I
—…ха… Деревянные, уже потрескавшиеся створки окна сыплются белым инеем из-за сильного порыва ветра. Каждый порыв стекло издавало такой звук, будто вот-вот разобьётся. — …Учи… Почему-то чай в глиняной, с приятным глазу ручным узором, кружке так и не допили. Серебряная ложка, покрытая мелкими крапинками сахаринок, покоилась рядом, никем больше не тронутая; дыма от чашки и не было. —Учиха! Серебряный прибор завизжал, когда гауптштурмфюрер стукнул по столу, поднимая в воздух пыль от документов, которые сам не проглядывал недели три как. Мужик, проживший по виду десятков так шесть, не источал такой неконтролируемой злости от невнимательности своего собеседника. Высокий, упитанный в меру и с небрежными, почти поседевшими усами только чуть длиннее и пушистее. Он особо никогда и не злился на свой отряд, но, как и каждый уважающий себя эсэсовец, старался держать образ строгого и хладнокровного капитана. Не сказать, что его толком и боялись, но слушались, выполняли любые приказы, если не трусили, и поручения. Бывало приходила его жена, фрау Фогель, но для ближних всегда, натягивая уголки губ, просила называть её Гертруда. Покоя не было, когда женщина влетала в помещение и рыдала о том, что денег в который раз не хватало на какую-то безделушку. От того и был капитан на нервах, а, выматываясь к концу дня, становился ватным и еле как говорил с солдатами. И в очередной раз, когда густая темень зародилась в окне кабинета гауптштурмфюрера, он перебирал какие-то бумаги, желая распрощаться с Учихой и уйти на боковую. —Слушаю, герр Фогель, — коротко отозвался тот и выровнял без того прямые плечи. Мужчина напротив как-то устало на него посмотрел и, пригладив лезшие в разные стороны усы, взял в руки бумагу. — На неделе собираешь вещи первой необходимости и отправляешься первым поездом на границу, тебя как ответственного руководителя выбрали: старший подхватил болезнь какую, а сам первое время вместо него побудешь, он тебе инструкцию выдаст и в курс дела введёт, — как протянул документ Учихе, он сразу схватился за кармашек и вытащил оттуда маленькое без изысков золотое колечко, быстро надевая на палец, говорил: «мало-ль, палец где как оторвёт с украшением, а тут в кармашке под сердцем ношу, а когда к жене пристраиваюсь — сразу на палец.» Вот только говорил он это лишь Учихе, не желая любезничать с кем-то из остальных немцев. Учиха лишь краем глаза проштудировал отданную запись и вновь уставился в свои мысли. От усталости тот готов был валиться с ног, и волосы уже не чистые, а сально блестят если снять фуражку, хотя вот на неделе мыл голову. Сегодня и день был выматывающий, однако, на удивление, солнечный и без единого облачка. Вновь не концентрируемый взгляд упал на окно, которое рамой облачало брошенную немецкую машину. Солнце было за кронами деревьев в тот момент, когда к зданию подъехал Хорьх-901 с пробитыми фарами и, кажется, задетым каким колышком или зубчатым оружием запасное колесо в машине. Сдувшись, оно оставалось висеть, и менять его пока никто не спешил. Учихе довелось лицезреть это, стоя недалеко под каким-то навесом с черно-белыми узорами полосок и медленно выдыхая через нос табачный дым. Сам курил редко: волосы и лицо носили дурной запашок до конца дня, пока не выветрится или пока мылом не натрёшь воняющее место. Так и развеявшись, густой дым показал за собой вылезающую из командирской машины знакомую фигуру, что силком тащила на своих плечах, казалось бы, тушку мертвого оленя или кого-то, кто в окрестностях Мюнхена бегать может. Однако даже с ухудшающимся зрением отсюда он смог увидеть, как грязная рука прижимает бок, лицо оказалось искромсанным каким-то походным ножичком, а другая рука легла на плечо эсэсовца. Тот непроницаемо смотрел вперёд и, не ссылаясь на боль другого, волок за собой как мешок с картошкой. Докурив папиросу, мужчина снял фуражку и устремился к своему автомобилю, думая, как бы зайти в дом и лечь спать, да поскорее. Только потом от сплетниц в военной части и узнал, что на границе встретили солдат. Русских. Воротило. Группа людей, сумевшая до чужой территории дойти, кажется, добровольцы без какого-либо руководителя. Вот один из них да и покромсал беднягу. Жалеть того, конечно, никто не стал. Обвязали, распылили спирт да кусок колбасы с сидром дали; сказали через несколько часов на новое поручение прийти. Тех пограничников расстреляли, да так, что весь мюнхенский лес на уши поставили — птицы крыльями махали оттуда. Больше никто не слышал о