why don't u love me, daddy?

То был мужчина маленького роста, со сведенными, нахмуренными тонкими бровями, взглядом тяжелым, я бы даже сказал, непоколебимым. Я не мог представить его с упрашивающим или жалостливым взглядом. Губы его вечно поджаты были в напряжении, но едва ли кто-то это замечал, потому что в целом от него исходила аура уверенности и абсолютной непоколебимости. В детстве у меня создавалось впечатление, что он робот. Он не настоящий и я просто его выдумал. Меня утешало лишь то, что родители говорили о Леви после его ухода. Ну, как говорили, скорее шептались, они многое скрывали от меня, но в целом к одиннадцати годам своей жизни я имел некое представление о работе отца. Леви был будто бы из другого мира. Мир в моей детской голове делился на два полноценных, правда, грань между ними была размыта и неясна достаточно четко, я не мог дать определение, что принадлежит одному миру, а что — другому, просто чувствовал всем своим нутром. Жил я в полной безопасности и бед никаких не знал, скажу по правде. Отец тщательно скрывал свой род деятельности, и все, что было связано с его работой, происходило из иного мира, едва ли знакомого мне, но к которому я отчаянно стремился. И так мне хотелось его познать, потому что мир, в котором жил я, до одурения мне опротивел и стал скучен. Леви приходил в наш дом редко, но появление его я был готов отметить как красный день календаря и еле сдерживал эмоции — я боялся, что разглядывая мужчину, я выгляжу как дурак. Смотрел, наверное, такими блестящими глазами и ртом, раскрытым в широкой зубастой улыбке. Я ждал, когда он обратит на меня хоть малейшее внимание. Леви был частью того, другого мира, и даже пах по-особенному, и ощущение от него возникало иное, нежели какие ощущения я испытывал от родителей и извечных маминых подружек, которые приходили к нам на чай и задерживались до вечера. Стоило ему одарить меня взглядом, я наполнялся внутренним ликованием, благоговением и пытался выдержать сложное для ребенка испытание — не подать виду, что я ребенок и вести себя так же беспристрастно, как и он. Я хотел быть таким же взрослым, как Леви. С таким же выражением лица как у него. Правда, иногда меня выдавал отец: — Когда ты появляешься у нас, Эрен становится таким тихим и покладистым! Я сжал тогда губы, потому что хотелось выдать это, несомненно, детское и обиженное: «Папа, не говори такое! Леви, не слушай его!», но еще больше выдал бы себя. Так что оставалось молчать, однако с тех пор стало сложнее смотреть Леви в глаза. Но готов похвастаться, я стойко выдерживал это испытание. Потому что мне казалось, Леви оценит это. После сказанной отцом фразы, Леви проговорил: — Правда? И взгляд его изменился. Наверное, это был первый раз, когда он хоть сколько-нибудь обратил на меня внимание. Я был поражен. Поражен тем, как затрепетало мое сердце и как щеки предательски покрылись румянцем, когда вмиг ощутил его внимание на себе. Каждый раз мне было очень плохо, когда я его провожал. Точнее, нельзя сказать, что провожал его я: меня загоняли домой, в комнату на втором этаже, однако я все равно приоткрывал окно, чтобы слышать голос Леви, смотрел на него последние счастливые секунды. Леви был родом из противоположного, взрослого мира, появлялся крайне редко и обязательно внезапно, когда я уже переставал ждать (помнится, я даже специально упрашивал себя прекратить ждать и забываться, чтобы он появлялся вновь) и наводил беспорядок в моей душе, привносил иной запах и ауру в этот затхлый зашоренный дом. И я еще долго-долго не мог успокоиться. Поначалу я обозначил его как «бандит». Ну, а что вы хотели от ребенка двенадцати лет? О Леви информацию