I
Как ребёнок, прячущийся во время игры, Саске притаился за мусорным баком, в сотый раз проклиная весь этот день и что решился выйти в Ленинград. В ноздрях забился запах помойки, грязи и других отходов, какие только могли быть в этом переулке, а чистые кожаные перчатки собрали на себе всю пыль этого места. Как когда играли в детстве с братом в прятки, пока тот не ускользнул от него на службу, так и сейчас, вот только Саске не шесть, а двадцать пять и под боком сидят два малолетних идиота, заставивших его собирать на себе всю пыль ленинградскую. Он выглянул из-за укрытия, продолжая прислушиваться к нервному дыханию рядом, ариец прикрыл свои глаза и положил свою голову на плечо мальчишки. — Марфа Игнатьевна, прошу вас, не кричите на меня! — верещала молоденькая особа, что так же нервно дышала и теребила воротник своего цветастого пальто, она в истерике оглядывала бетонные стены, надеясь хоть глазом поймать наверняка белую макушку. — Остолопка! Ты головой думаешь, на ковёр-то меня вызовут, со мной разбираться будут! — кажется, её строгий крик отбивался от стен и мог быть слышен аж в центре города, такой она была недовольной. — Ну простите, прошу простите, не повторится такого больше! Шумы вдали затихли, и Саске тотчас поверил, что переулок вновь опустел, подумал он: «можно уходить». Да и к сапогам, дорогим, качественным прилипли ошмётки чужого… а что это, впрочем, Учиха и задумываться не захотел, только хотел встать, разогнуть колени, как вновь ор послышался, и мальчишка, безобразный, сидящий рядом на холодной асфальтированной дорожке, решил дёрнуть за пальто со всей силы, кое чуть не разорвалось, являя русскому его немецкий китель. — Смотри у меня, не-то уволю и делай что хочешь, хоть подачки ходи собирай, — послышался мнимый треск ткани, «хозяйка», как окрестил её Учиха, свалившийся на копчик из-за, как он понял по разговорам двух барышень, преступника, схватила девчонку под руку, отчего рукав треснул по швам. — За что мне всё это, немыслимо! Краем глаза блеснул силуэт, махая отросшими каштановыми волосами, разогнув колени он выглянул из укрытия, нервно оглядывая, ушли ли девушки, и, не приметив никого, затолкал парнишку по плечам. Тот выдохнул весь воздух из лёгких и остановил мельтешение, рассматривая в руках крошки хлеба. Саске встал, выпрямился до боли в спине и зашагал прочь, пока его вновь не окликнули. — Дядька, эй, дядька! — настойчиво верещал русский в спину. — Да остановись же ты, дурак! Саске только сейчас ощутил, как разболелась его голова. Весь этот город — шумный до безобразия — раздражал его, этот несносный ариец, совершивший проступок и сбегающий, будто назло прихватил Учиху с собой. Сбежать хотелось неимоверно, ведь осталось много незавершённых дел на своей территории, а его законный перерыв — даже не на обед — закончился. Стоявший подле парень вперился своими огромными голубыми глазёнками в силуэт высокого мужчины и замер, пытаясь проронить хоть слово, но губы казались склеены столярным клеем. Учиха, гордо возвысившись, не желал оборачиваться и просто смотрел на грязную исписанную каким-то углём стену, рисунки которого складывались в подобие картины, но с этого расстояния он видел лишь размытое пятно. — Спасибо, что закрыл, — заговорил он, обходя Учиху и заглядывая в бледное сморщенное лицо с хмуро сведёнными бровями; мужчина двинулся, ничего не сказав, и медленно зашагал вперёд. — Наруто… — шепнул Конохамару, сжавшись возле подола грязно-белой рубахи брата и всем своим видом пытаясь показать, что даже после помощи, оказанной им, он не собирается доверять незнакомцу. Прямо как и учила мать, как учил Наруто и отец, отчего гордость приятно кольнула. Наруто показательно махнул ладонью, говоря, что не стоит волноваться. — Представляешь, хлеб не выдавали, вот поганцы-то, а я ведь по-честному просил их! — оправдывался белобрысый, даже не догадываясь, что бронзовый загар лица перекрывал непонятно откуда появившийся румянец, стыдно за собственное враньё наверняка. — Дурость, как можно честным мирным жителями кусок хлеба не выдавать, так это я ещё успел ухватить сегодня, а другие? Там столько толпилось народу, что скоро дверь подпирать камешком пришлось, а нынче не май месяц, начало осени, холодно. Они шагали по узкой улице, подальше от места скандала двух не миловидных особ, за дома по новому пути. Так решил Наруто, что беззаботно плёлся бок о бок к Саске, с чуть наклонившейся головой, так что вся голова могла уместиться на плечо. А Учиха… Он просто шёл без разбору, разглядывая витрины и бетонную дорогу, где крапинками начинал оставлять свой