таком. Учиха поднял глаза как раз тогда, когда губы напротив замолкли, ожидая подтверждения приказу. — Вас понял, — коротко отозвался мужчина, спина напряглась, и усталые плечи начало покалывать. Тот будто и не поверил словам, опёрся двумя кулаками на стол и наклонился, как когда был недоволен чем-то или… — Саске… Или хотел сказать что-то сугубо личное, сокровенное, не касающиеся чужих глаз и ушей. В миг с дубового лакированного стула сползла тонкая камуфляжная накидка, на ощупь приятная и скользкая; невесть зачем он держал её на стуле и не вешал в из такого же дерева шкаф. Мужчина нахмурился и подумал: память — тонкая материя. Фогель старый друг, наставник и болезненная язва всего детства Саске. На слуху, да и на виду каждый раз всплывали типичные картины искажённых лиц отца и капитана. Их пьяный смех, казалось бы, слышимый за три версты не давал уснуть даже в самой тёплой кровати с самой взбитой подушкой. Навязчивое хотение спуститься по скрипучей лестнице на первый этаж, разбить при них бутылку забродившего с какого времени напитка и кинуть осколками в стену преследовало Саске, но в его силах было только слушать и смотреть, как белая подтаявшая свеча освещала комнату. В такие моменты заходил старший брат. Не то, чтобы горящий желанием успокаивать уже большого в своём возрасте разумного ребёнка, но ощущение угрызения совести за небрежность отца, что его бесконечные пьянки повторялись дважды на неделю. Так и сидели в холодной комнате, что-то обсуждая о будущем Итачи, и тот напоследок рассказывал какую-то до ужаса банальную сказку, что никогда не нравилась ему самому. Когда материя вернулась на своё место, лицо Фогеля казалось до безобразия искажённым и уж точно не трезвым. Однако, тот вернулся к теме разговора, желая поскорее его закончить. — Не подведи, ещё рывок — и власть за нами. Саске внимательно вникал в каждую букву, что выдавали полуприкрытые, уже раздражающими взору усами губы. Внутри раздражённо фыркнул. Будто не понимал, не осознавал сам как важна эта победа для Вермахта и СС. Для будущего. Для него. Герр Фогель сказал последнюю пару формальностей, кивнул и пустил вольно. Саске понимал как победа важна: она сможет окупить уже столько потерянных жизней и изуродованное лицо солдата с кульком колбасы и бутылкой сидра. Саске понимал, но где-то в подкорке мозга, отрицая всё, что надумывал себе каждый раз, как голова касалась подушки, понимал, если победит Германия. Миру придёт конец.II
13. September 1942. An den Grenzen Leningrads. Мужчина наскоро собрал походный чемодан, в который вместились несколько пар одежды, сменная обувь, зубная щётка, удостоверение личности из писчей, почти пожелтевшей бумаги и многое другое, что не так важно для внимания. Саске тогда впервые за несколько лет вновь всматривался в своё фото, не веря, что лицо его так постарело. Тут он молодой с серьёзным на белой коже лицом, с длинными пушистыми ресницами и торчащими иголками иссиня-черных волос, недавно побритый и умытый, с насчитанными шестнадцатью годами за плечами. В свои двадцать пять он забывал вовремя бриться и колол бледные щеки немецких девушек, пока те сдерживали хихиканье от мнимой щекотки; мог не чистить зубы, но старался по утру хотя бы рот прополоскать горячей водой из-под крана, тогда часто вызывали в военную часть, ничего не обговаривая, поднимали поутру. Ещё у Саске сохранился красивый отливающей синевой цвет волос, который нравился, наверное, всем, кроме него самого, только волосы были чуть длиннее и почти касались плеч, немного чёлки на лоб и на глаза падало. И смотря в зеркало, всегда помнил как слух тогда расходился, что все мужчины из рода Учиха старше двадцати такие пленительные, властные и сильные. Саске закатывал глаза и томно вздыхал, конечно, дамы только и зарились на его старшего дядю, что к пятидесяти годам имел только пару морщин на лице и славный чин за плечами. Ещё бы, такой мужчина и не получать женское внимание. Да прознали бы они о его… Саске только повелевался плевать от безнадёжности, но воспитанно молчал и уходил, тут уже не его проблемы. Он вообще старался своего блага ради не лезть в эти расфуфыренные романтикой моменты за последний год и, впрочем, с молода, когда ему только-только исполнялся первый десяток, позабыл обо всех возможных других работах. Военная школа стала новым испытанием для Саске, но согласись сейчас — это было намного легче перетерпеть, пережить, нежели семейные болячки, которые до сих пор преследуют его во снах