***
Руки сами по себе ледяные, но греют лучше полыхающего в камине огня. Слова тихи и редки, но хоть немного успокаивающие и ободряющие. Слёзы горячие и частые, назойливо бегущие по покрасневшим щекам и смахиваемые дрожащими пальцами. Безо всяких лишних раздумий были куплены билеты на самый первый рейс в родной для студента город, но мерзкий осадок всё-таки присутствовал. Не то чтобы после горького известия он теперь до жути боится летать на самолёте. Просто… одна лишь мысль о том, что именно такая же среда оказалась губительной для его родителей, заставляет новые слёзы хлестать с большей силой и неприятный ком сдавливать глотку изнутри, временно будто перекрывая доступ к кислороду и вызывая приступ пустой асфиксии. Фёдор знал о том, что Сигме явно будет не совсем комфортна данная обстановка, тем более на протяжении целого десятка часов, но у них не было другого выбора. Сначала по воде, а потом по суше добирались бы они слишком долго, а похоронить хотелось бы нормально, по-человечески. В их присутствии и на третий день. Дана команда взлёта. Очередной тихий, сдержанный всхлип, в ответ на что пальцы аккуратно сплетаются с чужими, а на кисть приземляется мелкий поцелуй. Тёплый, сочувствующий взгляд пересекается с отчаянным, напуганным, заплаканным сквозь тёмные линзы солнцезащитных очков. Сигма не хочет, чтобы кто-то видел его слёзы в публичном месте. Такое он доверит только одному человеку, который сейчас всячески пытался утешить. Фёдору горевать было не по кому, он ведь толком не знал старших Сыромятниковых. Хотел познакомиться, как и они, но не смог. Ему не столько жалко их, сколько Сигму. Тому не только больно, но и однозначно страшно. Хоть он и законно совершеннолетний не только как российский гражданин, но и японский, однако явно не готов к тому, что… на родителей теперь не положиться. Чёрт с этими финансами, эта проблема — последняя, тем более что всё щедрое наследство переходит исключительно ему. Он в столь юном возрасте лишился своих истинных компаньонов. Тех, кто всегда, с самого его рождения были рядом с ним, защищали любой ценой, учили жизни, направляли на правильную дорогу. Баловали по поводам и без и легонько ругали за какую-либо глупую проделку, но совсем скоро обнимали и с искренней улыбкой протягивали очередную сладость, говоря, что на них всегда можно будет понадеяться. Не жалели денег ни на интересы и хобби, ни на внешний вид и гардероб, подход к которым у подростка был весьма трепетный, ни на дорогостоящее обучение за границей, частную квартиру и юношеские развлечения. Не оскорбили и не унизили за его выбор, не разочаровались, а только по-настоящему обрадовались и были готовы поддержать. Мучительные минуты взлёта, во время которого их пальцы были сплетены в крепкий замок. Все эти мгновения Фёдор отчётливо чувствовал, насколько же сильно дрожит чужая кисть, поэтому верно держал её, молча морально поддерживая. Сигма поджал губы, опустив взгляд в свои ноги, и больше ни звука, даже всхлипа, не издал. Наконец разрешают расстегнуть ремни безопасности и свободно перемещаться по самолёту. Достоевский тут же задвигает шторку, укрывшую возлюбленных от чужих лишних взоров; бледные пальцы аккуратно, медленно, как бы позволяя в любой момент прервать данное действие, снимают чужие очки, чему Сигма совсем не сопротивлялся. Молча взглянул на него красными, заплаканными глазами, в это же мгновение разорвал зрительный контакт, ткнувшись лбом в ключицу. Он ронял слёзы бесшумно, но в большом количестве; их хватило, чтобы совсем скоро намочить воротник тёплого свитера. — Может, коньячку? — заботливо спрашивает Фёдор, словно услышав чужие мысли. Молчание режет без ножа, хочется прервать его как можно скорее, но страшно ляпнуть что-то лишнее. — Не носят такой алкоголь ведь… — Я скажу — и принесут. Что-то ещё будешь? — Я не знаю… Ответ последовал дрогнувшим голосом, а последнее слово и вовсе едва прозвучало — горло сжало, сдавило изнутри вновь. Успокаивающе коснувшись губами горячего лба, парфюмер нажимает на кнопку вызова стюардессы, а Сигма разворачивается к окошку, за которым мелькали холодное ясное небо и колючие облака внизу. — Что желаете? — Коньяк, если можно. Обед подать попозже… или вообще не подавать… — Молодой человек пожелает что-нибудь? — Нет, на данный момент ничего не будет. Девушка покорно кивает и, бросив