след дождь. Было безлюдно да так тихо, что голос этого несносного мальчишки разрезал мёртвую тишину города. А он и правда был мёртвый, так подумал Саске, когда вдоволь осмотрел улицы и приметил для себя лежащего возле ступенек какого-то ларька мужичка. Бледного, заросшего, валяющегося на холодной поверхности и, кажется, не дышащего. Сделанный вывод не принес абсолютно ничего. — А ты чего молчишь? Язык проглотил, дядька? Он хотел ответить или сбежать, не оставляя в этой местности своих слов, но мальчишка выводил из себя. Неугомонный и болтающий о какой-то ерунде, мешающий покою. Такие эпитеты тотчас подходили к нему, будто родился, чтобы в будущем стать таким. Клацанье каблуков приглушилось, на улицу будто напал молчащий демон, медленно сжирающий остатки разговора. Учиха призадумался, вспомнил уроки иностранного языка в военной школе и попытался максимально правдоподобно, без намека на своё безграмотное произношение сказать: — Нет. — Тогда чего молчишь? — вновь заболтал. — Я это…спасибо сказать хотел, выручил ты нас, а то потом бы мало не показалось, — рядом притихший Конохамару натянул свою «фуражку» пониже и несмело кивнул в знак того, что тоже благодарен, Саске ему в ответ. Где-то вдали прогремел гром, рядом нервно дернулись и невзначай Учиха заметил, как широко раскрылись голубые глаза, напряжённо всматриваясь в тёмное небо. Реакцию на природное явление понять было легко, как дважды два, и Саске понял. — Ой, гром всего лишь, — зашептали рядом, быстро, будто скрывая свой страх. — Конохамару, пойдём быстрее, мама ждёт уже, пока, дядька! Свидимся с тобою! Он смотрел им вслед, пока те не скрылись за высоким зданием с красными кирпичами. Дождь усилился и над городом вновь прогремело, а в голове бесконечными картинками пролетали эти голубые, до невозможности ясные глаза, коих он не видел ни у кого. Непохожие на остальные, не на того эсэсовца, коего он спутал с арийцем, ни на что-либо ещё. По носу ударила холодная капелька воды, и Учиха отмер, понял, что стоит один на безлюдной площади, словно припаянная на ножках статуя. Моросило и он поспешил скрыться из этого города, чтобы отдохнуть от этого несносного дня. Как и тот болтун.II
Это было их тайное место, как называл его Конохамару, ему было интересно рассказывать об этом знакомым мальчишкам пока они гуляли и хвастаться тому, что он в своей «фуражке» похож на военного шпиона. Наруто просто называл это «квартирой», хоть брат и злился, что тот не принимает участие в его игре, все равно при нём называл это как и он. Да и после Конохамару был не особо разговорчивым, и слово «тайное» ушло из его уст, как и друг из соседней квартиры, который гулять не выходил и играть тоже. Настроение было подавленным каждый раз, когда они вдвоём проходили лестничный перелёт, натыкаясь на квартиру под номером «11» и видя, сколько скапливалось пыли на дверной ручке. Наруто тогда хватал его за руку, и они вместе поднимались на следующий этаж. Он всегда хотел как лучше. Чтобы за деревянными ставнями окон не грохотали взрывы, чтобы люди не кричали на улицах, чтобы на столе была вкусная еда. Чтобы было как раньше, когда всего этого не было. Звуки машин, детского смеха и чистого воздуха. Наверное, этого Наруто не хватало больше всего. Скрежет входной двери раздался уже ближе к обеду. От пункта выдачи до их дома было больше, чем четыре километра, и Конохамару частенько начинал ныть, когда уставали ноги. В квартире было до одури тихо и пусто, не считая за пределами её: там о стекла окон бились капли воды, изредка завывал ветер и гремел гром, от которого оба парня иногда резко дергались в несвойственном им испуге. В прихожей они сняли потрепанные ботинки, а младший даже аккуратно их расставил, чего никогда не делал. Конохамару был баловным и неаккуратным, не часто прислушивался к той же матери, которая просила его вести себя лучше, но, когда начинал затирать свою изъезженную шарманку Наруто, всегда молча тупил в пол и стыдился своего поведения. Сейчас же он молча кивнул брату и убежал в свою комнату, кажется, вся ситуация, что произошла утром, неслабо его потрепала. Наруто только глупо выдохнул от бессилия и поплёлся на кухню, где выложил из завернутой в подол рубашки мякиши хлеба на стол. Проклятый дождь, проклятый пункт выдачи, проклятый незнакомец, проклятый… — Чего случилось? — мама подошла сзади так, что Наруто дернулся. Полы скрипели в их доме, но то, как она подкралась к нему, осталось незамеченным. — Хлеб промок, теперь есть его противно будет, — парень тряхнул свои белые волосы и зализал назад, чтобы капли воды не лезли в лицо, может