и, бывает, наяву. Когда ест, сидит, командует, выполняет распоряжение. Вседозволенный голос отца и более мягкий, но все равно отчего-то сердитый брата были везде, хотя они и не умирали, все ещё жили в Мюнхене на окраине и, бывало, ездили в Краков к отцовской сестре передавать посылки лично и болтать за чашечкой чая с пряником. Учиха сделал вывод, что потрепало его это всё. Как и на внешний вид, так и куда-то в душу, где кроме смолы от сигар и зияющей пустоты больше и не было ничего. Удостоверение личности он всё же спрятал под каким-то нелепым серым свитером, который ему на рождество в двадцать пятом году подарила мама со словами: «Нечего тело морозить, а потом к нему носки шерстяные свяжу, если пряжа останется. Твой отец-то, вон, все вещи мои переносил, что ночами вязала ему. Теперь сыновей одевать буду». Маму свою Саске любил и, кажется, дорожил ею сильней, чем любой целованной в щеку им же женщиной в Мюнхене. При всей своей доброте к сыновьям и мужу, она была чересчур строга и невежлива с остальными. Бывало, она на рынок придёт, там за луком иль ещё зачем ей туда надо, а тут как тут мужики после смены, отчего-то злые, как черти. Да и начинает с ними лобызаться, как говорил отец; Итачи же всегда пытался усмирить жестокую, чрезмерно гордую женщину. Чемодан был единственной и последней вещью, которую Саске привёз из Германии, даже по карманам чёрного длинного пальто с каракулем ничего не было, кроме незашитых дырок и бумажек. — Герр Учиха, — ровным голосом донеслось из-за спины. Перестав глазеть на кожаный с двумя чёрными лакированными ручками чемодан, Саске обернулся. Там стоял эсэсовец в отчего-то расстёгнутой нараспашку рубашке, хотя в округе тепло уже давно прошло вместе с надеждой на бабье лето, без фуражки и нагло крутил в руках ключи от недалеко стоящего военного кабриолета. Саске про себя усмехнулся, вспомнив, где мог такой видеть. В машине также сидел один из солдат и о чём-то переговаривался с другим, рядом стоящим. Они стояли рядом со входом на вокзал, и Саске пытался подавить удивительно живописный отзыв о случившийся тишине, разве что гаркий голос одного из эсэсовцев раздражал. А ночь была чудной. Такой, какой может быть, пока мы молоды, пока живы и можем смотреть наверх. А небо было такое звездное, такое светлое, что невольно нужно было себя спросить: неужели под таким красивым небом могут жить такие люди, как он? Эсэсовец поблизости уж подумывал взять из крепкого захвата Учихи его чемодан, да и отнести к машине, но тот, настоявшись и заморозив нос, сам пошёл вперёд, не оборачиваясь. Сел в машину, оставив сумку между своих ботинок, и терпеливо ждал, пока сами соберутся с мыслью, что ехать пора. Светает скоро. — Как ваш-с настроение, герр Учиха? — мальчишка в расхлябанной рубашке устремился сесть за руль, но его остановил другой парень, попытавшись забрать из проворных рук ключи. Подтолкнул его на заднее сидение, где располагался сам Учиха, тот пошатнулся, но приземлился на мягкое сидение. — Извиняйте его, герр, — сказал парнишка и, поправив на голове фуражку, уселся на водительское, для уверенности сразу схватившись за баранку, — перепил малость. Щёки у того покраснели от стыда и волнения, но тщетная попытка скрыть это не увенчалась успехом. Рядом уселся последний солдат, и мотор машины заревел. Они тронулись с места, отъезжая от железнодорожного вокзала куда-то на север, и холодный ветер сразу обдул лицо Саске, раздражая нежную кожу. Покрепче натянув фуражку на голову, Учиха откинулся на мягкую обивку, но спина так и не расслабилась, только ещё сильнее напряглась. То ли от волнения, то ли от холода, но нерв между лопатками защемился, отчего Саске стало ещё противнее на душе. Что его ждало там? Что будет дальше под его руководством, пока старший хворь свою не вылечит? Какие проблемы настигнут его во время операции? Занять свою голову на время долгой поездки помогла мысль о том, чем именно себя можно занять завтра. Посмотреть строй, добыть больше информации от бывшего руководителя и выпить чаю. Ничего сложного, а после вновь обсудить следующий налёт на блокаду. Саске похолодел ещё сильнее, когда в салонном панорамном зеркале отчётливо увидел голубые глаза эсэсовца, что иногда наблюдали за ним, но отчего-то постоянно избегали, смотря то по сторонам, то вперёд на дорогу. — Говори, чего молчишь, — разорвал тишину Саске, наблюдая за пареньком. Говорить громко было тяжко, особенно когда ветер продолжал бить в лицо, норовя унести за собой фуражку. Однако, пока