ласковое «Будет сделано», тут же убегает. Фёдор мельком услышал, как кто-то из пассажиров, до которого, кажись, случайно донеслось, что, оказывается, есть возможность хлебнуть спиртного, попросил немного того же алкоголя, но ему было отказано, в ответ на что последовало возмущение; девушка лишь пожала плечами, сказав, что может предложить только бокальчик полусухого. Попросил ведь Фёдор, тут уж грех ему отказать в таком простом деле. Не прошло и пары минут, как ему преподнесли щедро наполненный коньяком снифтер и пару одноразовых салфеток, пожелав приятного отдыха. Фёдор благодарит за оказанную услугу, задвигает шторку вновь, протягивает юноше предложенный напиток. — Держи. Если нужно будет что-нибудь ещё, обязательно скажи. — Спасибо… Вытерев непроизвольно брызнувшие слёзы вновь, слегка мокрыми пальцами он берётся за донышко снифтера, подносит к дрожащим губам, едва делает лёгкий глоток, чуть поморщившись. — Если слишком горький, я воды попрошу. Хотя не рекомендуют разбавлять, когда надо успокоиться… Или вина попросить? — Нет, ничего не нужно… Чуть ли не зажмурившись, Сигма залпом выпивает почти половину. Это действие заставляет инстинктивно выдавить неприлично громкий сухой кашель вместе с очередными слезами, сразу после чего Фёдор окликнул ближайшую стюардессу и всё-таки попросил стакан воды. Придя в себя после нескольких жадных глотков безвкусной, но приятно освежающей жидкости, Сыромятников через не хочу допил алкоголь, пусть ему и не советовали, если организм так тяжело принимает. Мало ли, вдруг быстро опьянеет, а там и самочувствие ухудшится. Но такого, благо, не произошло. Коньяк действительно помог: студент ощутил некую лёгкость и наконец-то смог немного успокоиться, даже довольно скоро задремал, прижавшись щекой к чужому плечу, и проспал больше часа без лишних тревог.***
Смена климата была слишком резкой; тем не менее, жуткий холод всё равно никак не заглушал то, что творилось на душе, и даже не являлся препятствием для всё никак не прекращающихся слёз. Все юридические дела, касающиеся перехода всего личного имущества по наследству, а также поиск покупателей для будущей продажи квартиры были решены на удивление очень быстро, чему помогли престижный статус покойных и помощь Достоевского. Да, данная крупная в жизни потерпевшего купля-продажа далась очень, очень тяжело: Фёдор помнит, какой же дикий тремор нахлынул на всё тело юноши, который слишком медленно, неуверенно выводил кривую из-за этого подпись на документе о сдаче квартиры в аренду, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться прямо во время сделки. Смотрели на него покупатели, которые в будущем планировали приобрести данную квартиру, конечно, косо, но виду не подали из норм этикета. Там ведь жили его родители, а когда-то и он сам. С этим местом связано столько тёплых воспоминаний, послуживших фундаментом для строения данной личности. Сколько ласок происходило здесь, сколько слов любви слышали всегда тёплые стены этой роскошной квартиры… И он всё это отдаёт за стопки денег в чужие руки. Так… холодно, так подло. Он бы не вынес держания данной недвижимости в своей собственности. Так горько. Слёзы наворачивались бы от одной только мысли об этом. Несомненно, Сигма бы продал квартиру сразу же, но не мог. Нельзя. Несколько дней пребывания в данной квартире спустя долгие годы беспрерывной жизни заграницей, они же и последние. Как и ожидалось, ближе к ночи после сделки случилось то, что было неизбежно. Несдержанные рыдания, бесконечные упрёки вслух самого себя же за столь равнодушное планируемое расставание с последним, что осталось от дорогих ему от рождения и самых близких людей. Он даже хотел было разорвать свой экземпляр договора, набрать потенциальным покупателям и уже начать слёзно умолять их поступить так же, но его прервали прямо на самом пике эмоциональности. Весь день Фёдор готовил себя, предвидев возникновение такого события, так что он даже почти не растерялся. До чего же были греющие его объятия в застуженной квартире, за окнами которой без умолку изнывал свирепый ветер, нагоняющий на ночной Санкт-Петербург северный мороз. Какие нежные, сентиментальные слова он успокаивающе нашёптывал то на ушко, то в макушку, то в шейку, едва осыпаемую невесомыми прикосновениями грубоватых губ, отдающихся лёгкой сладостью не совсем помогающей