Parfumeur

      Что может быть очаровательнее возлюбленных, в глубоко-декабрьскую ночь греющих ладошки у камина, в то же время одаривая друг друга не менее тёплыми взглядами? Только чувства между ними.       Всё стало лучше некуда, но в то же время каждый последующий день был гораздо ярче предыдущего. Сигма прекрасно сдал предновогоднюю сессию и наконец-то вышел на каникулы, что было так долгожданно обоими. Каково же было их счастье, когда Фёдор всё-таки смог привыкнуть к прописанным ему таблеткам, к слову, помогающим. Работа также пошла полным ходом, пусть парфюмер так и не притронулся к продолжению ограниченной коллекции. Он вообще думал навсегда прекратить её выпуск, но пока что об этом не сообщал. Не хотелось лицезреть такое сильное всеобщее разочарование. Лучше пустить это дело на самотёк. Со временем публика устанет ждать, не будет надеяться на пополнение коллекции, и тогда такой удар будет не слишком болезненным.       Жизнь обоих буквально пошла вверх; горе сначала постепенно затмевалось, а теперь словно и вовсе полностью померкло. С плеч свалился тяжёлый груз, позволяя раскрепоститься и жить более спокойно, просто. И учёба, пока что ненадолго прекратившаяся, и работа давались обоим куда легче. Очередной разделённой возлюбленными радостью стало известие от родителей Сигмы об их прилёте уже к самому-самому Новому году. Сигма, разумеется, очень хотел провести этот праздник в компании не только возлюбленного, но и двух других самых близких ему людей, да и Фёдор никак не был против познакомиться со старшими Сыромятниковыми, тем более что приняли они его как партнёра их сына, кажись, действительно радушно.       На телефоне, отложенном на журнальный столик, тихонько играл плейлист современных классических композиций, наполняя данную обстановку чувственным комфортом и даже немного согревая своим глубоко-звонким звучанием продрогший воздух. Рядом были расположены не так уж и давно позабытые два бокала и бутылка весьма дорогого красного вина. — Ты, кажись, сильно замёрз… — прерывает одинокое молчание Сигма, решивший коснуться чужих пальцев и тут же ощутивший их металлический холод. — Давай сюда. — Да нормально всё.       Но оба знают, что пока что Фёдор всё-таки не успел согреться даже у яркого пламени. Сигма наскоро, однако осторожно загребает чужие ладони в свои, медленно, тепло дует в них несколько раз, потом чуточку трёт их о рукава своего вязаного лилового свитера, затем преподносит их чуть-чуть поближе к неугомонному огню, держа так несколько секунд, и из раза в раз повторяет эту процедуру. Минута таких действий — и потрескавшиеся ладони наконец-то тоже стали отдаваться лёгкой ноткой тепла при каждом прикосновении. — Так-то лучше… правда ведь? — Всё ещё недостаточно. Иди сюда.       С этими словами и несколько хитрой улыбкой Фёдор, расположившийся в кресле, тянет возлюбленного за его кисти на себя и вовлекает в ласковые объятия. Сигма от неожиданности такого ахает, но сразу же располагает щёку на плече, укрытом домашней клетчатой рубашкой, обхватив шею обеими руками в ответ на такие прикосновения. Колени вжимаются в мебельную подушку, помогая найти новую надёжную точку опоры, не считая чужого тела. Кончик носа, с которого наконец-то спал яркий румянец после уличного мороза, тычется в бледную шейку, предварительно отодвинув в сторону пару мешающихся смоляных прядок.       Оба застыли в таком положении. Казалось, вместе с ними остановилось и время, что опровергали только хаотичный треск брёвен в камине и несколько отдалённая размеренная мелодия, приглушённая только-только начинающим хоть немного согреваться воздухом. Лёгкий жар приятно бьёт в спину юноши, а свет пламени ласково играется бликами и просветами с тёмными волосами и острыми, но так давно излюбленными многими чертами лица. Как же гордо и в то же время сладко чувствует себя Сигма, когда понимает, что он — буквально единственный, кому позволено одаривать это личико своими мелкими поцелуями и любезными поглаживаниями. Как-то… по-родному тепло. — А так хорошо? — жарко, но без единого намёка на пошлость шепчет прямо рядом с чужим ушком Сигма, почти сразу же после этого легонько сминает губами тонкую кожу на шее. — Прекрасно, мальчик мой.       Уже согретые ладони скользят от талии вверх по пояснице и позвоночнику, обхватывают лопатки в более крепких, но всё ещё бережных объятиях. Сигма словно читает чужие мысли, отрывается от шеи, сразу же после чего Фёдору удаётся установить зрительный контакт. Вновь тишина, едва прерываемая струящейся музыкой. Достоевский, пока пальцы чуть ощутимо проводят по лопаткам и зоне между ними, нарочно цепляясь кончиками фаланг за узелки свитера, смотрит на Сигму снизу вверх, прямо в его глаза. Так ласково, так влюблённо. — Люблю тебя, чудо. — Ох, Феденька…       Всего лишь три слова, но даже они уже побудили целый букет бабочек приятно вспорхнуть в животе; от него же к груди, от груди к вискам разливается непонятная, но тёплая волна, словно бурный поток крови мигом принёс больше приторной истомы. Губы сами по себе растекаются в бархатной улыбке, едва проворковав: — Я тоже тебя люблю, свет мой.       Так, понежившись в кресле рядом с камином, оба уже окончательно согрелись, полностью позабыв о совсем недавно беспокоящем их холоде. Фёдор, конечно же, опять извинился перед Сигмой за изначально не совсем комфортную температуру в излюбленном уже обоими помещении, в ответ на что получил слова о том, что его вины в этом как таковой совсем нет, но всё-таки даже после этого порой ощущал лёгкие угрызения совести. Однако ситуацию значительно смягчили эти мирные посиделки у источника естественного света и тепла, заменив пустые волнения на желаемый комфорт.       Вскоре те для удобства обоих перебрались на диван. С запахом гари смешался тонкий аромат изысканного алкоголя, бережно разлитого в небольшом объёме по двум бокалам. Пламя уже не так ощутимо грело и не столь настойчиво напоминало о себе яркими искрами, но обоим было предостаточно тепла, исходящего от невесомых объятий и соприкосновений друг с другом. Щека и висок студента легли на чужое плечо вновь, а воздушные волосы распластались по коленям. Начинающие заживать ранее нещадно обгрызенные пальцы невесомо играются с мелкими прядками, порой чуть накручивая их. Растекается медленная, пленительная композиция; клавиши фортепиано словно нехотя издают томные звуки, складывающиеся в умиротворяющую мелодию.       Кончик изящного носа чуть касается шеи. Не всегда почувствуешь, как почти неощутимо пульсирует сонная артерия Достоевского. Насколько же он расслаблен, спокоен…       Как долго и какими жертвами они добивались этого. Чтобы можно было жить, как все. Чтобы наконец-то всё было хорошо.       