водитель и слова не проронил, только вновь глянул в зеркало на Учиху и, глубоко вздохнув, задумался. Подумав, что они так и будут играть в глупую молчанку, тот подал голос: — Вчера просили, чтобы вы сегодня к завтраку подошли на новые фугасные бомбы посмотрели, планируется увеличение радиуса взрыва, нужен ваш совет, — эсэсовец крутанул руль, и машина дернулась с характерным звуком, будто что-то сломалось под ней. «Старая развалюха», — мысленно прокомментировал Саске, силясь не заявиться к самому вождю, чтобы тот своими руками все немецкие кабриолеты вычинил. — Появлюсь. Ещё что-то? — водитель вновь посмотрел на него теми самыми голубыми глазами и, продолжая о чём-то раздумывать, отвернулся. Не сказать, что Саске так и горел узнать именно сейчас остальные распоряжение, что хотел передать ему солдат. Однако то, что солдат что-то укрывал от него, было, оказывается, мотаясь от одной точки к другой, он переглядывался с другим хотя бы не в смерть пьяным коллегой. Тот медленно кивнул, и Учиха напрягся, ожидая, что он расскажет. — Крыса в лагере завелась, ворует провиант, оружие и воду чистую, — начал тот и глубоко вздохнул, морозный ветер пусть и бился только в переднее стекло кабриолета — все равно что бил в лицо. Хотя считай только начало сентября. Попавшиеся осенние листья бились об стекло и один из них даже застрял, нагло прилипнув. — Недавно кто-то огниво с кухни выкрал и не признается ж ведь. Рядовой выругался и поспешно тихо извинился, продолжая путь. Свою часть долга он выполнил, и огромный камень ответственности упал на плечи Саске. А ему больше и не оставалось толком ничего делать, прибавилось ещё больше дел, которые следует выполнить до того, как Красная армия собственноручно свернёт ему голову. — И что же вы без дела разъезжаете да выпиваете, как я погляжу, — Учиха бросил короткий взгляд на притихшего рядом эсэсовца, тот уткнулся подбородком себе в ключицы и неровно дышал, как будто нос его был забит. — Вместо того, чтобы в ближайших распивочных пьянствовать, лучше бы взялись за работу. — Да-к, мы и взяли, герр Учиха, — слегка неуверенно прошелестел голубоглазый. Саске ненароком загляделся на водителя: «Арийцы развелись по отрядам, да ну нет…». У водителя и правда глаза, отражавшиеся в стекле заднего вида, были светлые, длинные тонкие пальцы, костяк грациальный и, кажется, тот был выше Саске, да точно прям как дядька его из Кракова. — Его просто радость взяла, вот и выпить решил, сам не глупый то, а дипломированный химик, только, вот, недавно выпустился. Года четыре, а то и лет пять назад. — Понял, — отрезал Учиха, уже не находя в разговоре какую-либо важность. Ариец…чтоб его, был до ужаса болтливым. — Он у нас в подразделении главный ненавистник Красной армии, слышали бы вы, герр, как он кричал в трактирах, — впереди сидящие задорно рассмеялись, и Учиха сейчас только осознал, насколько те беспечно с ним переговаривали. А порывы ветра были такими сильными, что ариец все же решился снять головной убор и отложить его в сторону. Из-за темноты цвет волос было почти не разглядеть, но отчетливо Саске видел, что они были тёмные, как у него самого. Догадки оказались ложные. — Найду я вашу крысу, — вновь отрезал Саске и отвернулся лицезреть поля русские. В голове было пусто и ни одна мысль позднее его так и не посетила, до самого блокпоста. — Der Bauer hat'ne wunderschöne Tochter… — хрипел рядом, казалось, притихший эсэсовец.III
Смотря на свои пальцы, он и не думал, что их состояние дойдет до такого безобразия. Все в мозолях, под ногтями грязь, которую забывает вычищать мамиными маникюрными ножничками, а где-то сцапали бродяжные кошки, и на руках оставались рваные рубцы, которые, по мнению парня, не хотели заживать. Этих кошек не много-то и осталось, но они были: где-то прятались, чаще всего где теплее и подальше от посторонних живых глаз. Созерцать уродливость своих длинных пальцев пришлось прекратить. Нагло проходящий горожанин толкнул паренька и ушел восвояси. Мож торопится куда, хотя куда уж торопиться, куда бежать? Время застыло здесь в прямом и переносном — так все часы и правда остановились. Дома тоже были. Красивые такие, резные с цветными узорами по бокам и маленьким кукушонком, вылетающим каждый час. Да вот сломались недавно, а чтобы зря не пропадали механизмы, то разобрали и птичку вытащили. Теперь просто как украшение лежит на столе. — Наруто! Наруто! — сначала парнишка не обернулся, продолжал стоять посреди улицы и всматривался в длинный