ему тоже фуражку найти где-нибудь в доме. — От этого грустный ты? Мама подошла ближе и, слегка нахмуренная, тыкнула пальчиками в сырой хлеб, проверяя, насколько тот пропитался дождевой водой. Морщины её не разгладились, когда она увидела, что тот, дурак её, выходил сегодня на улицу без куртки. И с хмурыми густыми бровями она всё равно казалась ему самой красивой женщиной во всём Ленинграде. Её изумрудные глаза с еле видимыми покраснениями вокруг радужки несомненно млели беспокойством, однако было в них что-то строгое и черствое, отчего Наруто иногда приходилось всерьёз задумываться. Она обошла стол и села на самый его край, рассматривая протертые пустые столешницы и содранные над ними в уголках обои. Волосы её, как зрелый каштан, путались ото сна, и худыми бледными ладонями она распутывала их и совсем не тряслась от грома. — Нет, просто день сегодня какой-то…пасмурный, то ли снег, то ли ветер, устал уже, — пожаловался парень и смешно нахмурился, заставив женщину улыбнуться. Ребёнок… её ребёнок… — Так хлеб-то принес, поди случилось что? Коля вон как убежал к себе в комнату, даже маме здравствуй не сказал, — женщина махнула головой к дверному проёму и замерла от еле слышимого шума шагов, в то время как Наруто продолжал стоять столбом и обдумывал в голове этот ребус. «Может молчать, а может не молчать». Сознание — странная штука и очень плохой спорщик в этом деле, потому что мысли как книги у Наруто на полке, всех жанров поровну и все книги строятся по цветовой гамме. Везде одинаково, вот только внутри та самая старая заначка, про которую забыл и вспоминать бросил, главное решить, какую сторону первую открывать и смотреть, а непонятно. Тут-то и натворит делов сознание хитрое, хотя Наруто плевал на эту мысль глупую и воротил все книги, отчего корешки помятые появлялись. — Да, вот, дельце произошло по утру, настроение испоганило, — он был хитрее своего глупого сознания, заставлявшего выбирать его из двух зол, и выбрал оба. — Чего же так по всякой дурости маяться? Неужто серьёзное что случилось? — мама насторожилась и взволнованно задышала, как при болезни. Позади послышались шаги, лёгкие и невесомые, как у птички, так что Наруто сразу не догадался, что к нему снова крадутся, пока трепетный нежный голосок не заговорил: — Ах! Вы! Наруто обернулся и перед ним предстала Катерина. — Я же говорила! Не вставать так резко, вы спали почти десять часов, матушка! —она пропорхнула к ней и начала осматривать с ног до головы, будто за столь короткое время на неё нападёт ещё какая-либо зараза. — Мария Павловна, прошу, соблюдайте постельный режим, я же обещала чаем вас напоить, а вот Женечка хлеба принёс. Катерина обернулась к нему, застав лишь хмуро сведённые светлые брови и грустный нервный взгляд трясущихся зрачков. Наруто признавался себе каждый раз перед сном, что не любил это тонкое, сладко протянутое с лаской «Женечка». Глупое и назойливое. Мерзкое и тошнотворное. Женечка. Девушка, не печалясь такой реакции, разложила хлеб на столе и долила нагретого в чугунном чайнике кипятка к использованному по тридцатому разу стакану с чаинками. Она то и дело поправляла несобранные белокурые волосы и металась карими глазами от мамы до стола с едой. В желудке неумолимо потянуло от запретного слова и, ещё чуть-чуть постояв, Наруто тут же бы бросился в обморок, не смея сдержать рвущуюся наружу слабую человеческую потребность. Прополоскав орган кипятком, парень скрылся за сломанными косяками кухни, уходя по коридору и еле слушая бормотание мамы и носящийся возле неё Катерины. Живя в квартире напротив, ей не составляло труда появляться в этой части здания почти каждый день. Семьи у неё не было, друзей и подавно: ещё со времён учебы с кем-то общалась, даже парень приглашал на чаепитие, а после начала войны связи со всеми резко оборвались и не до общения им всем было. Вначале мир замолчал. Она вместе с ним. Но тем не менее она встретила Марию, Колю и Женечку, помогла Коле зашить рану на руке, вылечить простуду у Жени и сейчас моталась как сиделка у престарелой Марии, чьё здоровье сразила тяжёлая болезнь, о которой, со своим высшим незаконченным медицинским образованием, Катерина даже не догадалась. Просто пичкала её попадающимися под руку таблетками и пыталась доставить максимальный комфорт. Она стабильно появлялась в семь утра, уходила по своим важным делам и счастливая, радостная, как лучик майского солнца, возвращалась обратно на целый день. Наруто смешила её напущенная весёлость, пока за окнами грохотал неестественный гром.III