Кончики пальцев немного взволнованно комкают подол тёмно-синей клетчатой рубашки. Фёдор метнул взгляд на свою ляжку, рядом с которой расположилась чужая кисть с побледневшими от хватки костяшками, и в ответ на чужое действие решил легонько коснуться губами макушки, но расспрашивать ни о чём не стал.       Насколько дорого ценится это умиротворённое, чистое, ничем не опороченное молчание…       Одна за другой композиции сменяют друг друга, незаметно пустеют бокалы. Сигма, конечно, не был знаком со многими произведениями, но большая часть из них ему запала в душу; Фёдор даже пообещал, что, если будет желание и прекрасная возможность, они обязательно повторят этот вечер. — Как тебе вино? — Оно великолепно. Я уже начинаю примерно разбираться в твоём вкусе, который мне весьма симпатичен. — Очень рад этому, сокровище моё.       И вновь тишина. Только дрова тихонько, всё неугомонно потрескивают в камине, озаряя просторное помещение отдалённым, но ярким светом и щедро делясь своим теплом. Перста уже отстали от шелковистых волос и легонько обхватили талию, едва цепляясь за пушистые узелки. Сигма в ответ на такое действие чуть трётся щекой о плечо и прикрывает глаза, не засыпая, а просто уже окончательно расслабляясь. До чего же комфортна обстановка. Как спокойно, безмятежно.       Уже долго на ясном вечернем небе сверкало несметное количество звёзд и блистала луна, освещая город, кишащий в ожидании любимого всеми праздника, ничуть не хуже желтоватых фонарей. Тихо играет скрипка, сменившая фортепиано; со временем и она уходит прочь, оказавшись замещённой первым музыкальным инструментом. С самого начала льётся нежная, воздушная, но несколько интенсивная мелодия. Пара секунд перед осознанием.       Это ведь… самый прекрасный момент для первого совместного танца. — Сигма, — неожиданно раздавшийся голос Достоевского заставляет юношу чуть ли не дёрнуться, наконец-то оторвавшись от тёплого плеча и вопросительно взглянув, — тебе случаем никогда не доводилось танцевать вальс? — Не то чтобы я мастер, но, конечно же, на последнем звонке было дело. — Тогда… ты не против подарить мне первый танец сейчас?       Недолгая пауза. Сигма теперь же, наоборот, разрывает зрительный контакт, неловко почёсывает затылок, на котором чуть растрепались волосы. — Я не то чтобы не хочу… Просто боюсь, что не помню, как это делается… Не хочу портить этот вечер. — Здесь ничего страшного нет, mon cher. Я тоже давно не занимался этим, так что… можем попытаться вспомнить вместе. А даже если не совсем выйдет сейчас, то вряд ли что-то изменится из-за этого в худшую сторону. Что думаешь? Но если ты правда не хочешь, то так и скажи. Я больше не буду насаждать. — Федь, ну что ты… — тёплые пальчики легонько, словно пёрышко, приземляются на покрывшиеся, благо, наконец-то хотя бы редкими, мелкими заусенцами, начинающими более-менее проходить. — Я буду только рад. Пойдём.       До чего же ласковы, так как неподдельны, обе улыбки. Фёдор едва уловимо кивает, обвивает своими пальцами предоставленную ему часть кисти, приподнимается с дивана, вежливо тянет юношу за собой, уволакивая того вглубь зала, где было просторнее и свободнее всего.       Те какое-то время смущённо хлопали ресницами, глупо улыбались, порой едва сдержанно хихикали, поняв, в насколько неловком положении оба находятся. Но они ведь друг другу доверяют, так что, наверное, никакой конфуз их пугать не должен, а только по-доброму смешить и даже позволять немного подурачиться. Руки обоих на протяжении нескольких секунд блуждали, пытаясь найти те самые правильные точки для начала вальса, и наконец они всё-таки смогли добиться этого: левая ладонь Сигмы легла на плечо, к которому когда-то прижималась щека, правая рука Фёдора, как и раньше, держалась за талию, прижав к ней тёплый свитер, а свободные пальцы сплелись в бережной, но весьма надёжной хватке.       Несколько неловких шажков, пара-тройка поворотов. Удаётся довольно быстро войти во вкус, уловить ритм композиции — и оба закружились в живописном, умелом вальсе. Лучи луны, пробиваясь сквозь панорамные окна и только-только появившиеся на небе тончайшие пушистые облака, скользили по развевающимся на ароматном воздухе волосам, улыбающимся и явно счастливым лицам, пальцам, сцепленным в изящной хватке, пока на телефоне в кармане брюк, оставленном там дабы точно расслышать мелодию, разливалась «Book of Maps» Франца Гордона.       Взгляды обоих чётко сконцентрированы друг на друге, но сами парни не напряжены. Они чувствуют себя легко. Свободно. По-родному. Ни капли волнения, дискомфорта, желания как можно скорее закончить это дело на отвали. Нет. Наоборот, надо было видеть, с каким упоением и нежностью, страстью и осторожностью оба выполняли каждое движение. Насколько ювелирно каждый раз нога ступала на всё ещё немного прохладный пол, словно касалась тонкого льда. Как бережно Фёдор выполнял очередной по счёту поворот, кружа Сигму в сладостном потоке вальса. Языки пламени словно присоединились к ним, вытанцовывая друг с другом в хаотичном, но метком порядке и темпе. — Ты здорово танцуешь, Сигма. Бояться не стоило. — А ты прекрасно умеешь взять контроль в таком, Феденька. Веди меня дальше.       Их слова и бархатный смех уносятся потоком воздуха, впитавшим в себя чайно-медовый аромат, тонкую винную нотку, тепло от огня, греющие чувства. Пальцы ещё крепче, но всё так же осторожно цепляются друг с другом, боясь разорваться хоть на миг. Кисть, лежащая на талии, тоже смыкается вокруг неё, не желая никуда отпускать.       В глазах обоих мелькают блики настоящей радости. Это уединение от окружающего мира, полного осуждения и непринятия, душевное спокойствие…       Звонко доигрывает композиция, с каждой секундой становясь всё медленнее и тусклее. Пара завершающих поворотов, сопровождаемых очередным ласковым смешком. Абсолютное доверие. Ладонь Фёдора перемещается к пояснице, крепко, надёжно держит, позволяя партнёру откинуться назад. Тёмные пряди свисают вниз, так как парфюмер чуть наклоняется вслед за Сигмой, сохраняя не совсем большое расстояние между лицами и тем самым красиво завершая их первый совместный танец, пока пальцы были сплетены в замок. Несколько мгновений зрительного контакта — и Фёдор всё-таки ещё немного наклоняется, наконец-то невесомо соприкоснувшись своими губами с чужими. До чего же прекрасный вечер. Не хватает только… — Федь… — подрагивающие от нахлынувшего лёгкого волнения губы чуть уловимо шевелятся, тихонько шепча в шероховатые, едва отстранившиеся, в то время как взгляд ускользнул вбок, в пол, — думаю, я готов…       Достоевский аж чуть не поперхнулся от такого неожиданного заявления, удивлённо и несколько даже растеряно глядел на смущённого Сигму, совсем не моргая. Чуть тянет его на себя, возвращая в нормальное стоячее положение, теперь же и сам отводит взгляд, приковав его к окну, за которым мерцала луна и словно говорила: «Решайся». Ощутимо сглатывает, вновь смотрит на собеседника, стараясь установить с ним зрительный контакт. Когда же это удаётся, поджимает губы, чуть куснув грань нижней. — Сигма, ты… уверен?..       