гигиенической помады с тонким ароматом мяты. Как заботливо периодически вытирал никак не прекращающие течь слёзы то подрагивающими от волнения и боли при одном лишь взгляде на такие мучения возлюбленного пальцами, то прохладным кончиком носа. Самой приятной частью данного никак не желающего заканчиваться, оттого и тяжело давшегося дня стал первый совместный приём ванны. Никакой пошлости, никаких лишних прикосновений и даже слов. Просто аккуратные, подбадривающие и в то же время расслабляющие объятия, абсолютное молчание, едва щекочущие кожу друг за другом со временем лопающиеся мелкие пузырьки щедро разведённой пенки и горячая вода, не дающая замёрзнуть в русскую предновогоднюю зиму. Такие старания оказались не напрасными: Сигма довольно скоро смог уснуть, укутавшись в трепетную хватку Фёдора и его мягкие волосы и ткнувшись в его ключицу. В таком положении он чувствовал себя защищённым, но сон всё равно был беспокойным в ожидании нового, наверняка самого болезненного в его жизни дня. Пальцы намертво сжимают чужие продрогшие, будто это могло помочь отыскать хоть каплю покоя. Небо пусть и пасмурное, но слепит своей серой яркостью. Колючий снег мерзко бьёт в лицо, из-за чего щёки и нос казались неестественно румяными; даже пушистый капюшон не мог спасти от хлёсткого русского снегопада. Не при таких обстоятельствах и не в такую пору оба хотели оказаться в родной стране. На саму церемонию почти никто не был приглашён, за исключением родственников и близких по закону людей. Даже из друзей никто не был позван. Лишние лица, лишнее роптание на непогоду, лишние слова соболезнования, лишние слёзы здесь ни к чему. Сигма бы точно никого, кроме Фёдора, не пригласил, если бы не соблюдал хоть какие-либо приличия. Попрощаться и отпеть ведь надо. Да и, наверное, его родители были бы рады увидеть кого-нибудь ещё из близкого круга на своих же похоронах. Приятнее, когда помнят и навещают. Даже при таких обстоятельствах. Слёзы, обжигающие своим холодом, застывают на щеках, губах. Совсем скоро они наверняка покроются кровавыми трещинами, но это не столь волнует. — Феденька… — Я тут, милый мой. Они старались держать себя в руках, чтобы не слиться в объятиях, едва противясь соблазну наконец-то хоть немного согреться и успокоить друг друга ласковыми прикосновениями и убаюкивающим шёпотом. Максимум, что они позволяли себе — едва прижиматься друг к другу плечом к плечу, сцепив замёрзшие пальцы в мёртвой хватке. Всё же, они на похоронах ведь, на них люди смотрят. Очевидно, что между обоими что-то да есть. Иначе другие Сыромятниковы и носители иных фамилий, но одной с ними крови в роду никак бы не объяснили себе тот факт, что здесь присутствует сам Достоевский Фёдор, который так старательно утешает своего… возлюбленного. На них косились взглядом, о них изредка тихонько перешёптывались, когда выдавалась возможность, но не в уничижительном ключе. Такое, разумеется, было очень неожиданным, не могло не вызвать удивлённых обсуждений со стороны окружающих, которыми они всё-таки старались пренебрегать. Но Фёдором в какой-то степени даже восхищались, а за Сигму радовались. Общеизвестен тот факт, что у парфюмера очень слабое здоровье, и это послужило одной из причин переезда в Японию, но он был готов уехать в зимний Санкт-Петербург, за пару дней до масштабного мирового праздника провести несколько часов в мрачной обстановке, наполненной скорбью и трауром, на морозе с голыми пальцами, лишь бы прикосновения хоть немного лучше действовали на беспокойного студента. Такая жертвенность. Не каждый согласится идти на похороны в такой мороз, перед этим проделав огромный путь. В маленьком кладбищенском храме студенту уже совсем стало дурно. Липкий холод, гулкий низкий голос священника, запах жжённого воска свечей и ладана, болезненная обстановка — всё это добило измученного юношу, и тот, уже не в силах плакать и держаться на ногах, одурманенный слишком густыми ароматизированными запахами и монотонными речами, чуть не упал в обморок: ноги подкосились, подошва ботинок с тихим скрипом проскользнула по полу, намокшему от растаявшего снега, всё тело мгновенно ослабело, а глаза закатились. Сигма и правда, не выдержав всего этого напряжения и стойкого следования убеждению не заглядывать в открытый гроб, наверняка свалился бы с ног без сознания, но Фёдор вовремя ухватил