора, который тоже не брезгует скидывать часть своих обязанностей на него, как будто это в порядке вещей. — Женя, доброї ночі, не спишь еще? Отлично, послушай-ка, вот что нам сейчас нужно сделать… — не дав упомянутому Жене и шанса выговориться, Днепровский быстро затараторил в трубку. Вот тебе и добрая ночь. Пока, ошарашенный бесконечным потоком заумных слов, льющихся на него как из ведра, Дунайский молчал и пытался собраться с мыслями, Киев успел договорить и перевести разговор на новую тему. — Вот, исходя из этого, нам всем будет удобнее, если ты прямо сейчас сядешь и доделаешь те документы для министра финансов, а затем я их перекину в комитет. Ты понял? И конечно, ему просто необходимо было получить утвердительный ответ, хотя Дмитрий не мог не знать, как прямо сейчас Евгений мысленно костерил его всеми правдами и неправдами, прощаясь со своим беззаботным крепким сном. Он пробормотал что-то соглашающееся и отключился от звонка, скривив недовольное лицо. От начальства, тем более такого настырного, нигде не спрятаться, даже в России. Проверено горьким опытом Дунайского, который еще до развития конфликта русско-украинских отношений частенько мотался к Ростову-на-Дону, пытаясь скрасить одинокие рабочие вечера в его веселой компании. Киев от этого только еще быстрее заводился, непоколебимый в своей уверенности, что они должны держаться порознь с той границей, и вообще, лучше бы ты, Женя, перестал дурью маяться и забыл про криминальное прошлое, не к добру это. Ему легко говорить — у него там, в центре, все отстраивалось быстро и качественно, а вот Одессе доставалась сплошная халтура, за которой глаз да глаз, чтобы не развалилось. За всю непростую историю своего существования Дунайский так и не ощутил призрачного запаха свободы, даже близок к этому не был. Сначала через него торговали греки и римляне, притесняя коренное население, затем была жестокая оккупация татарами, двести лет он страдал с княжеством Литовским, его веру и правду пытались искоренить, подобно сорняку, после них на целых четыре сотни лет пришли султаны турков с крымскими ханами, отстроившие здесь свои крепости — впечатляющее число людей, державших свои мечи наизготове возле его шеи на протяжении веков. В восемнадцатом веке он присоединился к славянам, фактически, возвратившись в родное лоно, хотя сам Одесса считал, что информация эта уже несколько устарела. Жители у него были многонациональными и разной религии. Появились украинские казаки, защитившие от попыток турков вернуть земли Причерноморья. Теперь, спустя века, над ним прочно закрепился Киев — пускай формально угрозы нет, но и безоружным его не назовешь. Евгений в самом деле его ненавидел, как только можно ненавидеть того, кто обещал озера и золотые реки, а оставил у разбитой лачуги на берегу бушующего моря. Хуже всего, что сам Дмитрий никогда не сидел без дела, казалось, он может существовать без еды и сна, работая в любую погоду, и заставлял своих несчастных жертв следовать его ненормальному графику. Одессе и Харькову, как самым крупным и густонаселенным, вечно доставалось по первое число за любую оплошность или промашку в доставленных отчетах. Присев за стол в кабинете, недавно обустроенном заново — потому что забегал Львов и в порыве ярости, жалуясь на чинуш, все тут разгромил — Евгений нервно вытащил из шкафа необходимые бумаги и уставился в них без какого-либо осмысления. Мозг категорически отказывался работать в четыре часа утра, да еще и на голодный желудок. Ужинать он не любил, привычка, въевшаяся в подкорку мозга еще со времен Великой отечественной. Пальцы нервно затарабанили по деревянной поверхности, сосредотачиваться ни на чем получалось. С каждой прочитанной строчкой лицо Жени становилось все мрачнее, казалось, что к концу документа он окончательно сменит цвет кожи на более темный, а голова начинала гудеть от невозможности воспринимать информацию как следует. За окном тем временем постепенно рассветало, окрашивая темно-лиловое небо в розовато-голубые оттенки, приятные глазу. Жизнь природы шла своим чередом, независимо от людей, сновавших внизу, подобно муравьям, занятым своим бесконечным делом. Одесса