В ответ — короткий кивок. Фёдор вздыхает, места себе не находя. Нет, он не не хочет, из-за чего теперь встал в до жути неловкое положение. Просто тоже переживает.       Кончик носа погружается в молочно-аметистовые прядки, вбирает немного их естественного запаха, смешавшегося с отдалёнными нотками шампуня. Похоже, и правда готовился, вдобавок не только морально, но заранее не говорил. Боялся передумать, когда слово уже будет дано. — Тогда… — глаза сами по себе закрываются, даже чуть ли не жмурятся. Пара секунд на последние раздумья и оценку сложившейся ситуации, — пойдём.       Пальцы Фёдора робко перемещаются на запястье, немо выпрашивая разрешение взяться за него, в ответ на что Сигма уже сам берёт возлюбленного за руку. Только сейчас они ощущают дрожь кистей друг друга. Так волнительно.       Полные нерешимости шаги в спальню казались невыносимой пыткой. Дело никак не в нетерпении, голоде, диком желании. Они близки к этому. К первому разу для обоих, тем более совместному. Настолько нервничают, что сначала даже не обратили внимания на так и не выключенный плейлист, без перерывов одаривающий их ласковым звучанием.       Пауза всё-таки не была поставлена, даже когда они обратили хоть какое-то внимание на изнывающую в ожидании музыку. Наоборот, телефон был отложен на прикроватную тумбочку. Пожалуй, томная музыка уж точно не сделает это хуже.       Сигма с нескрываемым любопытством озирался по сторонам, разглядывая роскошное убранство спальни. Знает, что не воля Достоевского была на то, чтобы так богато обустроить комнату, но…       «Так даже… комфортнее, красивее», — синхронно мелькает в голове обоих. — Сигма, я всё-таки… — колени и правая ладонь вжимаются в пышный матрас, пальцы левой руки скользят по щеке к подбородку, будто успокаивая. Партнёра или себя? — волнуюсь за тебя… — Всё будет хорошо.       С этим утихомиривающим шёпотом Сыромятников поддаётся чуть вперёд, сомкнув их губы в новом трепетном поцелуе. Пальцы ловко скользят по плечам, чуть комкая на них рубашку, после перебираются к лопаткам, немного надавливают, уволакивая за собой. И Фёдор повинуется, позволяет руководить им, пусть и занимал позицию сверху. Перста зарываются в распластавшиеся на подушке волосы, касаются затылка и пульсирующего виска. Всё не перенимает чужой контроль над поцелуем на себя, пусть это и были всего лишь касания губами, довольно скоро перешедшие на уверенное смятие нижней. Достоевский смыкает веки, отдавшись потоку чувств и желания.       Тонкие полупрозрачные занавески и бордовый балдахин пропускают сквозь свои волокна вуали лучи луны, назойливо пробивающейся сквозь все препятствия, словно та не желала расставаться с возлюбленными. Словно хотела стать свидетелем события, в которое будут выплеснуты все их любовь и страсть. — Федь, — стоит Сигме вымолвить хоть слово — и Фёдор безоговорочно отстраняется, будучи готовым прекратить, если партнёр передумал. Но нет. Пальцы только надёжнее цепляются за выпирающую из-под рубашки лопатку, — не волнуйся так сильно. Давай сделаем это в удовольствие обоих, пожалуйста. — Понимаешь, я не могу… — взгляд оказывается неосознанно прикованным к чужой шее, где начинала ощутимо пульсировать сонная артерия. — Я очень боюсь навредить тебе… — Ну как такое золотце может навредить, что ты такое говоришь… — Очень просто, мальчик мой…       Казалось бы, фраза, брошенная едва различимым шёпотом невзначай от сильного волнения. Но только Фёдор знал, сколько же она всё-таки таила в себе, насколько сокровенен её истинный замысел. Хотелось наконец-то разделить эту тяжёлую ношу хоть с кем-нибудь, однако…       С кем угодно, но точно не с Сигмой. Он его сломает. Раскрошит, безжалостно растопчет непорочный, только-только распустившийся пышный лепесток. Белые лилии слишком хрупки, изящны, оттого и кажутся самим воплощением невинности. Они нуждаются в тщательном обереге и трепетной ласке, к ним нужен свой подход.       Поэтому Достоевский ни под каким давлением не расскажет. Бросит парфюмерию, вырвет себе язык, покончит с собой, лишь бы сохранить свою самую «святую» тайну, с которой он был готов умереть, лишь бы не разбить вдребезги своё пусть и далеко не единственное, но поистине бесценное сокровище.       Сигма тихонько шикает, как бы успокаивая и в очередной раз уверяя, что всё будет хорошо, и вновь касается своими губами с его, расслабляюще проводя подушечками пальцев вверх и вниз по позвоночнику. И Фёдор, помедлив ещё пару мгновений, всё-таки повинуется, только теперь же поцелуй не продолжает, а обсыпает невесомыми прикосновениями губ его личико, будто убаюкивая: лоб, переносица, скулы, щёки, кончик носа, уголок губ, арка купидона, подбородок…       Но только не сами губы. Сигма всё понял. Он, желая скрасить этот прекрасный вечер, наконец-то достичь высшей степени доверия в глазах обоих, был готов пожертвовать комфортом, заменить его похотью. Стало стыдно, а горло сдавило изнутри. Он ощутил себя мерзким суккубом. Волнение буквально передалось от одного партнёра другому словно по щелчку пальцев.       Нет. Это Сигма портит Фёдора. Доводит его до апогея восторга и наслаждения, заставляя поддаваться безумной воле утраченного рассудка, и это губит сразу же обоих.       Они ломают друг друга нежными прикосновениями, сами того не замечая, но всё с таким же упоением ласкают, спят в обнимку, проводят буквально всё свободное время вместе, уже не представляя себя в одиночку.       Сигма легонько толкает Достоевского в грудь, прося прерваться. Он послушно отпрянул, напуганно и даже виновато взглянув на начинающие покрываться румянцем щёки. — Что такое? Ты… не хочешь? Извини, я прекращу и никогда больше не… — Ты чего, Федь? — хрупкая ладонь касается нежной щеки, чуть проводит по ней, заправив упавшую тёмную прядь за ухо. — Я, наоборот, переживаю, что ты не хочешь, а я… тебя соблазняю… — Ну что ты, радость моя.       