я собирал по кусочкам от родителей, их перешептываний друг с другом и разговоров Леви с моим отцом, вслушивался в шептания его подчиненных, а еще отдавался собственным ощущениям, думая о мужчине. Казалось бы, от него должно веять опасностью. Я чувствовал это поначалу, но затем никакого страха не осталось, только восхищение; вовсе не было желания спрятаться, а наоборот — быть замеченным им. Для меня он был «бандит», для моих родителей просто «Леви», а для его подчиненных «босс». По собственной нужде он никогда не появлялся в нашем доме. Помнится, собирая клубнику в саду и едва ли слыша звук приближающейся машины, я бросал свое унылое дело и бежал к забору, чтобы удостовериться своему чутью — это Леви приезжал на большой черной машине. Он обязательно вытаскивал из нее очередного раненного подчиненного, это были разные состояния, когда они еще могли стоять на ногах, точнее, передвигать ими, опираясь на Леви, или же вовсе не были в состоянии двигаться или полностью без сознания, и тогда босс вместе с другими нес его на простыне. Внизу, в подвале, у отца оборудовалась целая операционная, туда мне вход был воспрещен, как, в принципе, и большинству. А неким залом ожидания выступал наш дом, точнее, первый его этаж. Мама суетилась, отгораживая меня от взрослых дядь и требуя подняться наверх, либо уйти в сад и продолжить собирать чертову клубнику. Я протестовал и упирался, и мой протест в большинстве случаев завершался успешно, просто потому что я был до сумасшествия упертым и таковым остаюсь. Если б я не был таким, никогда бы не узнал тот мир, те изменения, которые привносит Леви в мой дом и мою душу. Ожидание Леви не тяготило, лицо его было спокойное, только губы поджаты. Думаю, он все же волновался о своих подопечных. Ему же помощь почти никогда не требовалась. Поэтому и создавалось впечатление, что он робот, самый настоящий терминатор. Но однажды ему прострелили плечо. Малым я был плаксивым, и тогда мне огромного усилия стоило сдержать слезы при виде его перемотанного бинтом плеча, я порывался ему что-то сказать и жутко хотел обнять, но нужно ли ему было это от странного ребятенка, который молча разглядывает его своими большими глазищами? Конечно нет. Леви скрылся в операционной и уже через час зашел в дом, вслед за ним отец. Порывался отправиться в поездку, но отец строго сказал мужчине остаться хотя бы на пару часов, чтобы последить за его состоянием. — Ты потерял много крови, не исключено, что будет слабость и головокружение, так что посиди еще у меня, понаблюдаем. Он сжал губы, но согласился, кивнув. Мне было тринадцать лет, когда я почувствовал, что это вовсе не простое детское восхищение, а самая настоящая влюбленность. — Возьми халат, — мама подала Леви отцовский фланелевый халат, но прежде я успел рассмотреть его подтянутое тело с четко очерченными мышцами, и почувствовал, как в животе моем бабочки устроили самую настоящую бойню. Сначала наблюдал, сидя на лестнице, через щелочку перил, но затем осмелился спуститься, якобы попить чаю. — Сейчас я всем сделаю чай, — сказала мама и поставила кипятиться воду, а затем стала резать черничный пирог. Отец читал книгу, но то и дело поглядывал на Леви, видимо, оценивая его состояние. Тот выглядел так, будто бы ничего не случилось и никакое плечо ему не прострелили. Впрочем, Леви был немного бледноват, но в целом более ничего не выдавало его состояния. Вероятно, отец вколол ему обезболивающее, так что он стойко перенес ранение и свежую операцию. Мы выпили чаю, я был рад сидеть с Леви на одном диване и не мог запретить себе посматривать на него, я просто хотел перенять это выражение лица, быть похожим на него. Я всегда