переулок, высматривая, кто там мог куда торопиться. — Нашёл, нашёл их! Наруто обернулся и пару раз моргнул глазами, возвращаясь в застывшую реальность, а звали и правда его. Непривычно-то как. Впереди бежал мальчишка лет семи с короткими каштановыми волосами и запинался в своей растянувшейся курточке серого грязного цвета. С головы слетала кепка, которую Наруто сам и подарил ему на шестилетие, уговаривая поверить, что это правда хоть чуть-чуть похоже на настоящую офицерскую фуражку. Тот обрадовался, сразу командовать начал, да так громко, что мать оплеуху чуть не дала по каштановому затылку и сама скомандовала суп доесть. Мальчик подбежал к ногам и, смотря снизу-вверх, протянул две бумажки. — Я же говорил, что найду, они там валялись, ну, где фонарик поломали, — запыхаясь, проговорил мальчуган. Наруто забрал у него две бумажки, разглядывая: эти ли он нашёл, — а там мужики какие-то шли и баба такая пузатая: больше, чем машина наша; а ветер выть начинает, ну, я думаю, сейчас унесёт, но поймать успел. Наруто недоверчиво послушал сомнительный рассказ и окрестил себя дураком. Мальчишка ещё мал совсем был, а он… — Не буду тебе больше талоны давать подержать, — грубо поставил точку Наруто и хотел было зайти в здание, как в голове ещё мысль появилась. — Конохамару, ты понимаешь, насколько вот это, — он потряс двумя хрупкими бумажками прямо перед носом, — ценная вещь? Мне бы мама голову снесла за то, что я их потерял. Ребёнок потупил взгляд в асфальтированную дорогу и от досады начал ковырять камешек на ней. Видел Наруто, стыдно ему было, что потерял, что сглупил, а так ему хотелось казаться взрослым, забрать за маму порцию и отнести ей. И самому стыдно стало, что пришлось проводить моральный урок, хотя не хотел в это время, не хотел именно сейчас, когда жизнь и правда висела на волоске от куска бумаги и приходилось талдычить разгильдяю Конохамару, что нельзя! Нельзя быть таким безответственным! Долго злиться Узумаки не мог, натянул ему козырек на глаза и заставил Конохамару улыбнуться — нечего с кислой миной ходить. — Пошли, заберём и домой сразу, а то холодно сегодня. Наруто деланно подтолкнул под плечо мальчишку и сам устремился к скрипучим большим дверям с больным бирюзовым цветом, которые ещё год назад начали сыпаться в мелкую крошку каждый раз, когда земля содрогалась от взрывов. В помещении было душно и кое-как, но намного теплее, чем снаружи: тут можно хоть чуть-чуть согреться, так как из верхней одежды на Узумаки висела только грязно-белая хлопковая рубашка. Опять, дурак, замёрзнет и заболеет, а лечить некому будет. Мама говорила, чтобы каждый раз, когда мальчишки выходят на улицу, надевали тёплые шарфы, шапки и варежки. Ничего из этого у Наруто не было на данный момент, да и оглянувшись на людей понял, что не один дурак такой. В очереди стояла «баба здоровенная», как назвал бы её Конохамару, хотя девушка просто была в меру упитанной и с жирком по бокам, а на плечах её была бежевая туника, немного грязная у полов и, как видимо, совершенно не грела: та стояла и тряслась на своих мясистых ногах. И женщина эта стояла у самого конца или начала очереди, а за ней, как вагоны у паровоза, столпились остальные люди, пришедшие за своей порцией. Было их там так много, что в любой момент очередь бы вышла за пределы магазина и двери пришлось бы подпирать. Грустно осмотрев столпившихся людей, Наруто подхватил Конохамару за руку и мысленно заткнул себе уши руками. Он шёл вперёд к столу. — Эй! Куда без очереди! А ну вернись, я тут уже тридцать минут мерзну! — крикнула дама из толпы. — Тут люди часами стоят за хлебом, а ты! — вслед послышалось: кажется, та женщина в тунике кричала и размахивала своими мясистыми, неприятными отчего-то руками. Узумаки, не обращая внимание, продвигался с ребёнком под руку и надеялся, что стоявшие в начале очереди люди не захотят прилюдно его принизить за такую выходку — он хотел выйти целым и с хлебом в руках. За столом стояла молодая девушка с длинными собранными русыми волосами и старалась всем улыбаться, когда позади более пугающая старая тётка явно не скрывала недовольство, раскладывая хлеб на полках из темного дерева. — Здравствуйте, — коротко поприветствовал её Наруто и протянул руку с сжатыми в пальцах двумя бумажками, которые нарёк себя больше никогда не терять и научить хранить их брата, чтобы не потерял потом. Девушка забрала из его рук талоны и оглянулась на тётку сзади. — Так, Мария Куликова, иждивенка, — девушка оторвала талон и начала