После этого ласкового шёпота кончик носа прижимается к манящей шейке, скользит от самого её верха, плавно переходящего в подбородок, вниз, пока что не притрагиваясь к выпирающей ключице. Подрагивающие ресницы путаются друг с другом, делается глубокий вдох, пока пальцы для удобства с затылка соскальзывают чуть ниже к верхним шейным позвонкам. Сигма невольно содрогается и нарочно вытягивает шею, запрокинув голову чуть назад, тем самым предоставляя больший простор для осуществления желаемого. — Сигма, ты…       Он не договаривает, лишь раз за разом вбирает глубоко в лёгкие заветный аромат. Лёгкий аромат свежих листьев чайного дерева, тонкая нотка густого мёда и едва уловимый шлейф цветков апельсина и только-только распустившихся листьев чёрной смородины. Казалось, этот запах уже никогда не покинет мысли Достоевского. Хотелось делить его на постели, чтобы она насквозь пропахла им, как и вся комната, которая, сколько ни проветривай, никогда ни за что не утратит эту уникальную, неповторимую сладость. Хотелось присвоить этот запах себе, наконец-то избавившись от полной пустоты. — Ты… очень, очень вкусно пахнешь… — не дав и подумать, что ответить на такой комплимент, Фёдор наконец-то нехотя отрывается от его шеи, касается подола свитера, вопросительно заглянув в чужие платиновые очи. — Ты… не против?       Тяжёлый глоток, смущённо отведённый в сторону взгляд. Раздаётся хрип на грани жалобного, но в то же время несколько жаждущего скулежа: — Давай. Не спрашивай даже.       Это разрешение окончательно вскружило ему голову. Опьянённый словно ставшим в разы ярче ароматом, Фёдор сильнее цепляется за мягкие узелки, неуверенно, но весьма охотно тянет этот элемент одежды наверх. Сигма прогибается навстречу, отрывает голову от подушки, лишний раз позволяя Достоевскому осуществить это намерение. Свитер с тихим шорохом падает куда-то на чистый пол, и губы тут же прижимаются к шее, а веки сами по себе сконфуженно прикрываются. Совсем никуда не глядя, парфюмер вслепую обсыпает вновь покорно открывшийся ему участок тела невесомыми, но голодными поцелуями, заставляя ещё сильнее вжаться затылком в подушку, прикусив нижнюю губу и чуть заёрзав.       По телу пробегает лёгкий холодок, побудив дрожь. Фёдор ощущает чужое неосознанное движение, поэтому касается всё ещё тёплой ладонью голой спины, другой оглаживает плечо, но не забывает и про греющие поцелуи, сыпавшиеся на шею в хаотичном порядке и уже плавно приближающиеся к ключицам. Ступня давит на поясницу, прижимая желанное тело к нагому животу. Ещё один поцелуй в яремную ямку; губы нежно сминают кожу под ключицей, ставя на ней бледно-пунцовую метку. Всего лишь поцелуи, но они уже подгоняют волну наслаждения.       Пальцы пытаются ухватиться за мелкие пуговицы мягкой рубашки, однако Фёдор, ехидно ухмыльнувшись, не позволяет, нарочно обхватив губами уже вставшую от возбуждения мелкую бусину на груди и одновременно с этим аккуратно, но настойчиво надавив коленкой между ног. Сигма то ли несдержанно заскулил, то ли и вовсе слегка взвыл от неожиданности такой мучительной ласки, подмяв простыню пальцами левой ноги, резко вытянутой и проехавшейся ступнёй по постели, и вцепившись в приятную на ощупь ткань на плечах. По спине вновь назойливо пробегают мурашки, но уже вызванные не неприятной прохладой, а, наоборот, жаром и сладостной истомой.       Оба никогда представить не могли, насколько же эта пытка может быть тягуча, но вместе с тем приятна. — Федень-ка… — Да-да?       Ответа не следует.       «Он словно теряется… Похоже, ему и правда хорошо».       Игривая улыбка уголками губ так и не спадает. Дразняще, едва слышимо шепнув эти пару коротких слов, Фёдор уже начинает осторожно массировать коленом зону паха, заставив выгнуться в пояснице вперёд, жалобно заныть, беспомощно водя руками между лопаток, словно это могло помочь наконец-то избавить Фёдора от столь лишнего элемента одежды.       Хотелось ощутить его прикосновения максимально точно и больше, укутаться в тепло его тела, вместе с тем раскрыться уже полностью.       До чего же подходящий для этого вечер. Такой сентиментальный и неохотно тянущийся. — Феденька, продолжай, пожалуйста… — Не бойся, мальчик мой… — губы, как и сам Фёдор, отстраняются от излюбленного тела, на которое впервые упал завороженный взгляд. Подушечка среднего пальца невыносимо медленно движется вниз от самого кадыка к животу, на который едва надавливает ладонь, — я остановлюсь только тогда, когда ты сам об этом попросишь…       Тело, ассоциирующееся у Достоевского с чистым, тонким белоснежным полотном, стало медленно, постепенно покрываться распускающимися нежно-коралловыми бутонами. Уникальными, пышными. Собирая их в лёгкий, немного небрежный букетик, Фёдор соединял их друг с другом вообразимыми тоненькими дорожками поцелуев, иногда оставляющими за собой сверкающий, чуть влажный след. Короткие ноготки вырисовывают белоснежные, со временем едва краснеющие тоненькие тычинки. Такое напоминает ему изображение нежно-персиковых ликорисов. До чего же очаровательное зрелище, особенно когда такие ласковые махинации осуществляются над телом его возлюбленного.       В какой-то момент Фёдор касается чужого ремня — и вся его решимость мигом словно испарилась. Ресницы хлопают, словно парфюмер обнаружил содеянное собственными руками, не помня, что это совершил именно он; по-детски неуверенный, казавшийся даже чуточку напуганным взгляд поднимается, устремляется на личико, на котором расплывалась тёплая улыбка, а доверчивые глаза словно говорили за их владельца: «Давай». Лишний раз подтвердило согласие то, насколько же ласково тёплая ладонь улеглась на незаметно для Достоевского покрасневшую щёку.       Сделав глубокий вдох и тяжело сглотнув, тем самым набравшись смелости, он всё-таки опять припадает губами к фарфоровой коже, только теперь же — к животу, смущённо смыкает подрагивающие веки. Губы и кончик носа водят по чувствительным клеточкам тела, лаская и оставляя за собой невидимые беспорядочные дорожки, складывающиеся в незакономерные узоры, пока пальцы вслепую расправлялись с ремнём. Пара простых действий. Раздаётся тихий звон пряжки ремня. Такой соблазнительный, похотливый.       Пальцы неуверенно чуть залезают под ткань джинс и нижнего белья и, выждав несколько секунд, начинают плавно, медленно приспускать эти два элемента одежды, пока на тело всё так же щедро сыпались убаюкивающие поцелуи. Сигма рвано вздыхает, сконфуженно отводит взгляд в сторону окна, размыто поглядывая вдаль, где тускло мерцали звёзды.       «Ощущение, что все эти звёзды были созданы только для нас с тобой, Федь… Исключительно наши с тобой звёзды. Такие же прекрасные и изящные, как ты… Мой лучик света в кромешной тьме…».       Сигма покорно отрывает ступни от постели, чуть сгибает ноги в коленях, позволяя Фёдору наконец-то стянуть с него джинсы и нижнее бельё, оставив юношу, подрагивающего от предвкушения и в то же время места себе не находящего от испытуемой растерянности, уже полностью обнажённым. — Серёж, — Сыромятников ещё сильнее и резче вздрагивает, удивлённо акает, неосознанно установив зрительный контакт с возлюбленным, — не сдерживайся, ничего не скрывай от меня. Я хочу знать, как ты себя чувствуешь. Договорились?       