был таким эмоциональным, будто бы все эмоции отнял у Леви. Я чувствовал, что он именно тот, кто мне нужен. Пыл мой мог усмирить только он. При родителях я не хотел с ним разговаривать. Да и мне запрещали разговаривать с «гостями» (которых я именовал вовсе не гостями, как мы знаем, а «бандитами»). Так что как только мама отлучилась в ванную, а отец, передохнув, отправился в подвал в свой кабинет, я все же придвинулся чуть ближе к нему. — Болит? — проговорил я. Может быть, и глупо было с этого начинать, но я правда не знал, что сказать, однако очень хотел. — Неприятно, но не волнуйся, — сказал он спокойно. Я должен его бояться и сторониться. Но мне не было страшно, ни капельки. — Я в своей жизни только коленки разбивал. И шрамов у меня нет. А у тебя — много. — Лучше тебе жить и не знать, что это такое. Без последствий это все не пройдет. И тут я подумал, что прострелено его правое плечо, а значит, теперь Леви гораздо сложнее будет управлять ведущей рукой. Честно скажу, в тот момент я был готов крикнуть: «Хочешь, я буду за тобой ухаживать?!», но сдержал свой порыв. — Я хочу быть как ты. Я не услышал от него усмешки того взрослого, который надменно и снисходительно общается с ребенком. Он посмотрел на меня совершенно серьезно. — Тогда тебе придется каждый день бояться за свою жизнь. Хочешь этого? Мои глаза остекленели и будто бы иссохли, я таращился на него. — Нет, — чуть погодя добавил. — Тогда это будет значить, что ты можешь умереть в любой момент? — Да. Так внутри меня поселилось семечко страха. Страха за жизнь своей первой и, похоже, единственной любви на планете Земля. Я был невероятно рад, что в тот день он решил остаться ночевать у нас, и мама постелила ему в гостиной на диване. Я вовсе не приставал к Леви и не докучал в тот день — вдруг он подумает, что я глупый ребенок, будет сторониться меня и скрыто ненавидеть, я был наполнен радостью от одной лишь мысли, что он находится так долго со мной, в одном доме. В ту ночь я долго не мог уснуть, только ворочался. Встав и поправив пижаму, нарочно пошел на первый этаж, якобы попить воды, хотя кувшин с водой стоял у меня на тумбе все это время. Он не спал, только укрылся и смотрел в окно. В три ночи летом светало рано, в окне начинался рассвет, и я видел его лицо, задумчивое, красивое. — Почему ты не спишь? — Плечо ноет. — А почему не сказал папе, его надо разбудить, и он вколет лекарство. — Как видишь, я неплохо терплю. Твой отец и так латает наших и днем и ночью, не буди его. — А я могу помочь? — Ты меня отвлек, мне это помогло. Я отвернулся к столешнице с кувшином, спиной к нему, потому что не смог сдержать улыбку. Выдохнул. — А можно я с тобой тогда посижу тут? — Твои родители будут ругать меня, что ты всю ночь не спал. — Мы все свалим на меня, я скажу, что это я тебя доставал всю ночь, а ты спать хотел. Я услышал, как он усмехнулся. — Ладно. Я даже не знал, что ему рассказать, моя жизнь на тот момент казалась настолько скучной, однообразной, я все еще жил в том самом детском мире, за редким исключением, когда Леви появлялся в этом дурацком доме-клетке и привносил глубочайшие изменения в мой внутренний мир. Поэтому рассказывал он, а я слушал и задавал уточняющие вопросы. Все же ближе к утру я втянулся и поведал ему истории из своей глупой скучной жизни, стараясь не приукрашивать, но все-таки делал это неосознанно. Думаю, Леви наверняка меня тут же раскусил, и потом я стыдился сказанного и настроил самого себя впредь общаться с ним только честно, чтобы он доверял мне. Так и произошло, я никогда не врал Леви, кроме одного момента. Точнее, я умалчивал, потому что вовсе не было нужды ему знать о моих чувствах