Комнатка у Конохамару была тесной, но вместительной: здесь помещалась деревянная кроватка, тумба с ночником и письменный столик, на котором валялись его ещё детские кубики с цветными потрескавшейся краской буковками, а рядом прописи, на которых зависла большая клякса прямо над буквой «Н». Вид из окна выходил на крыши Ленинградских домов, и однажды Конохамару поделился идеей, что хотел бы обежать их всех. Чтобы холодный ветер срывал его фуражку и под ногами, укутанных в теплые сапожки, бренчал гнутый металл. Наруто разделял его желание почувствовать спокойный чистый воздух города, ощутить адреналин от бега на такой высоте и просто услышать тишину. Братец потом не говорил про крыши, про то, что хочет побегать по ним, а чаще молчал и понуро смотрел в окно, катая в руках мяч. В комнате везде оседала пыль и скрипел пол, так что каждую ночь Наруто мог слышать, как иногда мальчишка вставал и бродил туда-сюда, что он мог делать непонятно. Сейчас он как раз протирал пыль на комоде и что-то бурчал себе под нос, выражался, как говорил Наруто: «старый дед». — Что делаешь? — Конохамару даже не откликнулся, продолжая самозабвенно растирать голой ладонью пыль на комоде. — Конохамару… Эй! Коля?! Тот резко развернулся, дёргано и испуганно услышав старое доброе имя, и как-то загнанно посмотрел на Наруто, будто видел впервые. Он пожал плечами, делая вид, что разминает затекшие мышцы, и уселся на кровать, пытаясь не смотреть в голубые глаза, упрямо уставившиеся на него. — Мама ещё не выздоровела? Что Катя сказала? — его необычайно серьёзный тон, которым он никогда не выражался, выбил Наруто из колеи, замер на месте, такими же испуганными глазами смотря на брата. — Она к следующей неделе поправится: Катерина нашла у себя дома таблетки какие-то и у друзей из соседнего дома попросила шприц, уколы ставить будет, — Конохамару сжался. — Эй, уколов боишься чтоль. Он плюхнулся на простыню рядом и сжал хрупкие мальчишеские плечи в своей ладони, мелко потрясывая. И понял, надо продолжать шутить, поддержать. Волосы на затылке зашевелились, и фуражка окончательно упала на подушку рядом. Наруто засмеялся и услышал… Коля… Коленька тихо посмеивался и улыбался шутке, доверчиво глядел на брата весь сжавшись. — Я вчера слышал, как кто-то плакал за стенкой, — тихо начал Конохамару, отойдя от шутки, — там сначала тихо плакали, а потом всё громче и громче, я к маме пошел, а она сказала… Тишина вновь нагрянула в комнате, и постепенно проходящие минуты уносили за собой все звуки, которые когда-либо слышал Наруто до. Сейчас в голове набатом проносились картинки, как маленький брат лежит под одеялом, пытаясь укрыться от напутствующих горьких слёз чужого, но не получается, они всё ближе и ближе. Громче и громче… — Мама сказала, что папа плачет по нам, что он плачет, потому что ушёл от нас, — уткнувшись носом, пробубнил Конохамару и сжал грязную рубашку в руках. — И поэтому плачешь? — задал вопрос Наруто, хотя понимал, насколько глупо он звучал в этой ситуации. — Папа ушёл, потому что вызвали, он там нужен. Наших защищать. Нас с тобой, Коля. Скоро приедет живой и привезёт нам с тобой сладостей из городов других. Он заплакал громче, а накатившая волна стыда — так нагло врёт, лгун — не смогла отвлечь Наруто от созерцания тумбы. Маленький ночник, старый, почти неработающий, а рядом фото. В ободранной, подпиленной со всех сторон раме, с приятной для пальцев лакированной древесиной. Изображение старое, серое и в уголках стёртое. Конохамару на нём стоит на двух ногах, улыбается, как глупый счастливый ребёнок, и держит за руки маму и папу. У мамы волнистые, свежие и упругие локоны спадают с плеч, а одна прядь по случайности пересекается с плечом кареглазого высокого мужчины, улыбающегося так же глупо, как и братец. Папа… стоит расслабленно и брови его сведены к небу, к чёрным кудрям, падающим на глаза. Они выглядят счастливыми и беззаботными, каких Наруто не видел с начала войны и, каждый раз оглядываясь, он задаётся вопросом…. Почему всё так получилось? Где-то в тишине дома, когда Катерина замолчала пилить вопросами Марию Куликову о безалаберном отношении к своему здоровью, прозвучали помехи. Наруто сравнивал это с шуршанием виниловых пластинок к граммофону и, прикрыв глаза, напел для себя и Конохамару одну свою любимую песню, которую услышал однажды по радио, когда только-только прочитал «Бесприданницу»Он обещал мне, бедному сердцу, Счастье и грезы, страсти, восторги, Нежно он клялся жизнь услаждать мне Вечной любовью, вечным блаженством. Сладкою речью сердце сгубил он, Сладкою речью сердце сгубил он, Но не любил он, нет, не любил он, Нет, не любил он меня!