Младший кивает, в то время как десятки мыслей лезли в голову. Почему Фёдор обратился к нему так? Неосознанно? Вряд ли. Хотел подчеркнуть степень их доверия и любви друг к другу, обратившись к объекту обожания по его первому имени в интимный момент, когда оба настолько открыты друг другу? Наверное. По крайней мере, очень хотелось верить в это. Он и будет.       Фёдор всё так же одаривает поцелуями чужой тёплый живот, нарочно не смотря вниз и тем более не опускаясь туда. Никакого чувства омерзения. Только волнение и лёгкое смущение. — Ф-феденька… — юноша скулит, елозя ногами по постели и руками по всё так же не оголённой спине, шее, волосам, пока тело выгибалось навстречу ещё сильнее, — не тяни уже, пожалуйста… — Так не терпится? — Да Федь, — его губы тоже сами по себе растягиваются в нежной улыбке, в то время как пальцы, наконец-то найдя такую возможность, в отместку щёлкнули визави в кончик носа, — признайся, что ты нарочно издеваешься. — Не думаю, что это нравится мне одному.       Но всё-таки, больше не пререкаясь, он оторвался от своего трофея, наконец-то потянулся к прикроватной тумбочке, где, как оба когда-то договаривались, хранилось всё самое необходимое. Сигма, пока Фёдор нависал над ним в более удобном положении, всё-таки смог ловкими пальцами начать расстёгивать чужую рубашку, сопровождаясь лёгкой улыбкой.       «Он такой искренний, когда нетерпелив…».       Их губы сливаются в очередном поцелуе, только более настойчивом, в нём даже промелькнула тоненькая нотка пассии, желания в совокупности со страстной, трепетной любовью. В каком же ловком, воздушном вальсе двигались их губы, нежно касались друг друга, и только изредка мелькали соприкосновения кончиками языка, и то недолгие, мимолётные. Пальцы левой руки аккуратно скользят по внутренней стороне левого бедра, будоража чувствительную кожу. Сигма безоговорочно, явно охотно разводит ноги, обвивает ими чужую талию и скрещивает их на пояснице, надавливает, удерживая в таком тесном контакте, пока обе ладони лежали на заметно пылающих щеках, которые когда-то были бледными и впалыми, безжизненными.       До чего же хорошо сейчас. Никакой похоти и тем более омерзения из-за понимания, чем именно они занимаются. Просто невообразимая лёгкость и…       Полное доверие друг другу.       Ласковый поцелуй наверняка был бы более долгим и томительным, если бы в груди не зажгло от нехватки кислорода и сердце не напомнило о себе, бешено колотясь от нетерпения. Оба и сами порой пытались уловить возможность лишний раз протереться друг о друга, но всё-таки нарочно продолжали мучить себя, оттягивая сладостный момент и тем самым делая его куда более долгожданным.       Короткий ноготок цепляется за крышечку тюбика, открывает его; приятно прохладная полувязкая смесь растекается по подушечкам пальцев. Но Фёдор не бежит вперёд, на всякий случай уже в какой раз уточнив: — Ты точно не против? — Давай уже…       Насколько же умоляющим, кому-то способным показаться даже несколько унизительным был этот скулёж. Но нет. Он был просто переполнен долгим ожиданием, душащими своей сладостью ласками. Многие, разумеется, позавидовали бы студенту, когда узнали бы, что Фёдор так охотно позволяет ему раздвинуть под ним ноги, но всё-таки…       То, что возникает в их понимании — совсем не то, что есть на самом деле. Полное отсутствие пошлости. Такая изящность, осторожность, чувственность.       Достоевский аккуратно размазывает лубрикант по промежности, круговыми движениями водя по колечку мышц. Сохраняли они зрительный контакт недолго: уже совсем не выдерживая нахлынувший на него конфуз, Сигма вновь отворачивается к окну, вдобавок тыльная сторона ладони приземлилась на его лоб и нос, оставляя чужому обозрению только приоткрытые и жадно глотающие воздух губы.       Свободная рука успокаивающе обхватывает плечо, усыпанное мелкими родинками; кончик носа едва касался изящных пальчиков, опаляя ладошку жарким дыханием. — Говорят, что родинки являются обозначением тех мест, в которые чаще всего целовали в прошлой жизни… — завороженно шепчет Достоевский, легонько куснув того за ноготок. — Очень надеюсь, что все эти очаровательные следы были когда-то оставлены мной.       «Он такой романтик… даже сейчас…». — Ты и правда золотце, Феденька…       Судорожно-сипло вздохнув, Сигма чуть цепляется зубами за свою нижнюю губу, как бы демонстрируя свою готовность к тому, к чему такими мелкими, но верными шажками они идут. Фёдор повинуется, медленно проникнув средним пальцем вовнутрь. Раздаётся обрывистый скулёж непривычности; голая грудь, на которой лунным отблеском сверкает капелька пота, приподнимается, наполняясь ароматным воздухом, а пальцы левой руки вновь вслепую цепляются за лопатку, уже считаемую моральной опорой. — Всё хорошо? — Да, продолжай… — Я могу попросить тебя кое о чём?       Сигма вопросительно мычит и тут же ощущает нежное прикосновение к своей ладони, которую чуть отодвигает. — Пожалуйста, не закрывай лицо и, опять же, ничего не контролируй, даже… не дай боже всхлипы. Мне очень важно знать, как ты себя чувствуешь и правильно ли я всё делаю. — Хорошо, не буду.       Трепещущие ресницы размыкаются, обнажая робкий взгляд, полный доверия и тепла. Довольный таким, Достоевский чуть проводит кончиком носа по чужому. Взволнованное дыхание обоих сливается в единое целое, пока правая кисть проделывала невесомые медленные движения по повторяющейся из раза в раз траектории. — Ввожу второй, — на всякий случай предупреждает парфюмер и, получив в ответ одобрительный кивок, аккуратно осуществляет своё намерение, на пару секунд приостановившись. — Всё хорошо? — Д-да…       Голос предательски дрожит, как и колени, прижимающиеся к худеньким бокам. Пальцы всё никак места себе не находят, барабаня, носятся по плечам, перебегают на лопатки, затем к груди, цепляются за пуговицы, но всё-таки возвращаются обратно, и так по кругу. — Не бойся ты так, я не кусаюсь, — ласково пропевает Достоевский, сохраняя почти неуловимый темп. — Если хочешь, продолжай. Я не против.       Это послужило для Сигмы неким спусковым крючком. Тяжело дыша, он едва успевает притронуться к пуговицам, как вдруг неожиданно для обоих довольно слышимо скулит, резко выгнувшись. Оба поняли, в чём дело. Перед слипающимися глазами аж десятки мелких-мелких звёздочек забегали — настолько была ярка вспышка ощущений от нового прикосновения. Как-то… необычно. — Что такое? — удивлённо, но уточняя, спрашивает старший, остановившись. — Здесь? — Ещё, пожалуйста… — Потерпи немного, мальчик мой.       