что-то писать в своей книжке. Наруто занервничал, ладони вспотели и, кажется, температура в помещении стала выше. Когда всё было записано, перед носом появилась всё та же бумажка и сто двадцать пять грамм чёрного неказистого хлеба. Узумаки забрал хлеб, который почти не крошился в руках, хлебную карточку матери и попытался укрыть её в карманах, все боясь, что на улице она сможет вылететь или кто-то задумает украсть её. Конохамару, что стоял рядом, забрал из рук Наруто хлеб и по приказу старшего братца вышел на улицу ждать. Ответственно и гордо взметнув подбородок, мальчик сжал в руках хлеб и скрылся за осыпающимися дверьми. — Так, и Евгений Шевченко, — она подняла свои зелёные глаза, всматриваясь в фигуру Наруто, а тот резво ей кивнул и улыбнулся, отчего веснушки исказились на светлом лице, — тоже 125 грамм, — на столе появилась ещё одна порция Она аккуратно наманикюренными и чистыми пальчиками оторвала талон и протянула его Узумаки, попутно что-то записывая. Ладони вспотели, и он чувствовал себя неважно. Парня начинало клонить в сон, и, держась на своих двух ногах, он старался балансировать, чтобы не упасть. Кровь мгновенно прилила к голове и застучала в пальцах, хотя он толком ничего не сделал. Так ведь? Просто стоит забирает свою заслуженную порцию по своему талону. Но как же мутит, как же хочется вырвать все органы, чтобы не болели, чтоб совесть их не трогала. Он чувствовал себя наравне с настоящими преступниками и по-серьёзному надеялся, что где-то на его рубашке завалялся топор на петелечке. Нет, молодую девушку, которая тотчас тётка назвала Сонечкой, он убивать не будет точно, а вот подозревающую что-то тётку… Та накренилась, пытаясь разглядеть цифры на талоне, и Наруто залихорадило вдвойне: сильный неконтролируемый ураган мурашек пробежал по спине, и он не понимал, что делает. — Ты зачем ему хлеб выдала?! У него талон только на послезавтра, сегодня брал уже, — строго завопила женщина и своим ненавистным взглядом вкоренилась в Сонечку. — Марфа Игнатьевна, я не… это он… — она подняла глаза к столу, но там уже стоял высокий седовласый мужчина с густыми неказистыми усами и морщинами на лице. След от Наруто простыл, только пятки сверкали, когда он дрожащими руками укрывал хлеб в хлопковой рубашке. Выбегая на улицу, он надеялся, что никого не встретит, а уж тем более солдат, которые могли слоняться по городу. Однако никого и правда не было. И…Не было Конохамару! Его нет. Ни его следов. Ничего! У Наруто застучало сердце неприятным трезвоном, отдаваясь в уши, последний раз он ощущал себя так, когда в соседнем районе, пока он читал «Мастер и Маргарита» под светом лампадки, раздавались взрывы и визжащие громкие крики. Уснуть он тогда не мог: его трясло и в голове было пусто как никогда ранее. И сейчас было пусто, только визжащие крики Сонечки позади смогли его отрезвить и позволить сорваться в тёмный переулок, где он не смел бродить ни в одно время суток. Слыли там алкаши всякие да насильники — красивых девок подбирали и всё. Сердце уходило в пятки и, кажется, на лбу выступила испарина. Наруто уже давно не чувствовал то, как холод окутывал его. Он бежал. Казалось так долго и быстро, что обогнул не менее двух-трехподъездных домов и наверняка уже давно потерялся. Дорогу, Конохамару и, возможно, свой хлебный талон, который мог вылететь. Как он придёт домой, как расскажет матери о том, что случилось с ним? Колени заболели от непривычной активности тела, и Наруто хотел остановиться, как упёрся во что-то мягкое и теплое всем лицом и, кажется, своим животом. Это что-то мягкое и теплое обернулось. — Конохамару!IV
Герр Учиха… герр Учиха… Он продолжал смаковать это словосочетание на кончиках своих потрескавшихся губ и совершенно не понимал, идёт ли ему такое обращение или нет, однако за всё утро его так прозвали ни раз и ни два. Каждый третий подходил и что-то спрашивал, требовал указаний, заставлял куда-то подходить, а инструкция, выданная бывшим руководителем, расщепилась из путеводителя в маленькую памятку, какую даже в поход долгий не возьмёшь — и так запомнишь. И вместе с тем, нельзя было не поблагодарить — как думал Саске — немецких солдат за проделанную работу и то, что та была качественно выполнена. Жители Ленинграда были в ужасе, и с каждым обстрелом этот чёрный сгусток страха и отчаяния пробирался сквозь плотные стены блокады. Саске был бы лгуном, если бы сказал, что ему не нравится ощущать горький вкус надвигающейся победы и своей власти над чуждыми