к нему, и ни к чему бы это не привело. Конечно, будучи ребенком, я абсолютно никаких надежд не питал, и было бы это глупо, Леви просто повадился бы меня избегать. Наутро я заснул, сидя на полу и голову положив на краешек дивана, он отодвинулся подальше, чтобы не касаться меня (за что мне было крайне обидно), и тоже заснул. Я был рад дать хотя бы такую помощь и побольше узнать о нем, хоть и истории его были крайне отстранены от личности Леви. А днем я отказался спать, потому что он, прежде чем уехать, пробыл у нас до обеда. Сейчас я могу сказать, что это был один из самых счастливых дней в моей жизни. Когда я побежал на обед из сада, то от недосыпа и растерянности выронил корзинку с только что набранной мною зеленью и свалился сам, повредив коленки. Мне было жутко стыдно быть таким неуклюжим перед Леви, и благо, он находился в этот момент в доме, а не прогуливался по саду. Я быстро прошмыгнул на кухню, оставил корзинку и убежал в ванную, наскоро промыв ранки и выходя из ванной, будто ничего не произошло. Мать с отцом не заметили, мы пообедали, и вскоре разошлись. Отец пошел в кабинет набирать для Леви обезболивающие препараты и выписывать рецепт, а я остался убирать со стола. Леви сидел на диване. — Ты упал? Я вмиг вспыхнул, мне было жутко от того, что он мог подумать, какой я неуклюжий. Но тут ничего не придумаешь и никак не выкрутишься. — Да, просто споткнулся. Не обращай внимание. Он промолчал. Мне было радостно, что он не предпочел обращать более внимание, вместе с тем радостно от того, что он это внимание обратил. Вот такой парадокс, но думаю, ты, читатель, поймешь меня. Я помог ему надеть рубашку, сняв отцовский халат, и в этот момент подумал, как было бы здорово, будь я ему нужен. Будь я ему полезен. Вот бы у него каждый раз была маленькая рана, из-за которой он приезжал к отцу, чтобы залатать ее, а я за ним ухаживал и чувствовал причастность к Леви и его жизни. В следующее мгновение он подул на мои коленки. Это было приятно. Я замер в полнейшем исступлении, ступоре, я не знал, что сказать и как действовать, лишь хотел, чтобы он делал это постоянно. — Ты же со мной просидел всю ночь, чтобы мне не было больно. Кажется, мои щеки тогда заалели. Он потрепал меня по лохматой голове, как трепала порой мать, вечно удивляясь быстро растущим волосам, только вот на этот раз я ощутил душевный трепет, сердце бесновалось в груди, я понял, что должен запомнить этот момент, потому что завтра или даже сегодня он может умереть. К шестнадцати годам, когда в мой детский мир окончательно проник мир взрослый и я начал понимать многие вещи, о которых не ведал в детстве, я утвердился в том, что влюблен в него до звездочек в глазах. Любое его появление предзнаменовало плохую весть — значит, кто-то из его подчиненных или вышестоящих ранен, либо ранен он сам, но я радовался и мчался на всех парах к крыльцу, открывая калитку. Когда я был в школе или гулял со своими друзьями и, приходя домой, узнавал, что Леви приезжал к нам, я был до смерти расстроен, и плохое настроение обеспечилось по крайней мере на неделю. Я бесновался из-за упущенной возможности увидеть его. Чем дальше шли годы, тем больше шрамов у него появлялось. Помню осень, мне пятнадцать, я завидел машину Леви и помчался открывать. Обомлел на месте: раненого нес не он, а несли его, лицо Леви было рассечено, и сочилась кровь, он оставался без сознания. В каком-то забытьи и беспамятстве я помог его подчиненным втащить тело в подвал, затем мы оставили босса на кушетке перед операционной и раздели, отец к тому времени уже готовился к операции и даже пригласил ассистентов. Позже меня стошнило от волнения, от невероятного