Новый лёгкий поцелуй в переносицу. Не ехидный и не дразнящий, а уже полностью расслабляющий, позволяющий довериться и раскрыться, предстать перед возлюбленным без единой утайки чего-либо. Пальцы не возвращаются к желанной точке: излишняя стимуляция ни к чему, по крайней мере сейчас. Фёдор нарочно двигал кистью так, чтобы легонько, едва надавливать на комок нервов. Не хотелось доводить юношу до раннего оргазма, но и лишний раз столь издевательски оставлять его без удовольствия — не прерогатива того. — Ф-федь… — Попозже, драгоценность.       Фёдор не издевается над вьющимся в жалобной мольбе юношей. Никак нет. Наоборот, думает, как бы не так сильно замучить его во время их первого раза, поэтому сам десерт откладывает напоследок, стойко отказываясь от него сейчас, когда уже в низу живота тянет и столь лишняя сейчас ткань так назойливо давит на пах.       Смирившись, Сигма всё-таки нащупывает пуговицу, начиная вслепую расстёгивать их одну за другой, стараясь контролировать так мешающуюся сейчас дрожь. Пальцы то при новом приливе немного непонятного, но приятного ощущения цепляются за тёмную ткань рубашки, чуть комкая, то вновь возвращаются к пуговицам, расправляясь с ними. Наконец, это удаётся полностью, и Сыромятников тут же хватается за рубашку, заводит её назад, приспустив с плеч. Его взор сам по себе примкнул к представшему перед ним бледному телу несколько худощавого сложения, но в меру. Это в последнее время налаживается, так что волноваться не стоит. Тем более…       Насколько же оно изящно сейчас. Сигма не стал от самого себя же утаивать желание коснуться одного-другого участка чужой оголённой кожи, ощутить её вспыхнувшее тепло, изучить предоставившуюся ему площадь, расцеловать её, попутно бережно оглаживая и массажируя.       Студент содрогается, когда в нём оказывается уже третий по счёту палец, и они чуть более ощутимо проезжаются по той самой точке внутри него, заставив в очередной раз пусть и не слишком громко, но искренне простонать, откинув голову назад вновь, тем самым вжимаясь в подушку уже не затылком, а самой макушкой.       Светлые прямые волосы беспорядочно распластались на белой постели. Будто сирень расцвела посреди зимы, подарившей пышный, облачный снег. Или словно пионы распустились на клумбе, густо усыпанной молочными розами.       Фёдор, не сдержавшись, утыкается кончиком носа в так манящую его своей открытостью шею, елозит им по ней, алчно вдыхая источаемый аромат. У него и правда крышу сносит такое чудо. Ох, кто бы мог подумать, что такое может раскрутиться от одного лишь запаха тела…       Одного лишь. Нет. Не так. Слишком принижается эта бесценная щепотка уникальности, выделяющей, казалось бы, ничем не примечательного юношу из толпы простого народа.       Сколько же его запах значит. Ох, как же оба счастливы, что обстоятельства сложились именно таким образом, позволив им познакомиться в парфюмерной лавке. Одни только воспоминания о том самом заветном дне навевают обворожительную ностальгию, заставляя неосознанно улыбаться.       К трём пальцам присоединяется и мизинец, позволяя в достаточной мере подготовить юношу к такому. Не хотелось портить столь прекрасный первый раз всего лишь некачественно выполненной растяжкой и тем более причинять боль возлюбленному, поэтому Достоевский предпочёл лишний раз перестраховаться. Ладони Сигмы же залезают под рубашку, располагаются на уже предоставившихся ему обнажёнными лопатках, сжимают их. Хотелось как можно скорее избавить Фёдора от столь лишней сейчас рубашки, но в то же время Сигма не желал отрываться от такого. Слишком хорошо.       Тихие, мягкие стоны, едва различимое хлюпание, шорохи постельного белья, сминаемого от несдержанных телодвижений. В этой постели так тепло, так пылко, хотя сама по себе она всё ещё оставалась прохладной. — Ф-федь… — глаза закатаны, брови чуть сведены. Пальцы, наконец, уже окончательно сдавили лопатки, ставшие верной опорой, — ох…       Такое кажется как будто глухой, отдалённой, но столь прекрасной лаской, туманящей сознание. Её чертовски мало, но в то же время достаточно, чтобы отключить мозг, отдаться происходящему, поплыть по сладостному потоку желания и страсти.       Фёдору и самому уже не терпится. Тем не менее, выполнил он это, кажись, качественно, поэтому, сделав ещё несколько толчков пальцами вперёд и назад, плавно выскальзывает ими, в ответ на что получает недовольно-жалобный скулёж: — Ещё, пожалуйста… — Не думаю, что это будет хорошей идеей. Ты устанешь потом. — Прошу. Всё равно, кажись, ещё немного… — Ну хорошо.       Фёдору не составит труда продолжить, как бы ему самому ни хотелось перейти к следующему этапу. Сигма ведь попросил. Он не может устоять перед этим, особенно сейчас, когда ему важен в первую очередь именно комфорт возлюбленного.       Достоевский возобновляет былые действия, теперь же нарочно массируя средним и безымянным пальцами желанную точку, оглаживая её тёплыми влажными подушечками круговыми движениями и раз за разом чуть надавливая на неё. Сигма уже взвыл, заелозив пятками по пояснице, где уже изрядно помялась домашняя рубашка. Колени заметно дрожат, бёдра чуть двигаются навстречу. Вместе с невесомой мелодией льются невнятные стоны.       Сигма был прав. Не прошло и минуты осуществления такой махинации, как вдруг он резко передёрнулся, проехался ноготками по бледной спине, оставив на ней заметные полосы, открыл рот, словно желая вобрать как можно больше воздуха, и протяжно-обрывисто проскулил, ещё сильнее выгнувшись навстречу так, что оба чуть ли не соприкоснулись паховой областью, в то же время излившись на свой живот.       Фёдор облегчённо вздыхает, осознав, что всё сделал правильно, выжидает, пока юноша хоть немного придёт в себя после первого оргазма и резко нахлынувшего на его тело спазма мышц, после чего так же осторожно, медленно, как и в прошлый раз, лишает его чувства наполненности, позволив заняться попыткой отойти от вспышки смешанных чувств. — Как ты? — явно обеспокоенно спрашивает Достоевский, одарив чуть сморщенную переносицу тёплым поцелуем и попутно заботливо вытирая наскоро подхваченными салфетками вязкие капли с быстро поднимающегося и опускающегося живота. — Ох, Федь… — намокшие ресницы нехотя разлипаются, утомлённо хлопают, — прекрасно… Иди сюда, пожалуйста.       Ласково улыбнувшись, он поддаётся вперёд, разделяя с возлюбленным новый трепетный поцелуй. Сигме наконец-то удаётся стянуть с него рубашку, чему Фёдор не сопротивляется, наоборот, стараясь не отрываться от поцелуя, даже помог ему, позволив клетчатой ткани оказаться где-то на полу поверх чужой одежды. Руки уже более свободно изучают обнажённые плечи, лопатки, скользят вниз, а потом и обратно вверх по позвоночнику. Сигма старался уделить внимание каждому сантиметру, каждой клеточке, досконально изучить их. В какой-то момент он возвращается к плечам, хватается за них покрепче и…       Осуществляет резкое, неожиданное движение, перевернувшись так, что Фёдор с удивлённым аханьем валится спиной на постель, ошарашено глядя на партнёра уже снизу вверх. — Т-ты чего?..       