Валентина Пономарева — Нет, не любил он
Вот только вместо скрежета виниловых пластинок и льющейся музыки, был лишь слышен стук метронома… Биение сердца города.IV
Кровь стучала в голове и, кажется, Саске потряхивало, вело из стороны в сторону уже больше пяти минут. Стопка ровно сложенных документов на прикроватном столике гурьбой полетела вниз под пыльную кровать. В его маленькой, выделенной специально комнатке оказалось как никогда тесно и сейчас стены приближались, сдавливая. Намалёванный рисунок в виде цветочка плыл вместе с припаянным по концам стоявшим металлом светильника, что тихо себе мигал, мешая и раздражая Саске. Ком в горле обжигал, однако как Учиха не кашляй, тот не хотел выходить. Примёрз, как язык к стали на холоде, пригорел, как копоть на новой сковородке, ни за что не отдираясь. За дверью бегали остальные солдаты, слышались крики, приказы и громкий немецкий мат на фоне бушующего, сильно бьющегося сердца Саске. У него происходило такое в Мюнхене, когда он только-только узнал, что брата отводят в другую часть зимой 1940 года. Итачи был профессиональным хладнокровным командиром, показавшим свой нрав перед другими и те беспрекословно поняли, вот он. Кликали его: настоящий немец! Саске считал себя тогда таким неправильным. Унимая дрожащие пальцы, которые, онемев, превратились в повисшие ветки, какие мнимо бьет тремор, он отчаянно кричал, чтобы Итачи не шёл. Остался с ним. Рядом с братом. Рядом с семьёй. Упёртый. Своенравный. Мама тихо и безнадёжно говорила, как он похож на своего отца, готового защищать родину, вождя. Готового рвать до последнего! С боем прорываться через баррикады противника. Бороться до своего победного конца. Итачи жил этим! Жил, вдыхая тёплый воздух Мюнхена, зная своё предназначение и, кажется, теряя навсегда из своих глаз детский силуэт с хмуро сведёнными бровями. Саске задыхался, бился головой об деревянный стол, стараясь переместить ноющую боль на другое место, и калечил грудную клетку, которая не давала сделать новый вдох. Он задыхался, когда на носилках увидел изнеможённое тело брата, мирно дышащего и хватающегося за порванный бок. Его запутали. Крича об одном, он слышал другое. Говоря одним, он получал ответы от других. Однако рядом не было ни души, и этот бессмертный диалог навсегда остался пылиться в его голове. Пытаясь разобраться, копать под землю в поиске ответов на свои заскоки, мужчина медленно и верно попал в ловушку. Что он делает? Для чего?Сотни мирных душ.