того за поясницу, кое-как удержав на ногах; Сыромятников встрепенулся, диким и виноватым, но явно утомлённым взглядом забегал по всему небольшому помещению и нескольким присутствующим, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться вновь. — Может, на свежий воздух? — тихонько шепнул обеспокоенный Фёдор, помогая уже окончательно подняться. — Нет, я останусь… — Тогда присядь хоть. Воды дать? — Ничего не нужно. Соблюдает все традиции, не покидает помещение даже в таком ужасном состоянии. Очень сожалеет о произошедшем и очень скучает по родителям. Жалко его. Столько всего свалилось в студенческом, самом золотом возрасте… Не дай боже он и правда сломается. Фёдор себе никогда этого не простит. — Идём сюда… Старший притягивает к себе возлюбленного, теперь же прижимая к себе, дабы уж точно не дать ему упасть вновь. Тихонько всхлипнув, Сигма прижался щекой к холодному плечу, стараясь уже полностью прийти в себя и молча роняя очередные слёзы, которые, несмотря на ужасное истощение сил, так и продолжали течь. Ледяные пальцы зарылись в светлые волосы, но не касались макушки, дабы не причинить очередной холод и хоть немного согреться в излюбленных нежных прядях. Священник, разумеется, посмотрел на них с так и читающимся упрёком, но ни на секунду не остановился, лишь продолжил проводить обряд отпевания. Всё же, ничего не нарушается, а один утешает другого; поддержка на похоронах необходима. Остаток ритуала прошёл как в тумане; Сигма молча плакал, пропуская мимо ушей чтение молитв и стараясь не сомкнуть глаз. При первом вдохе уличного кислорода, а не душившего своей холодной сыростью и смесью ароматических веществ смрада, на душе стало немного легче и даже на миг приятно вскружилась голова. Теперь предстояла самая тяжёлая часть этого дня. Финальное прощание и вслед за ним захоронение. С каждым новым шагом, с каждым новым раздавшимся глухим хрустом снега под ногами дышать становилось всё труднее, так как горло сдавливало, а ступни поднимались более неохотно. Казалось, силы покидали юношу, старавшегося сопротивляться и уже до конца выдержать это испытание. Фёдор предлагал присесть на ближайшую лавочку хотя бы на десяток-другой секунд, выпить согревающего чаю, пусть оба прекрасно понимали, что нигде поблизости его не достанут, но такая забота всё-таки хоть немного смягчала положение. Хотелось просто опуститься на корточки и выплеснуть с рыданиями последние остатки сил, а после свалиться в беспамятстве и наконец-то заполучить долгожданный покой, но Сыромятников строго запрещал себе. Впереди ещё длинный день. Казалось, что огромную часть мучений студент прошёл, раз уж сдерживать слёзы стало немного легче, но на самом деле этого не позволял инстинкт, так как щёки уже болезненно жгло мерзким холодом, а на местах застывших на ледяном ветру дорожек начинала постепенно трескаться кожа. Он вслепую коснулся замёрзшими губами двух иконок, мирно лежащих на мягком покрывале — в этом ему помог Фёдор, аккуратно надавив ладонью на затылок, тем самым направив, когда дрожащие веки Сигмы крепко сцепились друг с другом. Не хочет, боится смотреть. От одной даже мысли о том, что предстанет ему, становилось тошно, до жути больно, а сдержать очередной позыв слёз казалось просто непосильной задачей. — Вот и всё, пойдём. — Подожди, в лоб ведь ещё надо. — Сигма… Фёдор не нашёл в себе сил сказать то, что одновременно так и рвалось наружу и застряло где-то в горле. Ему казалось, что он сам сейчас не выдержит и из его глаз хлынут слёзы. Он пытался сказать, понимал, что надо хоть что-то вымолвить, но ни единого звука не мог издать; правильные слова не лезут в голову, он совсем не понимает, как сообщить. — Другим тоже нужно попрощаться, — спустя казавшиеся долгими секунды он прерывает мучительное молчание между обоими, едва проведя пальцами по щеке того. — Идём, пожалуйста. — Федь, не заставляй меня… Тяжело вздохнув и предотвратив истошный визг испуга и отчаяния, Достоевский одной рукой осторожно, но надёжно закрывает чужие глаза, другой хватается за плечо возлюбленного, одним неожиданным рывком оттащив назад. Сигма ахнул, захотел вырваться, но ему не позволили. Буквально через несколько секунд он всё понял, и это послужило последней каплей. Ноги ослабли вновь, тот совершенно бессильно осел назад, но Фёдор вовремя придержал его теперь же обеими руками под