Сигма не отвечает, лишь с такой же ехидной улыбкой, как недавно это делал Фёдор, вновь накрывает его губы поцелуем, в котором принялся забирать контроль себе. Его ладонь верно, надёжно удерживает чужой подбородок, не позволяя отстраниться. Да Достоевский вряд ли хотел бы. Просто такой резкий прилив доминирования с чужой стороны ввёл его в короткий ступор, но уже совсем скоро заставил, ухмыльнувшись, покорно отдаться. В глазах обоих мелькает огонёк азарта.       Сыромятников решает повторить то, что с таким воодушевлением совсем недавно осуществлял Достоевский. Его губы ловко, властно играются с кожей шеи, оставляя на ней едва заметные влажные следы. В качестве будущего напоминания о всех прелестях этого вечера его губы оставляют пунцово-персиковый узор, очертания которого после ловко, невесомо вырисовывал кончик языка.       Теперь Фёдор и сам ощутил себя на месте Сигмы, будучи готовым растаять прямо в таком положении, так и не приступив к искушающему обоих этим медлительным ожиданием блюду.       Поцелуи звонки, губы обжигающие, прикосновения опаляющие. Фёдор уже наконец-то и сам скулит, размыто глядя наверх, где, подгоняемая воздухом, заключающим в себе ароматный, утончённый шлейф, взволнованно чуть колышется бордовая ткань балдахина, сверкая лунным отблеском. Так тихо, так уединённо, отдалённо от всего мира…       Так интимно.       Пальцы неуверенно близятся к остаткам одежды. Они и правда поменялись позициями. Теперь Сигма смущённо, немного боязливо глядел на лицо Фёдора. Оба молчат. Одно лишь невесомое прикосновение пальцами правой руки к алеющей щеке, после которого упавшая на лицо прядка была заправлена за ушко. — Всё хорошо. Давай.       Сыромятников кивает и всё-таки принимается за чужой ремень, тупо глядя куда-то вперёд. Ещё немного — и пальцы медленно, неуверенно приспускают последние элементы одежды. Взгляд невольно мечется на новую открывшуюся перед ним область. Сигма тяжело сглатывает, касается подрагивающими пальцами влажной головки, заставив обхватить пальцами простыню. Всего лишь лёгкое прикосновение, а уже такая реакция. И правда кружит голову.       Завороженный, он аккуратно смыкает пальцы вокруг чувствительной плоти, плавно пробегается ими и ладонью по ней вниз-вверх, намеренно повторяет путь каждой венки тёплой подушечкой, размазывает по верхней части природную смазку. Фёдор, ранее приподнявшийся на локтях и заинтересованно поглядывающий на возлюбленного, уже несдержанно стонет, забросив голову назад и чуть ли не откинувшись в блаженстве обратно на постель.       Лёгкая улыбка. Шквал тёплых чувств и любопытства. Вновь будто невинно прохлопав ресницами, Сигма переводит взгляд на прикроватную тумбочку, где так и покоилась небольшая упаковка. Чуть цепляется зубами за нижнюю губу, уже в последний раз обдумывая своё решение, и всё-таки тянется к ней, распечатывает, равнодушно скинув на пол прозрачную плёнку.       Пересекается взглядом с Достоевским, смотревшим на него так заботливо, так обеспокоенно…       И влюблённо.       Решившись, избавляется от ещё одной ненужной обёртки, поддевает пальцами мягкую плёночку. Ощущает издевательски ноющую тягу в низу живота, неосознанно поджимает губы, пока томительно натягивает её на чужую плоть. — Сигма, ты как будто боишься… — Фёдор бережно скользит ладонью по позвоночнику вверх. — Если ты передумал даже сейчас, то мы всё равно не будем это делать. Только ответь мне, пожалуйста, честно, действительно ли ты всё ещё хочешь? — Хочу, — безо всяких раздумий выдыхает тот, — но немножко побаиваюсь. — Тогда ничего не терпи. В случае чего сразу сообщай. — Мы уже договорились ведь.       С этими словами и взволнованной, но утешающей улыбкой Сигма, поддавшись чуть вперёд, позволяет Фёдору переложить обе ладони на мягкие бёдра. Кончики светлых волос, контрастирующих с пунцовыми щеками, приятно щекотнули грудь и шею. Оба до жути смущённо, но доверчиво, любяще смотрят друг на друга, набираясь ещё немного смелости осуществить намеренное, в то время как головка и немалая часть длины скользили между ягодиц, собирая щедрое количество лубриканта для более безопасного проникновения.       Прикусывают губу, одновременно делают лёгкое движение навстречу друг другу: Сигма чуть опускает бёдра, а Фёдор верно сопровождает его в этом, руками помогая постепенно насаживаться в правильном направлении. Входят головка и совсем небольшая часть после неё; Сыромятников опять цепляется за уже излюбленные плечи, не найдя, куда ещё можно было деть предательски дрожащие руки. Прелюдии хватило для безболезненного входа, но далеко не полностью.       Стоило начать насаживаться дальше, как вдруг невольно слетел тихий всхлип. Длины пальцев было адски недостаточно, и оба были готовы к этому заранее. — Что такое? — будто удивлённо, но на самом деле инстинктивно спрашивает Фёдор. — Сильно больно? — Немного. Не обращай внимания. — Я не хочу причинять тебе… — По-другому сначала не будет, — уверенно перебивает того младший, пока уголки его губ чуть ползли вверх. — Не нужно останавливаться на этом. Давай.       Пару секунд не решаясь, Фёдор всё-таки кивает и ещё немного опускает Сигму одновременно с движением того, одним движением входя уже на половину. Сами по себе брызнули пара слезинок, ноготки чуть ли не царапнули плечи. Вместе с этим раздался и жалобный болезненный скулёж. — Сигма, ты… уверен, что нам стоит продолжать? — Да.       Достоевский уже забеспокоился за состояние партнёра, пусть и сам понимал, что по-другому быть не могло, как бы старательно он ни растягивал его. При первом акте всегда будет больно. Вопрос в другом: как долго это будет продолжаться. Поэтому, если они и правда не остановятся, постарается сделать их совместный первый раз приятным в первую очередь для Сигмы, и уже только во вторую — для себя самого.       Ещё несколько движений — и юноша насаживается почти полностью, выгнувшись вперёд и зажмурившись. Старается привыкнуть, хоть и роняет ещё несколько хрустальных капель, упавших с подбородка на чужие ключицы. — Скажешь, когда станет лучше. — Всё нормально.       Боль и правда утихла почти полностью довольно скоро, что не могло не радовать. Тот давит на плечи, тем самым заставив Фёдора всё-таки опрокинуться назад и вдавив его спиной в постель. Не дав ему опомниться и так и упираясь в его плечи, делает пару лёгких движений вверх и вниз, прикусив щёки изнутри. Пережидает несколько секунд и вновь возобновляет эти действия. Достоевский опять искренне стонет, вжимается затылком в подушку, отстаёт от чужих ягодиц, боясь сжать их от такого слишком сильно, и комкает простыню так, что костяшки мгновенно побелели. Сигму тешит такая реакция в ответ на вполне простые действия, поэтому он опускается и приподнимается уже более уверенно, совсем не обращая внимания на то, что…       Физического удовольствия как такового не испытывает. Но ему вполне достаточно вида на то, как же Фёдору хорошо даже при таком медленном темпе.       