переживания, и хоть отец сказал: «опасность позади, мы его подлатали», я был жутко напуган. Помню, что рвался зачем-то в подвал, хотя ни черта не мог более сделать, но мне казалось, что, если мы поговорим вот так, как ночью, ему непременно станет легче. Тот день отпечатался во мне травмой, теперь от каждого появления Леви меня бросало в дрожь и холодный пот. Что, если он… А на лице и теле босса остались шрамы. Леви ослеп на один глаз, но в моих глазах он оставался непобедимым. Живой как никогда, но со взглядом мертвым, это я чувствовал теперь, как никто другой. Подпусти он меня близко к себе, я бы целовал его ставшие белыми, зажившие шрамы, целовал бы их вечность, зачем — не знаю, просто так хотелось его вылечить, сделать его живым, как в моем детстве. В шестнадцать лет поздней осенью я сдавал промежуточные экзамены для поступления в высшую школу, сдал не на отлично, но все-таки старался изо всех сил. Отец позвал на вечерний праздник всех знакомых с частных домов, маминых подруг, своих товарищей и… Леви. Он тогда впервые приехал не по острой нужде, я почувствовал такой дискомфорт, мне было так непривычно, что в наш дом он заявился по хорошему случаю. Мы сидели на лесенке на веранде, которая вела в сад. Не помню, как так вышло: кажется, я сам его позвал, набравшись смелости. Я не знал, что ему говорить. «Как я счастлив, что ты приехал ради меня» «Я боюсь за тебя каждый день» «Мне страшно хочется поцеловать тебя» Все это так или иначе признания в любви, я не мог их произнести вслух, рот отказывался открываться. Леви в этом не нуждался, но я боялся, что не успею, а завтра его не станет. Поэтому я взял Леви за руку, сплел его пальцы со своими — он, кажется, не возражал, и спрятал сплетенные руки между нашими бедрами. Он посмотрел на меня. — Эрен, я понимаю. Но ты должен проститься со мной и своими чувствами. — Почему? — в глазах у меня потемнело. — Помнишь, что я говорил ночью? Что могу умереть каждый день, ни к чему тебе этот груз, лучше простись со мной сейчас. Я слеп на один глаз и весь в шрамах, был я хотя бы красивым для тебя, тогда мне хоть немного понятны были твои чувства. Но сейчас ты от них только лишь будешь страдать. Внутри у меня все вскипало, так случалось, когда начинались мои приступы агрессии. Я стиснул зубы, посмотрел вниз, проглотил свою боль. И посмотрел ему в глаза. Руку его не отпускал, слишком много я отдал, чтобы решиться сделать хотя бы это. — Вечно ты так на меня смотришь. — Как? — Пытливо. Своими большими глазами. — Это плохо? — Да. Для нас обоих. Мы очень быстро поцеловались, я чмокнул Леви в губы, он поймал мой поцелуй. Он продлился несколько секунд, но, кажется, в тот момент весь мир у меня из-под ног ушел, я был растоптан, умерщвлен, возрожден заново. Это была поздняя весна, и мы праздновали дотемна на улице, и даже Леви остался со мной, хотя мог бы уехать. Вечером мама хотела постелить для Леви на диване как раньше, но гостей в доме было достаточно много и я уговорил под предлогом обилия ночующих гостей постелить ему на полу у меня. Мама громко причитала и извинялась перед Леви, что у нас нет дополнительной комнаты для гостей и не оказалось раскладушки, потому что в этот раз гостей было так много, что всем попросту не хватало мягкой поверхности. Леви все отмахивался: «Ну, что вы, мне несложно просто переждать ночь и поспать на полу». Естественно, уснуть я не мог. Я почти не мог дышать, находиться с ним вот так рядом было сродни пытке. Я воображал, как он поднимается с пола, где ему постелили матрас с одеялом и подушкой, забирается ко мне в кровать и прислоняется своим телом к моему телу. Ну, почему? Почему он ко мне так безразличен? Я