потянулся и прошел к окну, распахнув створки. Предрассветная тишина, стоявшая в морском воздухе, всегда вызывала у него щемящее чувство привязанности и наслаждения ранним утром. Для него это было своего рода обезболивающим. Притупляло все, даже нестерпимое обычно желание закурить. Умиротворение на краткий миг наполнило его тело, и тогда Дунайский вновь ощутил себя молодым и свежим, полным сил юношей в расцвете девятнадцатого века. Какое все-таки золотое было время, совсем не то, что нынче. От дальнейших размышлений, наполненных ностальгией по делам минувшего прошлого, его прервал новый телефонный звонок. Хотелось удариться головой об стенку в новом приступе клокочущей ярости, которую вызывал в нем этот долбанутый. Не прошло еще и десяти минут с их предыдущего разговора, неужели он думает, что за такой короткий срок возможно спросонья решить все дела и выслать необходимую информацию? Да как бы не так. Решительно ответив, Женя почти рявкнул в трубку: — Нет, не доделал. Ну ше такое? — Да я не потому звоню, Дунайский, что ты, подобно собаке, лаешь сразу! Тут еще работа нарисовалась: министерство иностранных дел просит. — Какое к дьяволу министерство? Шли всех к черту! Ночь на дворе, я не собираюсь всем этим заниматься вне рабочих часов, — заворчал недовольно Одесса, уже предчувствуя, что дальше скажет Киев. Не ругаться, главное, не ругаться, хотя матерные слова уже сформировались и готовились сорваться с языка. Обычно Дунайский не отказывал себе в удовольствии крепко выразиться, да только вот их изнеженная столица нецензурной брани не терпел, его это только разозлит пуще прежнего. Приходилось сдерживаться и думать о чем-нибудь приятном. Он облокотился на подоконник, втягивая свежий воздух ртом. — Так твой же порт активную торговлю ведет, Женя, и Севастополю это тоже пригодится, — мягко, будто неразумному детенышу, объяснил Дмитрий, растягивая слова. Евгений прямо сейчас, по одной только его манере речи, представлял, как он расслабляет ворот рубашки, откидывается в кожаном кресле и тянет голову наверх, и одна только мысль об этом заставила его вспыхнуть от корней волос до кончиков волос, подобно ярко-алому помидору. Раздраженный предательством собственного уставшего мозга, он выплюнул в ответ на это только одно: — На тобі, Гавриле, що мені немиле. Спасибо огромное, надеюсь, к утру не сдохну. — А ты не отлынивай, как обычно, делай все добросовестно, может, и поправки вносить не придется, товарищ Дунайский. Севастополь и Симферополь, да. Прибрежные города с другой части Черного моря, над которыми Одесса взял негласное шефство, поскольку заселялись они чуть позже, чем он, росли медленнее, и формально считались младше. Они даже внешне отличались, те были темненькими, загорелыми и коренастыми, как татары, а у Евгения кость тонкая и в волосах запуталось солнце. Крымчане с юности бегали к Одессе за советами, он даже как-то привык к этому, тем более, что торговые инвестиции у них во многом совпадали. Днепровский тем временем протяжно вздохнул, чувствуя глубину раздражения своего собеседника, зашуршал чем-то непонятным, вроде пакетов, затем вдруг сказал подождать и повисеть на линии, пока он разбирается. С кем или чем, не уточнил. Женя послушно вернулся к работе. Свою короткую заминку он оправдывал всегда легко и неизменно. Просто южному городу катастрофически не хватало тепла, как бы парадоксально это ни звучало. Отношений у него не было уже несколько десятилетий, последние кое-как сложились с Донским, но и там о стабильности никакой речи не шло. Людей же он чурался, прекрасно понимая, что привязываться к недолговечным сознаниям не хочет и не может. Прежде такое случалось, но опыт был неудачным и он предпочел оставить все в прошлом. Другие города… либо сильно отличались возрастом и оттого воспринимались, как дети или младшие, за кем следовало присматривать, либо наоборот, были страшными душнилами, подобно Петербургу — от воспоминаний об общении с Романовым Одессе до сих пор было нехорошо, благо, его город находился далеко от неприветливого северного региона, где тот располагался. Привязанность, чуть-чуть ласки — вот и все, в чем нуждался