Зачем он убивает? По воле отца?! Насквозь промытого нацистскими лозунгами, кровью своих же подчинённых, которых отправлял на задания. Его растили, воспитывали так, чтобы, посмотрев однажды на строй, на Саске в кителе и фуражке, он сказал: «Вот мой сын, гордость семьи, опора родине своей». Время прошло, и сейчас эти слова давно утратили былую ценность, ради которой Учиха предал себя и свои идеалы, ради которой грешил на душу свою, за что Бог после смерти покарает его. Однако единственное, что он принимал, что дала ему его бессмысленная жизнь: его родина — мама и брат. Саске сжал пальцы в длинных волосах, пытаясь вырвать их, и беззвучно плакал, слушая, как где-то за тонкими стенками кричат взрывы над Ленинградом.V
29. November 1942. Leningrad. Stadtränder. Последнюю неделю, как в мёрзлом сентябре, лил дождь, и только два раза выходило солнце. Наружу из кое-как тёплых домов никто не уходил, поэтому улицы города всё чаще начали пустовать. Только рабочие, как заведённые игрушки, плелись на работу и немногие толпились у пункта выдачи, где, на радость девушкам там работающим, Наруто, а точнее Женьке Шевченко проход был строго-настрого воспрещен. Портрет оставалось его повесить и написать крупными буквами: «Бешеный». Вскоре, конечно, стало чуть теплее и дождь перестал идти, но небо продолжало оставаться грязным, и изредка мелькали огненные вспышки, всегда ближе к центру, где Наруто появлялся реже всего и просил Катерину с братом туда не ходить. В один из таких дней, когда грязная пелена вновь накрыла город, Наруто прогуливался между переулками своей улицы. Сначала он, в силу своего любопытства, желал узнать, куда… куда постоянно бежит Катерина, как только обследует его мать и поможет принять все лекарства, а потом стало наплевать: её же право куда ходить и зачем. Даже в какой-то мере стыдно стало, что не доверял барышне и подумывал, что сговор против его матери с братом решила устроить. Она же такая хорошая была, нежная и хрупкая, словно ангел, спустившийся с небес, а он накликал, что та может против их чего-то иметь. Уши тронул холод, и так, побагровевшие, они отличались от бледноты нарутовского тела, а сейчас вообще казались румяней всех цветов на клумбе. На нём был лишь старый отцовский пиджак, который тот на свадьбе ещё своей носил, и кепка, она же ему ещё от деда досталась. И Наруто был бы последним лгуном, если бы сказал, что ему не холодно. Прошлую осень всё же было проще, не так холодно и все вещи в доме не были сожжены, чтобы вытеплить мороз из старых стен квартиры. Сейчас, шагая куда глаза глядят, Наруто надеялся, что не заработает себе болезнь какую, а то тогда совсем братец вместе с матерью пропадут. Как думал он. Он сначала даже не заметил и глупо думал, что ему просто от голода померещилось невесть что, но впереди, где была измалёвана краской кирпичная стена, стоял высокий мужчина в чёрном пальто до пола и кожаных перчатках. Наруто против воли заулыбался и ощущал себя бестолковым дурачком, пытающимся вглядеться в такой знакомый силуэт, который он видел во снах и вспоминал каждый день с начала осени. — Дядька! Эй! — крикнул Наруто и, не скрывая радости встречи, побежал к нему. — А я ведь говорил, свидимся ещё с тобой. Это точно был он. С орлиным взглядом и прямой, крепкой спиной — Наруто этому даже завидовал, так как его спина была больше похожа на скрюченную полудохлую собаку. И он сам очень сильно отличался от мужчины, чьего имени так и не спросил, ниже на голову, растрепанный и с кучей извилистых шрамов на лице. Мальчишка растерялся, когда точные чёрные точки глаз всмотрелись в него. — Опять язык проглотил? Иль не помнишь меня? — продолжал канючить Наруто. — А я вот помню, как ты помог от бабки Сониной бежать, помню всё. К своему сожалению, Наруто подумал, что мужчина так и продолжит молчать, но сегодняшним днём он оказался более смелым и расслабленным. — И сожалею, что преступнику помог, — он говорил тихо, будто стесняясь, но при этом был в полном умиротворении. — Э-э-э, я не преступник! Я вообще-то на благое дело, и вообще! Мне его просто отдавать не хотели, говорили, потом и потом, а я ждать не мог, — Наруто гордо взметнул кончик носа и вальяжно откинулся на стенку рядом с мужчиной. Тот и не пытался скрыть, что рассматривает Наруто, долго и пристально, будто пытался пронять, что да какие изменения произошли за такой большой период времени, когда он не появлялся в Ленинграде. Город стал туманнее, люди мрачнее, а он… будто и не терял своей яркости в этой бездонной бочке мрака. Мужчина прокашлялся и отвернулся, скрывая холодную улыбку от ранее сказанных оправданий, ветер подул мимо них, и он специально ещё сильнее укутался в пальто. — Ага, смеёшься с меня, так и знал, а чего ты тут делаешь, в тёмном переулке, совсем