локти. Ему уже хотел помочь брат покойной, но Достоевский сдавленно вымолвил: — Не нужно. Я сам. Лучше попрощайтесь… Кивнув, тот покорно отошёл, а после тоже ужаснулся, но постарался скрыть всё за маской спокойствия, едва сумев выполнить ту простую процедуру, которую только что осуществил Сигма. Сигма зажал свой рот ладонью, чувствуя, как по ней вновь потекли слёзы. Пальцы левой руки едва успели ухватиться за чужой рукав в качестве очередной опоры; заглушённый, но громкий вой слетел с его сдавленных уст. Подождав пару секунд, Фёдор новым резким движением полностью поставил младшего на ноги и тут же развернул его лицом к себе, ткнув носом в воротник мягкого свитера, специально для этого чуть расстегнув куртку. Слишком красные, онемевшие пальцы, которые уже не поддавались никаким командам, застыв, надавливают на затылок, запрещая отстраняться; для уверенности в такой «защите» старший другой рукой надавливает на зону между лопаток поближе к шейным позвонкам. — Б-боже мой, Феденька… Сигма места себе не находит. Его руки бешено бегают по пуховику, будто старались ухватиться за точку спасения; намокшее лицо размазывает по тёплому воротнику горячие, однако быстро холодеющие слёзы. Голос был сиплый: казалось, что голосовые связки не выдержат такого напряжения и он вот-вот сорвётся, сойдя лишь на пустой кашель. — Как же так… почему… — бормочущий бессвязные фразы, тот раз за разом всхлипывал, наконец из последних сил впившись неугомонными пальцами в чужие лопатки, — гос-поди… — Я здесь, радость моя… — убаюкивающе нашёптывал Фёдор, прижимаясь ледяным носом к чужой шапке. — Не смотри туда, не надо… Сигма уже окончательно отпустил мысль о том, чтобы наконец-то бросить свой взгляд в сторону гроба. Он, конечно же, догадался, почему Достоевский так настойчиво просит, как бы ни хотелось, не смотреть, и новый приступ дикой паники и шока нахлынул на него. Это ведь само по себе удивительное явление, что после авиакатастрофы можно похоронить обоих в гробу, а не просто оплакать и помянуть добрым словом. Фёдор в ожидании своей последней очереди вновь косо глянул на гроб, тяжело сглотнув и, испугавшись, что в любой момент Сыромятников не выдержит и посмотрит, ещё сильнее надавил на его затылок, заставляя прижаться щекой к выпирающей сквозь одежду ключице. Всё, что осталось от обоих — только несколько изрядно изувеченных конечностей, чудом сохранившихся и даже непонятно каким образом точно опознанных. Целовать было нечего и попросту некуда.***
Как бы аппетитно ни выглядели блюда и какой бы соблазнительный запах они ни источали, кусок в горло не лез абсолютно никому. Потрясённые всеми тяжестями и испытанным горем за этот день, все молчали, лишь изредка неловко прикасались в ручке вилки или ложки — и тут же отдёргивали кисть, словно обожглись. Сигма порой бросал размытый из-за постоянно подбирающихся к глазам слёз взгляд на Фёдора, который сидел у самого края стола, поджимал губы, кусал щёки изнутри, едва сдерживая солёные капли, так и норовящие брызнуть. «Мне тебя очень не хватает сейчас, Феденька…». «Я знаю…». «Будь рядом со мной, пожалуйста…». «Я буду, милый мой. Всегда». «Обещаешь?..». «Обещаю». Хлынули слёзы, их сопроводил жалобный всхлип. Все мгновенно устремили свой взгляд на студента, закрывшего свои губы и нос обеими руками; смотрели на него опечалено, с сочувствием. Жалко его. Всё же, сидя между двумя портретами, страдает больше всех присутствующих вместе взятых. Фёдор уже в какой раз порывался встать из-за стола, утихомирить, но всё-таки держался. Нельзя. Поминки ещё не окончены. Потом. «Феденька…». «Я здесь, сокровище». «Далеко…». «Но всё-таки здесь…». «Не оставляй меня…». «Не оставлю. Я тут, а ты под моей защитой. Больше тебя ничего не потревожит…». «Обещаешь?». «Обещаю». Со временем кое-как начали трапезу. Стол был относительно скуден, если сравнивать с материальным положением: по тарелке куриного бульона и стакану со свежим компотом на каждого, немного солений и колбасы, пара мясных пирогов да водка. Большего и не нужно было; имевшегося по горло. Ели через силу, но некоторые присутствующие довольно охотно хлестали рюмку-другую водки. Даже дамы принялись за алкоголь, и только двое возлюбленных попросили налить им лишь из приличий. Вновь молчание. Уже окончательно перестали дребезжать рюмки и столовые приборы о тарелки, суп в