Дунайский, порой чувствовавший себя забытым, даже находясь в эпицентре всех событий. Позорная реакция на внимание. Иногда ему не хотелось быть крупным городом, ответственным за все и сразу, а хотелось просто побыть Женей, как раньше, гонявшим на паруснике в свое удовольствие. Дышать полной грудью, не пытаясь гадать, что там ждет в будущем и долго ли его берега будут привечать косяки рыб, скоро ли корабли перестанут заходить в порт. Ему бы, конечно, хотелось простого тепла, и он сам неосознанно к нему стремился, как мотылек летит на свет, не зная о приближающейся смерти, только вот расплачиваться за свои желания потом Одесса не желал. Хватит уж, в военные годы вдоволь натерпелся, находясь в оккупации, которая была даже хуже, чем плен у турков — те хотя бы позволяли ему торговать и заниматься управлением, пусть и под строжайшим присмотром хана, а немцы… А немцы хотели все разграбить и разрушить, чтобы никому не досталось, наслаждаясь наблюдением за его муками. Зато внимания было — хоть отбавляй! Просто с Киевом у них все было так непонятно и сумбурно с самого момента знакомства, потому что тот с раннего детства привык брать на себя слишком много обязанностей и о ком-то заботится, как о Москве когда-то. Бывало, он касался иногда этой острой темы, но предчувствуя проблемы, которые неизбежно повалились бы на них при обсуждении, тут же отталкивал обратно, предпочитая делать вид, что ничего не было. Да и злым его назвать нельзя, хоть и выходил из себя, подобно спичке, загоравшейся от любой мелочи. Уязвимым, требовательным — да, но не со зла он обижал остальных, скорее, от нечувствительности к их проблемам. Только вот в своеобразной заботе Димы ничего панибратского не чувствовалось — он проверял финансовое положение, влезал во все дела, как в свои собственные, не ставя границ, оскорблял, порой давя на самые болезненные места, чтобы добиться нужной реакции, а потом извинялся, но делал это как-то неискренне и сквозь зубы. Не гладил по головке, как своих братьев когда-то, все против шерсти водил, чтобы проверить, на какой срок терпения хватит. А стоило Одессе хоть чуть-чуть расслабиться в его присутствии, открыться, так он начинал игру в кошки-мышки. Дунайский после каждого собрания хотел Днепровского притопить в его же речке, прополоскать как следует, чтобы вымыть с него это напускное высокомерие, но Дима всегда убегал заранее, стоило ему завидеть раздраженного Женю на горизонте. Сотрудничество у них было утомительным именно из-за этого. Он бессовестно пользовался своим положением, оправдываясь делами, когда пропускал запросы, направленные к нему напрямую от Одессы, так еще и делал вид, что ничего не получал и не видел, мол, впервые слышу, чтобы ты о таком говорил. Ясное дело, уши шлифовал он мастерски. Такая откровенная лживость, которой Киев порос, будто цветок, запутавшийся в виноградных лозах, раздражала все существо Жени. Дунайский нередко сравнивал города с явлениями природы — так легче было их воспринимать — и если себя он ощущал частью морского потока, стремящегося обогнуть препятствия, то Дмитрий был подобен подсолнуху, символу Украины, всегда обращенный к солнцу лицом. А тем, кто следовал за ним, оставалось наблюдать лишь его спину, устремляющуюся все дальше призрачную тень. Других таких не было, вот и рос Киев в своем гордом одиночестве и чахнул в нем же, и никакие черноморские сокровища его особо не прельщали. Он же не Москва, чтобы Якутск приманивать, ему это не нужно — за медно-рыжим отблеском волос Одесса сам пойдет, лишний раз просить не надо. Своего у Дунайского отродясь не было, а тут хоть какие-то перспективы замаячили. Куда ему теперь деваться, капитану утопающего судна, идущего в неизвестность по огромным волнам? На этот раз он взял карандаш для пометок, вслух проговаривая почти все, что читал, чтобы легче воспринималось, и не заметил, как в какой-то момент Киев вернулся и молча слушал его. Слишком погрузился в собственные размышления. В паузе тот наконец подключился к рабочему процессу и предложил: — Давай вот эти пункты, с первого по седьмой, вместе закончим. На собрании дважды объяснять не придется, время сэкономим. А министру