один? — Побродить решил. — Так чего же один ходишь, давай с тобой пройдусь. Тебя звать-то как? Дядька? — засветился Наруто и, когда мужчина зашагал в сторону, бодро пошёл за ним. — Саске. — Не русский что ли, Саске… а я Нар… Женя, Женькой звать меня, — широко улыбнулся Наруто, и они вместе завернули на главную улицу, где было намного светлее. Саске промолчал. Сегодняшним утром у него не было настроя говорить и участвовать в диалогах с другими солдатами, да и никто в принципе не горел желанием обсуждать что-то с командиром: тот слыл тяжёлым характером и злой аурой. Все сегодня, даже его привычный строй, с которым он бок о бок работает уже как два месяца, были недовольными и для него была непонятна эта резкая смена настроения. А вот сапог Вилхелма снова не было видно, а товарищи не знали, куда тот вновь запропастился. Саске как наученный поплёлся в Ленинград, чтобы поймать лжеца с поличным. Вот там… и встретил. Женю. — Сегодня с утра грохот стоял такой, слышал? — спросил мальчишка, Саске сразу понял, про какой грохот он говорил, и только слабо кивнул, не выдавая легкого волнения. Он же командир, солдат, а значит должен позабыть обо всём, что не касается работы, но почему-то упорно шагал за Женей, или это он шагал за ним. — Я же с мамой живу и братом, и она сегодня подорвалась с постели, как кипятком её ошпарили. А у меня побелка на стенах посыпалась, вот, смотри на волосы, наверняка ещё не всё вытряхнул. Он странно протянул к нему голову, заставляя посмотреть и попытаться разглядеть следы побелки. Саске чуть не засмеялся, такой глупый. Рядом с ними проходили люди, редко, но когда были, то смотрели на Саске необычно, будто он диковинная вещь прямиком из-за границы. Женя это тоже приметил, но, смотря на своего собеседника, не видел в нём того, что могли заметить прохожие. Вроде обычный высокий мужчина, красивый и в чистом пальто. — Когда ж закончится то это всё? Вот целый год, считай, прошёл, а всё продолжается… Саске молчал. — Коля ещё постоянно молчит, ну, брат мой, помнишь? Он врезался ещё в тебя тогда, ты тогда такой злой был, — он засмеялся тихо, так, чтобы его никто не услышал. — Э-эй, ну, ладно, хорошо, прости, если обиду держишь, мы не хотели. — Не держу обиду, можешь не забивать себе голову этим, — выдал он и сбавил шаг, с каждым пройденным метром Саске и сам терялся на незнакомых улицах, на картинках в учебнике по истории всё было по-другому. — Рад, что ты не такой злопамятный, — Женя вновь натянул улыбку и за рукав пальто потащил Саске в другую сторону. Не успев начать перечить, Саске оказался около парка, усыпанного листвой ещё оставшихся деревьев. Блеклыми оранжево-жёлтыми цветами была покрыта и ближайшая лавочка, на которую они некрасиво плюхнулись, всё пальто теперь в пыли будет. — Красиво тут, — зачем-то выдал Учиха и посмотрел на сидящего рядом Женю. — А ты чего, не был здесь ни разу? Иль, поди, ближе к северу живешь? — Я… приезжий, в сорок первом году приехал мир узнать, а потом война началась, — продолжил Саске и пытался истерично не засмеяться с самого себя. Глупец… Идиот! Сидит тут мирно, обсуждает с первым попавшимся русским о том, какой Ленинград красивый, хотя под верхней одеждой китель нацистского солдата! С ярко-красной пришитой лентой, чтобы все видели, чтобы все знали. За кого Саске! За что он продолжает бороться. Он толком не мог понять себя, своих желаний и мыслей. Отцовское воспитание, учёба в военной академии и то, что он видел там… на войне. Когда люди умирали, отчаянно сражаясь за свою Родину, жертвовали собой и бежали напролом. Может, их просто ничего не держало? А может они так преданны своим мыслям, что знают, чего делают. Саске считал себя редкостным идиотом, который не может решить, на чьей стороне, и пытался считать себя аполитичным, хотя где-то глубоко в подсознании решил для себя всё, вот только так и не открыл. Когда он сидел в столовой и ел невкусный гороховый суп, который там готовили, становился невольным участником диалогов солдат, молчаливым участником. Большая часть эсэсовцев надеялись на звание статное после службы, кто-то все еще верил в победу Германии, кто-то уже готов был перейти на сторону коммунистов, а кто-то был искренне убежден, что никогда и не был настоящим нацистом. Многие же просто вообще ни о чем не думали, потому что никто их этому никогда не учил. И почти все были уверены в том, что все, что они делали — они делали, выполняя приказ, и поэтому были свободны от какой-либо личной и человеческой вины. Для Саске было сложно решиться, ведь всё время, пока он жил в Мюнхене, отец давал ему наставления, пинал на верную сторону и ему хотелось отчаянно верить, что тот был прав. Так было раньше. — Вот это да! А расскажешь, откуда ты? Я вот почти не выезжал из Ленинграда, только