которых едва убавился по объёму. — Я бы хотел сказать пару слов… Все вновь обращают свой взор на Сигму, но теперь сопровождают его лёгкой, грустной, но одобряющей улыбкой, кто-то даже подбадривающе кивнул. Почувствовав себя чуточку увереннее, тот берёт нетронутую рюмку сильно пахнущего алкоголя, медленно поднимается из-за стола, будто был не до конца уверен, что сможет выстоять на ногах, выжидает несколько секунд, кусая нижнюю губу, изрядно истерзанную за последние дни. — Не люблю я эти прелюдии, особенно… в такие моменты… — в горле застрял ком. Всем показалось, что Сыромятников не выдержит, расплачется вновь, сядет обратно, стыдливо отмахнувшись от всех и закрыв опухшее лицо дрожащими руками, но нет. Найдя в себе отголосок стойкости, он смог продолжить, — но мне очень жаль, что мы все объединились за обеденным столом… при таких обстоятельствах… Фёдор уже был наготове всё-таки подскочить и в случае чего увести в уборную, обнять, успокоить если не словами, то хотя бы своим присутствием и редкими, мелкими поцелуями, а после помочь умыться, проводить под локоть обратно до столовой, напоить чаем, однако этого не потребовалось. Сигма смог взять себя в руки, что приятно удивило Достоевского. «Он так хорошо держится… Ты молодец, mon cher. Мне даже страшно представить, через что ты проходишь сейчас… Ты умница. Я здесь, с тобой». Ничей взгляд не был наполненным такой светлой печалью, как у Фёдора. Он и правда верил, что его возлюбленный справится со всеми трудностями, однако был готов прийти на помощь, если она потребуется даже в самый неожиданный момент. — Очень неприятно сложились обстоятельства, Федь, сам понимаешь… всё могло бы быть по-другому… но я тебя и наше знакомство не виню, ни в коем случае не думай так. Я бы очень хотел познакомить тебя с мамой и папой, они тоже очень ждали встречи с тобой… «Я тоже с замиранием сердца отсчитывал минуты до встречи с твоими родителями, золотце моё… Я мечтал о том, чтобы когда-нибудь прийти свататься, ты не представляешь, как я хотел этого…». — Я… — слёзы сами по себе текут по щекам, неприятно щипая, — если бы я мог всё изменить… Речи, грубо говоря, сопливы, а сам Сигма понимает, что только сильнее бьёт и себя, и всех присутствующих, но ничего другого из уст не рвётся. Он запинается на самых простых словах, заикается, не может выстроить даже одно-два предложения, хоть чем-то похожие на поминальный тост, что совсем не свойственно этому талантливому, схватывающему всё на лету журналисту. Его размытый взгляд мечется в сторону окна, за которым так дико ревела и бушевала ледяная вьюга, что казалось, что она рвалась, скреблась вовнутрь, хотела согреться в тёплых стенах, но даже не подозревала о том, что чувствовали все себя в них гораздо холоднее, чем было на самом деле. В помещении, словно туман, осел траур. — Я хотел сказать, что… — дрожащие губы уже чуть ли не шепчут болезненно дающиеся слова, — я очень хочу верить в то, что вы обретёте покой… Но хотя бы эти оставшиеся тридцать семь дней… молю вас, будьте рядом со мной… Было видно, что Сигма хотел сказать что-то ещё, но все мысли улетучивались с неимоверной скоростью и мгновенно затмевались самим глубоким горем, не позволяя выдать хоть что-нибудь достойное. Он не считал это не то чтобы тостом, так хотя бы достойной чего-либо речи, так что с чувством ужасного стыда и безжалостными угрызениями совести упал на свой стул, чуть ли не расплескав водку, рюмку с которой он всё это время держал и после поставил на стол с раздражением. Полились очередные рыдания; руки униженно закрывают лицо от чужого обозрения. Хотелось выскочить из-за стола и убежать прочь даже без тёплой обуви, лишь бы не чувствовать этого давления пропахшего скорбью воздуха в его квартире. Но удерживала его здесь только любовь к покойным, из-за чего преданность и благодарность за всё просто не позволяли сделать лишний шаг, нарушить обычаи. Им бы явно не хотелось видеть собственного сына в таком состоянии по причине их же гибели, но… как же он тоскует… Так скучает… «О Бог… — Фёдор чувствует, что и на его глазах наворачиваются слёзы. Впервые по причине случившегося, — ты глух, ты слеп… Иначе ты бы не допустил такого… Ты пытаешь его из своей прихоти, ради забавы, хотя… Серёжа чист. Он заслуживает весь мир, но весь мир не заслуживает его… Неужели это — наказание за неподдельную