я оставил имейл, завтра, вернее, уже сегодня утром прочтет и сам решит, кому эту канитель перенаправить. Дунайский с невольным облегчением выдохнул, согласно угукнув в трубку, зажатую между ухом и коленом. Он вообще не любил сидеть прямо, в детстве лишенный того строгого воспитания императорских наставников, из-за которого все столицы дружно выпрямляли плечи при виде обеденного или рабочего стола и невольно содрогались, вспоминая, как им грозили плеткой. Ему, подобно кошке, по душе были тесные и уютные пространства, где можно извернуться каким-то хитрым способом, приняв удобную позу. Зато руки так освобождались, письмо шло легче, а почерк становился ровнее. Днепровский подсказывал, если ощущал неуверенность собеседника в том или ином вопросе, но Евгению казалось, что порой тот нарочно его сбивает своим экономическим анализом предложенного им рынка. Опыт у Киева, конечно, был большой, бюрократия за века не сильно поменялась, все такая же нудная и долгая, а торговле он еще в молодости учился, как и ремесленному делу, с завидным упорством постигая гранит науки. Вот только объяснять толком никогда не умел, запутывая своими пространными речами о выгоде предприятия. Наверное, на переговорах такой навык шел плюсом в общую копилку, но не при работе же. Стрелка часов, тем временем, приближалась к пяти утрам. Казалось, Дунайский успел задремать, пока Дима молчал, перенося свои записи на бумагу. Внутри Евгений по-прежнему чувствовал себя так, словно он под прицелом у немцев. Эти мысли, роясь в его голове, приходили непрошеными гостями в любое время суток, стоило только опустить веки. Особенно им полюбились такие долгие бессонные ночи. Его снова схватили за руки, заломили и куда-то потащили волоком по грязной и мокрой после дождя земле. Одесса узнал местность, где-то в окрестностях Приднестровья, может, сорок второй год. В разгар оккупации город заняли румыны, служившие военной полицией при немцах. Он помнил, что войска Красной армии, отступая, обрубали все, что могли — энергетические станции с отоплением и светом, канализацию, любые продовольственные поставки. У них не осталось ничего, кроме самих себя, но зато и у захватчиков этого тоже не было. С трудом выбравшись из города, где его пытались до смерти избить кнутом, он питался травой и какими-то ягодами, прячась в лесах. В учебниках этот период назвали, кажется, Холокостом в Транснистрии, когда румынские власти под руководством нацистов массово истребляли жителей нескольких областей Украины, в число которых входила и Одесская. Позже, вступив в партизанские отряды сопротивления, Жене много раз не везло, и он вот так попадался. Обычно захватчики его просто пытались убить — сжигали там или расстреливали, им-то невдомек было, что он от этого умереть не может. У него даже ранения затягивались не так, как у обычных людей. Для расстрелов их ставили к стене, либо к канаве, и со временем Дунайский научился правдоподобному падению в гору свежих и не очень трупов, получая очередную пулю в лоб. Но в тот раз было хуже, потому что схватили его в местности под Николаевым, и сгрузили в машины, где перевозили военнопленных. Тогда-то Дунайский и оказался в концлагере «Шталаг-364». На поверхности его держали только мысли о том, что ежедневно тысячи людей умирали за Харьков, который пропал с радаров еще в 41-м, сражаясь на передовой, старик-Керчь держал народное ополчение всех крымчан, а их столица увязла в Киевском котле. Конечно, потом он все равно выбрался, и добрался до своих черноморских ребят, многим даже удалось помочь, но до конца оккупации Женя вспоминал это время, как самое худшее, что с ним когда-либо случалось. О многочисленных жертвах среди одеситов даже думать не хотелось. Вдруг, одолевая сонливость, Киев уткнулся в ладонь, зевнул и пробормотал неразборчиво: — Сейчас бы в отпуск… денька на три хотя бы… В Херсонскую… — Да… — Одесса вынырнул из неприятных воспоминаний, потер лицо, зажмуриваясь от ноющей боли в воспаленных глазах. Сосредоточился на уходящем в сторону звуке чужого голоса, который разбудил его, затем переспросил почти обиженно: — В смысле в Херсонскую? А ко мне? — У меня, кажется, горит