головами. Саске был бы лгуном, если бы сказал, что также не думает каждый вечер совершенно наоборот. Этим утром погода не задалась с самого начала: когда солнце начинало подниматься, ветер бил в лицо, а теперь нежную кожу на руках моросили капельки воды. Посмотрев на небо, Саске заключил, что, возможно, совсем скоро начнёт капать дождь и стоит укрыть оборудование, бочки и прочее под навесы. Он строго подозвал к себе двух эсэсовцев и приказал выполнить все вышеуказанные мысли. Те послушно кивнули и поспешили накрывать навесом всё, что могло выйти из работоспособности. Саске любил ощущать власть над кем-то и, скрывая под грозным лицом удовлетворение, продолжал отдавать приказы. В планах было посетить солдат у границ города и расспросить про отчаянных беженцев: смел ли кто ещё из отчаявшихся пленников города покинуть его, сколько именно? Смел ли кто без оружия и защиты противостоять немецкой армии? Желудок неприятно свернуло, а к горлу подступил сгусток желчи, обжигая изнутри. Саске только сейчас понял, что за прошедшую ночь и сегодняшнее утро он толком ничего не съел, так только, сидя в купе, помочил горло кипятком, которое никак не походило на чай. Хоть и дел было невпроворот, но за каждой выполненной обязанностью следовала сильная головная боль, мож, предыдущий руководитель заразил его: не может же он так легко слечь. Учиха вновь осмотрелся, удостоверившись, что никто не отлынивает и не прячется под навесом с целью переждать, чтобы работу не дали, и отправился в полевую столовую. Возле полевой столовой Саске приметил, как два эсэсовца прибивают тёмно-синюю ткань навеса колышками к земле. Та надувалась под сильным ветром и норовила улететь, однако, не смотря на ветер, девушки, раздающие еду, работали обыденно — погода им не была страшна. Столы были пусты, большая часть солдат ютилась в своих койках после ночного дежурства, а многие отправились к границам Ленинграда. Саске пригладил волосы, заметив, что где-то посеял свою фирменную фуражку, и присмотрелся на суп с клецками: аппетитный такой, спелого жёлтого цвета с крупными кусочками картошки — мужчина понял, насколько сильно проголодался за этот день. С натянутой добродушной улыбкой девушка протянула ему тарелку на металлическом подносе, ложку и кусок белого хлеба, напоследок кивнув ему и пожелав приятного аппетита. Учиха не успел сесть, как краем уха уловил нежелательно подслушанный разговор. — Пятый день подряд! Пятый, — тихим, но с недовольным акцентом говорил знакомый эсэсовец, кажется, тот, у которого были ангельские голубые глаза и жесткие каштановые волосы. — Меня бы давно за такую халатность на дом вернули к тётке в Берлин, а ей лишь бы поорать, что я на службу пошёл, бросив её одну. — Да задрал ты со своей тёткой! А мы о чём говорим: уже какое утро пропадает, вот чёрт поганый, — второй голос был более писклявым и режущим уши, такие люди у Саске ассоциировались с подвальными крысами: тоже куда залезть любят. — А может того? — Чего того? — Ну… — Да что заладил! Говори давай, пока глава ро́ты какой не услышал. — Предатель! — резко выпалил крысиный. — Русским помогать решил, вот и бегает каждое утро в Ленинград, якобы по делу ему. Из рук чуть ложка не выпала. Саске с непередаваемым интересом грел уши и думал: «А не та ли эта крыса, о которой в машине толковали, что ворует с блокпоста нашего?» Застывший взгляд на блюдо в миг отрезвился. Работа… Суп уже не был таким горячим и аппетитным, скорее наваленная холодная жижа, и желание позавтракать вмиг улетучилось. Учиха глубоко вздохнул разочарованный, что практически сам себе сорвал завтрак, и встал из-за стола, машинально касаясь головы, которая всегда была чем-то накрыта: привычка такая выработалась ещё вначале военной академии, когда выдали первую пилотку. И медленным шагом направился к двум военным, желая разузнать, что ещё интересного творится за его спиной? Так, где у Саске завалялось теплое черное пальто? Холодает.V