невинность… Ты же испортишь, сломаешь его… Ты ломаешь его». Тотальное молчание, которое пугает до состояния тряски. Сквозь страх позора и молчаливых насмешек юноша плавно отводит руки от своего лица, размыкает прилипшие друг к другу ресницы, моргает, роняя ещё несколько слёз, мешающие увидеть всё, что происходило перед ним, и удивлённо, сдавленно ахает. Все до единого подняли свои рюмки, выжидая, пока это сделает последний, самый настрадавшийся. Проронив едва уловимую печальную улыбку, тот всё-таки берёт свою рюмку, и, не сговариваясь, все одновременно выпили залпом. Кто-то поморщился, закашлял, но важным было не то, как каждый отреагировал на крепкий алкоголь, а то, что… Никаких оскорблений ни у кого в голове и не мелькало. Никто даже не думал о том, насколько нелепы были «речи» студента. Наоборот, в глазах всех он остаётся очень сильным. Терпит произошедшее пусть и с постоянным плачем, но всё-таки с достоинством. Им даже вдохновились: один за другим полились тосты. Не без слёз, конечно, но зато какие светлые и искренние. Даже Достоевский высказал тёплые слова и попросил совсем недавно обвинённого им же Бога сохранить души покойных. Постепенно пустеет бутылка водки. Фёдор и Сигма пили с отвращением, но не собирались переставать. Новый тост — новая рюмка. Каждый глоток вызывает лёгкое неприятное жжение, отдаётся отвратным привкусом. Начинала кружиться голова, а руки дрожали даже сильнее, чем на морозе несколько часов назад. И всё же, помянуть нужно так, как нужно. Ближе к вечеру, совсем немного нетрезвые, приняли решение расходиться. Ждали, пока встанет Фёдор, но он явно не собирался. Угадав намерения того, поднялась, недовольно проворчав что-то себе под нос, пожилая дама, не являющаяся кровной родственницей, но связанной с Сыромятниковыми по дальнейшей родословной. Вслед за ней — её муж, отец жены дяди Сигмы, который на похоронах хотел помочь напуганному племяннику прийти в себя. Присутствующие поднимались друг за другом, постепенно, и каждый из них выжидал некоторое время, прежде чем встать, надеясь, что Фёдор, искренне и виновато извинившись за такое бескультурье, всё-таки опередит, но по итогу бросал на него укоризненный взгляд, кусал изнутри щёки и отодвигал свой стул. Так продолжалось до тех пор, пока у двух противоположных концов не остались возлюбленные. Искусанные губы и опухшие щёки. Тёмные короткие волосы и длинные светлые. Известный, богатейший парфюмер и студент-журналист. Потрескавшиеся в кровь ладони и нежные, трепетно убережённые чужими. Такие разные… Влюблённые друг в друга без памяти. Сломя голову, жертвуя собой, помогающие друг другу, бережно хранящие. Настрадавшиеся, прошедшие через множество испытаний. Доверяющие друг другу сполна. Такие похожие… Их взгляды пересекаются друг с другом. Поддерживающий, успокаивающий и измученный, изнурённый. Просидев так ещё несколько секунд, Фёдор поднялся предпоследним. За ним последовал и Сигма. Проводили гостей оба довольно быстро; они и не толпились, так как знали, что уже через несколько часов те покинут эту квартиру и после вернутся в Японию. Им, особенно юноше, нужен покой. Поведение Достоевского, конечно, возмутило всех присутствующих, но прощались с ним вежливо и выражали свои просьбы и надежды на то, что он будет очень аккуратен и трепетен с членом их семьи и сможет помочь ему восстановиться после данного потрясения, в ответ на что парфюмер утвердительно кивнул и принял данное как долг. Не разгневал тот «номер» за столом только Сигму; такое он, наоборот, посчитал самой ценной поддержкой. Никаких слов и даже прикосновений, но всё-таки… какое внимание ему было оказано, как же его это подбодрило. «Вы бы и правда не пожалели, если бы познакомились с Федей… Ох, как же я хотел, чтобы это случилось…». — Пойдём, милый, — быстро, дабы лишний раз не беспокоить студента, Фёдор убрал всё со стола, после чего бережно коснулся кисти возлюбленного. — Тебе нужно поспать. Хотя бы пару часиков. — Попозже. Надо чемоданы собрать. — Я этим займусь, не беспокойся, — пальцы едва проводят повыше, невесомо касаясь нежной кожи плеча сквозь ткань рубашки и медленно, почти неуловимо поднимаясь выше, — а тебе сон не помешает. Этот день был трудным, особенно для тебя. — Но Федь… — Я вздремну в самолёте, не переживай. Глаза в скором времени точно не закроются, так что сделаю всё