что-то, — будничным тоном произнес Дмитрий, вскочил и куда-то стремительно унесся, по-видимому, оставив телефон на столе. С опозданием Женя сообразил, что прежде он ошибся, решив было, что Днепровский все еще просиживает штаны в правительстве. Уняв непонятное раздражение, возникшее после слов столицы об отпуске в гостях у Херсона, — серьезно, как можно так спокойно говорить об этом самой Одессе?! — он отложил бумаги в сторону и выбрался из комнаты. Перекусить казалось неплохой идеей, пускай время для завтрака пока не наступило, но его день все равно испорчен ночной работой, так что терять уже нечего. Направляясь на собственную кухню, Дунайский по-прежнему держал телефон в руках, хотя собеседник еще не вернулся. Воцарилась странная и неловкая тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием и мерным стуком старинных настенных часов с кукушкой, привезенных из Молдавии. Один черт знает, сколько им на самом деле лет, но птичка там не пела последнее десятилетие, а времени отдать их на ремонт у него не хватало. О загадочной истории этого предмета можно упомянуть, что попал он к Одессе не случайно, а был подарком Подольска, города на границе, который часто встречался с молдавскими ребятами для разрешения дипломатических вопросов, а к нему любил мотаться на берега моря, чтобы наконец отдохнуть вдоволь. Женя залез в буфет и вскользь оценил масштабы катастрофы: еды-то у него особо и не было, так, помаленьку. Придется обходиться тем, что имеется в наличии — кукурузной крупой и брынзой. Дима вернулся как раз в момент процесса варки каши, переводя дыхание. Странно, что он еще не отключился, учитывая, как много времени это заняло. — Еще не ушел? — Днепровский торопливо заговорил. На заднем фоне Евгений услышал звук его шагов. — Да вот, как раз собирался, но потом передумал и решил воспользоваться подвернувшей возможностью. Не каждый день выпадает возможность позавтракать в компании самой столицы, — насмешливо ответил Одесса в привычной саркастичной манере, продолжая готовку. — Извиняюсь за отлучку. У меня просто произошла авария, кухню пришлось спасать. А ты? — Банош делаю. Да ты ж готовить не умеешь, наверное, — он призадумался и щедрой рукою добавил в кашу сливки. Днепровский, кажется, поджал губы и нахмурился: — Вот так воспитываешь ребенка века с XI, а потом всякие молокососы тебе предъявляют за неумение… — ну да, точно, там же где-то Минск появился, а Чернигов говорил, что он особо с Киевом не возился, так как тот со своими князьями быстро самостоятельным стал. — В следующем месяце после собрания затащу тебя к себе домой и накормлю, будешь знать, как во мне сомневаться, — с одной стороны, это было почти приглашение на обед, но с другой, звучало как угроза, и Дунайский вздрогнул. Его вдруг вновь обуяла злость. — Чтобы ты потом от меня до самой границы с Беларусью бежал, Минску в жилетку плакаться? — язвительно уточнил он, наблюдая за кипением воды в кастрюльке. — Ты же, верно, все боишься, что мы там с Крымом против тебя заговоры строим, будто нам делать больше нечего. От неожиданности вопроса и собственного возмущения, Киев почти задохнулся, почувствовав, словно его ударили под дых. Дунайский за словом в карман не лез, бил наотмашь. Он в самом деле настороженно относился к Крыму, а также к Днепропетровской и Запорожским областям, находившимся в восточной части страны, но у него были причины лишить их доверия. Приднепровье, полное недовольства, ожидало от него каких-то великих свершений, в то время как самому Дмитрию порой казалось, что он вообще уже ни на что не годен и не способен удержать возложенную на него ответственность. Слишком тяжелым выдался прошлый век, слишком много крови он потерял, еще больше погибло людей, которых Киев клялся защищать, если это потребуется. Сколько бы времени с тех пор не прошло, воспоминания по-прежнему жгли так же остро, как и прежде, причиняя невыносимую боль. Одесса, будто чувствуя каждый краткий момент проявленной слабости, не медлил с тем, чтобы укусить Днепровского, оставляя все больше ран от его болезненно-ядовитых слов. Но он также служил напоминанием Диме о том, что не он один был утоплен и