Опомнившись, парфюмер всё-таки нехотя размыкает веки, из-под дрожащих ресниц глядит на возлюбленного, шепчет, едва шевеля опять искусанными губами: — Как ощущения, сладость моя? — Как-то… непривычно… — Непривычно или больно? — Непривычно. — Давай тогда помогу.       Фёдор опять приподнимается на локтях, в ответ на что для удобства обоих Сигма упирается руками теперь же в постель, тем самым значительно приблизившись к партнёру, и возвращает свои ладони на чужие бёдра. Лёгкое движение — и интимный контакт разрывается почти полностью, сразу же после чего старший аккуратно опускает того, теперь же входя даже меньше, чем на половину, но уже под немного другим, запомнившимся ему более правильным углом. Несколько повторений таких действий — и наконец-то раздаётся долгожданный стон вместе с интенсивным вздрагиванием всего тела. Головка надавила прямо на заветную точку. — Так? — Да, ещё…       Достоевский хихикает, наблюдая такую ненасытность, и, желая удовлетворить её полностью, исполняет чужую просьбу, возобновляя такие движения. Полился протяжный скулёж вперемешку с блаженными выкриками. Они, конечно, когда-то занимались самоудовлетворением в одиночку, но даже недавние ласки друг друга руками были ничем по сравнению с… этим.       Теперь они в чём-то понимают людей, которых считали испорченными этой мерзкой, гадкой похотью. Сейчас так хорошо…       Нет. Нельзя сравнивать их с другими. Даже их половой акт отличается от того, каким образом это происходит у других. Пусть они и были одного пола, но никакой грязью, пошлостью это нельзя было обозвать. Даже если бы здесь был кто-то ещё и взглянул на них, то в первый же миг был готов бы признаться, что…       Это и правда что-то другое. Это и есть само воплощение чистоты, изящности.       Им хотелось вылить в происходящее всю свою страсть, всю свою любовь друг к другу. Вот оно — занятие таким по любви, а не по безумному желанию тела.       Фёдор всё так же входит не глубже, чем на половину, желая наконец-то удостовериться в том, что Сигме действительно хорошо. Всё равно такого было достаточно, чтобы раз за разом вырывать из его уст рваные выдохи и постанывания. — Ох, б-боже, Федь!..       Достоевский уже окончательно принимает сидячее положение, приостанавливается, левой рукой надавив между лопаток и прижав чуть ли не рухнувшего от слишком ярких ощущений возлюбленного к своей груди. Он всё никак не отойдёт от мельтешащих перед глазами точек. Слишком приятно, слишком хорошо. — Всё нормально? Мне продолжить? — раскрасневшийся и по-глупому улыбающийся, Фёдор касается носом горячей щеки. — Просто ты буквально забываешь дышать. — Даже не спрашивай.       Очередной поцелуй, но не менее требовательный, пылкий. Оба чуть отодвигаются так, чтобы Фёдор опёрся лопатками и макушкой об изголовье кровати, а Сигма смог для удобства ухватиться правой рукой за его извилистые прутья и левой зарыться в промокшие волосы на затылке. Они опять возобновляют действия, двигаясь в унисон; синхронно звучали и их приглушённые губами, но всё такие же страстные, искренние стоны, сливающиеся с ласковой мелодией композиции «The Gift» Гэвина Люка.       Фёдор позволяет себе со временем заходить чуточку глубже, так и не прекращая тереться о простату, в то время как Сигма получал удовольствие теперь не только от движений под определённым углом. Каждая клеточка внутри него трепетала от любого прикосновения, а сама эта обстановка забиралась в самые сокровенные уголки сознания, умиротворяла, приятно шептала о том, что…       Они больше не девственники. Они сделали это. Их первый раз. До чего же изумительное чувство, внушающее душевное спокойствие и лёгкость.       Они не удовлетворяли давние собственные желания или инстинкты. Они охотно дарили друг другу наслаждение.       Они не занимались сексом. Они занимались любовью. Так чувственно, заботливо и трепетно. Любяще.       Новое сильное вздрагивание. Сигма наконец-то отрывается от чужих губ и жалобно, протяжно скулит, чуть откинув голову назад, размытым взглядом уставившись в потолок и опять резко сжавшись изнутри. Фёдор и сам стонет от такой тесноты и, не выдержав, тоже достигает пика наслаждения, опять обхватив руками его спину, чуть ли не вцепившись в неё, прижав возлюбленного к себе и инстинктивно чуть укусив за подбородок. Несколько секунд в таком положении. Громкие вздохи, попытка прийти в себя.       Они сделали это. Вместе достигли оргазма без лишней стимуляции.       Ещё не полностью опомнившись, Достоевский опять помогает юноше приподняться, но только теперь полностью выходя из него. Тот сразу же плюхается на постель, даже не видя, насколько часто и высоко поднимается его грудь, пытается хоть немного привести дыхание в норму. Всё ещё не оклемавшись, устало поворачивается, тянется к тумбочке, вслепую подхватывает несколько салфеток, самостоятельно вытирает мешающиеся ему капли семени, опять попавшие на живот, и лубриканта, обессилено роняет "улику" на пол, так и лёжа то ли на боку, то ли на животе с прикрытыми глазами.       Фёдор и сам довольно быстро избавляется от «плодов их стараний» и после заботливо отодвигает молочные пряди волос, прилипшие к плечу. — Ты, похоже, сам не свой… Это точно не было лишним разом? — Точно. Это… было великолепно. Спасибо тебе, Феденька… — Мне тоже очень понравилось, — с изнурённой улыбкой констатирует факт Достоевский и укладывается рядом, укрывая обоих одним одеялом. Откидывает волосы юноши наверх, поближе к изголовью, тем самым позволяет себе уткнуться носом в источающую более яркий аромат, чем раньше, часть между шеей и затылком, приобнимает со спины. Примерно через минуту прерывает внезапно наступившее молчание. — Ты хоть не замёрз?       Ответа не последовало. Вместо него — едва различимое сопение. Тихонько хихикнув, Фёдор напоследок одаривает плечо, на котором всё ещё сверкала капелька пота, мимолётным поцелуем и прижимается носом обратно к первому шейному позвонку, так и не сомкнув веки.       Вообще, обоим стоило бы принять душ, но так не хотелось покидать мягкую постель. Тускло догорает «Empty Promises» Тревора Ковальски. Естественный чайный запах тела, впитавший в себя медовую нотку, стал сейчас в разы ярче. Фёдор наконец-то смог найти то, что искал так давно. Вот он — самый ценный в его жизни рецепт.       Рецепт того, как пахнет счастье.