сам и дам тебе лишнюю возможность отдохнуть. Сигма вяло обвил руки вокруг талии старшего, расположил ладони на его лопатках, вцепившись в грубоватую ткань, прижался щекой к плечу рядом с ключицей, виновато шепнув: — Я не хочу, чтобы ты уходил… — Ну что ты… Фёдор ощутил себя так, словно держал в ладонях продрогшего, голодного котёнка, брошенного на погибель и из последних сил на грани жизни и смерти умоляющего о спасении. Он не мог противиться этому бессильному, отчаянному шёпоту, прикосновениям, осуществлённым из последних сил. Он просто не мог оставить его погибать в одиночестве. — Я полежу с тобой, буду охранять твой сон… — светлая макушка была одарена чуть слышимым, но греющим поцелуем. — Я никуда не уйду, честно. Пойдём. Фёдор и правда разделял тепло и ласку со своим возлюбленных в лёгких, но таких близких, в какой-то степени даже интимных объятиях. Успокоенный невесомыми убаюкивающими покачиваниями, бархатным голосом, ласково напевающим на ухо то ли нежные слова, то ли тёплые комплименты, то ли колыбельную, и присутствием дорогого ему человека, Сигма на удивление уснул крепким сном довольно скоро. Ох, как же он безгрешно выглядит сейчас… «Будто белые лилии… Такой недотрога. Как же можно так безжалостно, так цинично ломать его… Я верю, что ты справишься со всем, mon cher, и я постараюсь помочь тебе с этим. О-бе-ща-ю».***
За время недолгого отсутствия юношей Йокогама успела полностью преобразиться к Новому году. Уже каждая улочка сверкала разноцветными огнями, многие голые сакуры были увешаны совсем разными гирляндами: на каких-то деревьях мерцали нежные, тёплые тона, на каких-то красовались яркие лампочки, а некоторые переливались всеми цветами. Уже окончательно снег накрыл весь город, спрятав под собой следы продолжительной, мерзкой слякоти и крупными хлопьями лишний раз навевая на жителей и туристов праздничное настроение. Не только весь город, но и вся страна замерла в ожидании. Считаные минуты до Нового года. — Серёж… — и вновь его называют по настоящему имени в тот самый волнительный момент, когда он так нуждается в поддержке и близости Фёдора. Знает, с какой ноты начинать, — мне кажется, этот год выдался для нас обоих совершенно не похожим на другие… Предугадав, что таким образом Достоевский приведёт к новогоднему тосту, Сигма обвивает свои пальцы вокруг хрупкой ножки флюте с шампанским, приподнимает, показывая, что готов слушать дальше. — Такой… тяжёлый, такой печальный… Мы со многим столкнулись… Оба быстро моргают в течение нескольких секунд, полностью отгоняя прочь неожиданно подступившие слёзы, смотрят то вверх, то вбок. Излюбленное обоими помещение, в котором наконец-то хватало тепла на обоих; свет приглушён, но тёплый, а его движения непредсказуемы, так как единственным источником освещения, опять же, был полыхающий в своём хаотичном порядке огонь в камине. Недалеко от панорамных окон, за которыми красовалась предпраздничная ночная Йокогама, был поставлен стол с небольшим количеством угощений, но недешёвых. Традиционных русских. Сидя всего лишь вдвоём за этим столом, оба про себя отметили, что… Слишком пусто. Как же не хватает здесь родителей Сигмы. Их присутствие наверняка сделало бы этот праздник в разы комфортнее. — Но и такой яркий. Несмотря на все эти трудности, которые встали перед нами, я очень рад тому, что мы познакомились и что всё есть… как есть сейчас… за исключением некоторых моментов, сам знаешь, каких… — Достоевский неловко кусает губы, мысленно упрекая себя. Выворачивает совершенно не в то русло. Так и плакать перед самим праздником недалеко. — Но мы справимся с этим. Вместе гораздо проще. Ты помог мне — помогу тебе и я..... Фёдор, натянув лёгкую, светлую улыбку, поднимается из-за стола, так и держа флюте с шампанским. Было осуществлено это действие — и часы сразу же стукнули полночь. — Пускай все тяжести и всё горе останутся в прошлом. С Новым годом, любимый. — Ох, Феденька… — всё-таки проронив слезу счастья, юноша вытягивает руку вперёд, легонько чокаясь со старшим, — пусть и правда будет так… С Новым годом, сокровище. Они не будут пить сакэ и не пойдут в храм на праздничную службу. Они по немой договорённости отметят Новый год так, как привыкли отмечать. По-русски. С тёплыми словами, тихой, родной обстановкой и флюте шампанского в руках. И всё-таки… такие разные. Убийца и невинный.