Ленинград пах сыростью и грязью. Это было особо заметно, если выйти в центр и начать осматриваться в округе. Мусор бессовестно валялся на тротуарах и, кажется, мимо лица Саске проскользнула бумажка по ветру, но придавать этому значение он не стал. Дома начинали осыпаться и, слегка коснувшись одного из кирпичиков, на черные перчатки осыпался бордовый грунт. Саске сделал простейший вывод, что город умирал. Их стены сотрясали взрывы. В головах жителей играл свой ноктюрн страх и паника, концерт казался нескончаемым. А музыка… она с каждым годом была все громче и громче, не останавливалась, не делала перерывы. И Учиха чувствовал себя главным пианистом, внимательно наблюдающий за игрой руками дирижёра. Саске неуютно закутался в своё длинное чёрное пальто, которое больше напоминало кокон бабочки, только тёмный — так сделал специально, чтобы не привлекать внимание и своей нарукавной повязкой, которую в своё время мама ему заботливо пришила: «Не потерял чтобы». Да и Саске особо не походил на русского со своим всегда отчего-то безжизненным взглядом и немецкой внешностью. Таких русских, как он, точно не видал. Даже сейчас по улице, в которой спрятался Учиха, идут люди с горящими жизнью глазами, в которых плещется огонь веры и надежды. Старик — лет семьдесят, не меньше — идёт под ручку с миловидной женщиной его же возраста и улыбается… как в последний раз. А она в ответ. И этот обмен взглядами невозможно упустить: обмен горящим внутри них алым огнём веры. Саске сплёвывает слюну и тотчас морщится, может стоило всё-таки позавтракать и не терзать свой желудок, который, кажется, совершил несколько переворотов за раз. Будто не он сейчас подобие бабочки в своём пальто, а внутри него разрастается вся пёстрая катавасия. Но не за этим он сюда пришёл. На границе сказали, что названный Вилхелм Шрёдр всегда появляется возле входа в Ленинград в одиннадцать утра и уходит ровно в час дня. И так день через день, иногда появляется всё реже и тише. Уходит куда-то на севере прямо в дебри русских улиц, и немногие за ним пытались следить, намереваясь узнать, куда тот каждый раз путь держит. Не доверяли. Но докладывать о странном похождение солдата стали только сейчас. Учиху по улицам провели, рассказали, как выйти обратно, если тот захочет закончить своё глупое расследование, и оставили одного. В городе было холодно и тучи здесь сгущались сильнее, были темнее, однако дождя не было. Бродить было интересно: Саске ещё в детстве мечтал поездить по столицам и сравнить всё ли выглядит так, как в его учебнике по истории, а по иностранным языкам в школе всегда был лучшим, особенно в русском языке, который не любил, однако знал хорошо. Он никогда не думал, что поедет именно таким способом и с таким поручением. Никогда не думал, что вместо памятников и блистающих своей архитектурой зданий, мужчина увидит мертвые серые улицы, которые не вязались с атмосферой Ленинграда из книжек. От этой мысли небо будто стало на тон темнее, и желание искать бежавшего эсэсовца быстро улетучилось. Что за беспредел, как таких безответственных набирают на службу? Он хотел было повернуть назад, как подумал, что напоролся на бочку какую-то, неровную и угловатую. Да вот не бочка-то была. — Эй, — отозвались под ногами и Саске пришлось наклониться, чтобы разглядеть нарушившего его покой, кажется, мальчишку. — Дядька, смотри, где стоишь, я тут иду! Саске замер в недоумении. Маленький, а хамит хуже главного повара в их полевой столовой. Да ещё и выглядит как оборванец, сжимая в бледных детских ручках кусок хлеба — наверняка сирота. Нахмурившись, тот хотел убежать, но Учиха поймал его за шкирку как какого-то котёнка, захотев преподать урок беспризорнику, но вовремя себя остановил: со своим акцентом он точно сдаст свою нацию, и, возможно, убежав, мальчишка начнёт ещё всем болтать о двух эсэсовцах, что бродят по тёмным переулкам Ленинграда. В спину опять что-то ударило, и Саске раздраженно подумал, что сейчас начнёт бранить всех и вся на своём родном языке. Однако громкий вскрик заставил его обернуться и всмотреться. — Конохамару… Ты дурак, зачем убежал?! Я и так получил на выдаче, а тут ещё и ты. Хочешь, чтобы сердце остановилось у меня? А о маме подумал?! Саске замер. Перед ним бранился на русском мальчишка и, кажется, трясся от нетерпения так, что его губы поджимались, а глаза истерично бегали то назад, откуда прибежал, то на мальчишку. А он ведь ненамного младше его самого. С неказистыми, неухоженными как-либо блондинистыми волосами, курносым носом и кучей шрамов на лице, что уродовали его, выделяя своими равными линиями на щеках от остальных. Саске хотел отмереть и уйти, наплевав на потенциального предателя их отряда, потому что нечего ему было разбираться здесь. Возиться с детьми и лишний раз торчать в этом месте, явно ставшим некомфортным. Пока яркие, нет, невероятно яркие голубые глаза не посмотрели на него в упор. Такие, как ясное небо летом, такие, как чистая вода в озере. — Дядька, помоги укрыться. По неприкрытой фуражкой голове ударили первые капельки дождя.