думал, что никогда ему не нравился и никогда не понравлюсь более, даже сейчас, когда я вырос и стал крупнее и выше Леви, даже сейчас он не обращает на меня внимание. Все исходило из моей инициативы. Я не повернулся к нему, чтобы позвать к себе. — Леви, — проговорил я тихо, зажмурил глаза. Если сейчас он не прильнет ко мне, я больше не стану пытаться, я отпущу его. — Что? — оказалось, он еще не спал. — Не хочешь ли ты лечь со мной? — повисло молчание. Он то ли не торопился, то ли колебался. С минуту Леви лежал неподвижно, может быть, обдумывая последствия. Забегая вперед, скажу, что ни к каким последствиям это не привело. Этот эпизод был вторым счастливым моментом в моей жизни. И после него наступила тьма. Леви зашуршал своим одеялом, а затем юркнул под одеяло ко мне. Мое тело как бы само поддалось назад, я прислонился спиной к его туловищу, и наши тела встретились. Я тут же выгнулся, как бы стараясь притереться к нему, да что там, я мечтал впечататься в него, стать им. Я всегда мечтал стать им. Стать важной частью его жизни, стать значимым для него, с самого детства. Я не смог сдержать стон, когда он тронул мой напряженный пах и он закрыл мой рот ладонью. Я тут же ее прикусил, дразнясь. Леви обжигал своим дыханием мой затылок, задницей я старался тереться об его пах. Леви держал руку у моего рта, другой рукой он трогал мой член. Я поймал его пальцы и заглотил в рот, обсасывая, он протолкнул их глубже, это действие возбудило и меня, и, кажется, его так сильно, что вскоре я кончил, а он отчаянно терся о мои ягодицы. Я повернулся, чтобы помочь ему, руки дрожали, но мне очень-очень хотелось потрогать Леви. Рывком я спустил его белье до бедер и принялся додрачивать его стоявший большой член, он все еще держал свои пальцы в моем рту, и я с упоением обсасывал их, я правда хотел показать, что могу все. Утром, когда я проснулся и увидел Леви, спящего на моей кровати, я не смог сдержать себя: юркнул под одеяло, вытащил его член и принялся его облизывать. Леви вмиг проснулся, он был очень удивлен, но разговаривал тихо, чтобы нас никто ненароком не услышал. — Эрен, что ты делаешь? — шикнул он, но мой рот уже взял член. Я сосал ему под одеялом, он выгнулся дугой на кровати, прежде чем кончить. Мне нравилось делать ему хорошо, я бесконечно сильно мечтал сделать Леви своим. Наше будущее было предрешено им в тот момент, когда Леви попросил забыть его, потому что в любое мгновение его может не стать. Так и случилось. Его убили. Странное дело, этот момент я помню как во сне, обрывками, хотя все, связанное с Леви, я помню так ярко, так явно, будто это было вчера. Мой отец был не впервые бессилен перед лицом смерти и это случилось именно с Леви. Я бы предпочел, чтобы это был кто угодно, но только не он. Последующая моя жизнь воспринимается как бы сквозь толщу воды, воспоминания ускользают от меня и по сей день, они зыбкие, я в них не уверен, будто бы сам придумал. Будто бы я уже давно умер, просто это не до конца понял, а воспоминания исчезают, как песок сквозь пальцы. Таблетки ли крадут их или все остальное для меня не имеет никакого значения, главное было помнить только детство и юность до момента семнадцати лет, и мне будто бы также семнадцать, будто время остановилось. Я часто спрашиваю себя, хотел бы я прожить эту жизнь заново, чтобы вновь вернуться в эту точку невозврата, и в который раз я понимаю: это и была моя жизнь и я не выберусь, не выкарабкаюсь. Я так хотел стать частью Леви, что огромная часть меня безвозвратно умерла, а я лишь донашиваю свое полумертвое существование. 19:00, принесли таблетки, я лежу в психиатрической больнице. Мне кажется, я все это придумал.