к бабушке Колькиной ездили, да только чтобы булочки её забрать и обратно приехать, толком по городу не бывали, — Женя продолжал болтать, а Саске слушал. Все было так идеально. — Вот ты в Москве был? Там так людей много, как у нас, только ещё больше, а сколько музеев там! Представляешь, Саске, вот так я в Москву хочу, всё бы отдал за то, чтобы побывать там. — Побываешь ещё, обязательно, — он надеялся, что не врал. — Вот закончится блокада, а потом и война. — Я тоже надеюсь, — он забрался с ногами на лавочку, отчего его неизменный серый пиджак задрался, являя Учихе кусочек белой вуали, что торчал из переднего кармана, а голые щиколотки смели оставшиеся блеклые листья. — Меня иногда мучают мысли, так что я уснуть не могу. Знаешь, Саске, как когда тебя крысы изнутри жрут, так и меня. Я спать ложиться собираюсь, книгу уже дочитал, а потом думаю, вдруг проиграем мы… Что тогда будет? Но, Саске, понимаешь, я ради Кольки, ради мамы и Катерины пытаюсь держаться, говорить, что наши победят. — Смирился? — Наверняка, но я скорей думаю наперёд, что делать, если вдруг проиграем. Сам-то я больше всех верю в наших, мы же русский народ — сильный и сплоченный, нас никто не собьёт. Так ты же тоже русский, Саске? Или из-за границы в Ленинград приехал? Саске помолчал с минуты, не зная, что можно ответить на такой прямой вопрос, и как-то сиротливо огляделся в округе. Кем… кем бы он мог быть, если бы не обстоятельства, если бы он не родился в Мюнхене. — Украинец, с юга приехал, посмотреть, как в столицах живут люди. — Интересно живёшь, Саске, я даже тебе завидовать начинаю. Он так же промолчал, наблюдая, как Женя смотрит на небо, которое вновь посерело. Отчего-то в голову пришла мысль, что мальчишка уже не помнит, как выглядит чистое небо, без пыли от ракет, без яда в нём и темных-темных туч. И почему-то Саске отчаянно хотелось поднести к его лицу зеркальце и показать, что небо находится в его глазах, где не было темной пыли и искр от бомб. Вдалеке послышался шум, сначала тихий и вскоре наполняемый неконтролируемой паникой, доносящийся прямиком на противоположной стороне улицы. Там была незнакомка, низенькая, с темными линиями волос по обе щеки и в пурпурном пальто, какое никак не скрывало её полноты. Она вертелась вокруг согнувшегося в три погибели мужчины, такого же низенького и чем-то чертами лица похожего на неё; он все пытался что-то отхаркнуть, но это будто застряло у него в горле и никак не подавалось наружу. Он пытался. Пытался и шум издаваемый становился громче, дойдя и до чужих, Женькиных ушей. — Ваня, Ванюшенька! Давай, чуть-чуть до дому осталось дойти! — кричала женщина, срывая голос. Она тряслась с авоськой хлеба и плакала, так горько, что у Саске в груди ёкнуло. — Ванюша, мальчик мой, пойдём, мама тебе лекарства даст и легче станет. Женя как с цепи сорвался и, не теряя ни секунды, побежал в сторону трагедии, какая развивалась на этой улице, где, казалось бы, не может случиться чего-то плохого. Женщина кричала, выплескивая всю боль и панику, которую успела накопить в себе, и не замечала, как своим поведением привлекла внимание прохожих. — Ванечка, сыночек мой, ну почему ты маму свою бросил, обещал ж рядом быть до конца! Саске подбежал к Жене, когда толпа скопилась возле мужчины; он валялся на голом асфальте, и голова его покоилась на пятнах из собственной крови, которую он, кажется, смог выкашлять. Незнакомка осела рядом и смотрела, как тело продолжало дёргаться в конвульсиях, и начинала рыдать ещё сильнее, сморкаясь на всю улицу, её глаза были пустыми, что пустив её к обрыву, она бы не заметила, что начала падать. Женя смотрел то на него, то на женщину и видел в её ладони смятую хлебную карточку. Она сжимала её так крепко, что, кажется, в пункте выдачи её больше не примут. Сжимала хлебную карточку — сжимала свою жизнь. Женя неожиданно повернулся и одними глазами показал насколько ему больно на это смотреть. И в груди его теплилось какое-то инородное чувство от ощущения теплой руки, которую Саске положил ему на плечо, и от того, как он смотрит, так же… сочувствует Ему остаётся только увести мальчика подальше и смотреть, как в грязных руках он сжимает белую ткань с непонятной ему золотой вышивкой.И вечный бой. Покой нам только снится. И пусть ничто не потревожит сны. Седая ночь, и дремлющие птицы качаются от синей тишины. И вечный бой. Атаки на рассвете. И пули, разучившиеся петь, кричали нам, что есть ещё Бессмертье… … А мы хотели просто уцелеть. Простите нас. Мы до конца кипели, и мир воспринимали, как бруствер. Сердца рвались, метались и храпели, как лошади, попав под артобстрел… Скажите… там… чтоб больше не будили. Пускай ничто не потревожит сны. …Что из того, что мы не победили, что из того, что не вернулись мы?.. Иосиф Бродский