теперь барахтается в этом болоте, не имея возможности выбраться. — Не доверять никому. Мое жизненное кредо, смекаешь, Дунайский? — он обратился к нему по фамилии, подчеркивая, что даже так они находились в разном положении правителя и подчиненного. — Ты эгоистичный и больной ублюдок, — отрезал Женя, чувствуя, как вскипает не хуже своего блюда. Кукурузную кашу к этому моменту он уже закончил и занимался ароматно пахнущими гренками, пытаясь определить на глаз, сколько соли нужно добавить. И все. Даже ничего не разбилось после того, как он оскорбил колыбель русского православия. Утро, пусть и столь раннее, продолжилось, как ни в чем не бывало, только руки у Одессы подрагивали от злости. — Тебе бы не помешало у меня этому поучиться, — согласился Киев, не собираясь оправдываться. — Напиши мне, как успокоишься и доделаешь работу. Я не в том настроении, чтобы продолжать марафон взаимных оскорблений, — он отключился, завершив разговор на холодной ноте недосказанности. Наверное, в чем-то он был прав. Дунайский был до черствости прямолинеен и старался относиться ко всем с одинаковой обезоруживающей честностью. Кривить душой или умалчивать собственное недовольство, в отличие от Днепровского, он не любил. Дима шел на сделки с совестью, потому что без них — никак. И пользовался беззастенчиво теми привилегиями, что давало ему высокое положение, хорошо понимая, что забот у него все равно будет много, а возможностей передохнуть не останется. Одессу и его многоуровневые планы он знал достаточно давно, чтобы понимать, как добиться от этого города участия и поддержки если не во всех, то хотя бы в подавляющей части дел. Им было легко управлять. Женя ведь такой простой: раздает себя на всех по крохе, заботится об общем благополучии, потом злится на Днепровского за его изворотливую душонку. А вот надо было стать кем-то вроде Москвы, чтобы понять, что творится на уме у центра большой страны. Столицы, казалось, получали всё — но и отдавали больше прочих. Когда весь мир сходит с ума, то нет никого, кроме тебя, кто бы сумел удержать всех в одной упряже. Тут уж не остается сил на проявление участия или эмпатии к другим, только суровая тяжелая рука правителя, готовая сиюминутно обратиться в карающую длань для врагов своих. Когда-то это стало первым накрепко выученным уроком для маленького Митеньки, перебивающегося от одной голодовки к другой, и не способного освободиться от гнета чужеземцев, не то что защитить других. Одесса не осознавал, что ему, спустя столько лет притеснений, можно было на что-то претендовать или к кому-то беззастенчиво привязываться, не боясь, что отнимут, как это случалось раньше, что теперь он тоже крупный портовый город со своими обязанностями и возможностями. Их с Киевом связывало многое — происхождение, плен, войны, государство, стоящее за спиной, а отношения все же рушились, былое доверие исчезало и опоры друг в друге они не находили. Стоило военной угрозе отойти на задний план, как тут же вскрылись прежние недовольства и конфликты. Пусть и потихоньку, по кирпичику, однако так и разваливались некогда прочные стены крепости. Кажется, еще не поздно было поговорить нормально и все исправить, но время, которое они разделили на двоих, показывало, что это не решит проблему, пока оба не будут к этому готовы. Ни Киев, ни Одесса не знали, кто первым пойдет на уступки, когда ситуация между ними накалится до предела и станет совсем невыносимой, но каждый надеялся, что это будет не он. Женя не осознавал, почему он с детской наивностью цепляется за веру в лучшее, что еще могло остаться в Митьке, что привязанность и забота нужны ради него самого, а то время, когда он одаривал близких ими безвозмездно, давно похоронено в братских могилах. Как и не видел он того, что Дима, перегорев давно, не оставил тепла даже для себя — а как делиться тем, чего не существует? Одесса просто не верил в существование эгоистичной привязанности, которая могла объяснить их непростые отношения, с годами запутавшиеся еще сильнее, чем прежде. Надо было искать что-то общее, прежде всего, из-за ситуации в стране, но никому не хотелось стараться. Они так друг друга и не поняли.