Очередной попаданец в Undertale

      Однажды, Серафим был человеком. Однажды, Серафим был женщиной. Однажды, Серафим был мофлингом, но всё же он предпочитал скелетов. Последние две сотни лет в своём старом мире он и вовсе провёл в одном и том же теле, даже когда оно лишилось пары-тройки нижних рёбер и двух пальцев на левой руке. Он настолько привык к этому телу, что сумел отыскать местную версию Эйса, чтобы занять его тело вновь. А Эйс существовал вне вселенных, в единственном экземпляре. Словом, это было сложно, но он справился.       Спустя десятилетия в этом теле, с ним стало связано много воспоминаний, о теперь уже мёртвых монстрах: Фреш, Хоррор, Найтмер, Инк, Дрим — все они здесь были, но это были не они. Это был не тот Дрим, с которым они делились сигаретами, хотя и здесь он курил. Это был не тот Хоррор, который всегда носил конфеты по карманам и напевал под нос. Это был не тот Фреш, с которым они упарывались в дискотеки и вечеринки. Это был не тот Найтмер, знакомство с которым началось с потери двух рёбер а закончилось странной враждодружбой. Это был не тот Инк, который называл себя его, Серафима, братом.       Это было нормально, тем не менее. Он уже смирился. Он старше этой мультивселенной, всех и всего внутри неё и ему нужно просто привыкнуть к тому, что ему нечего бояться. Никто здесь не знает его слабых сторон. Он в безопасности теперь, как бы ни была велика цена: он напоминает себе, доставая из кармана циганскую иглу и создавая фиолетовую Нить, продетую сквозь неё. У него много ресурса для фиолетовой Нити. Он наматывает её вокруг иглы и кладёт в карман.       Он доходит до своего дома в Хоумлиттейл, едва-едва задетого разрушениями и пробует открыть дверь подъезда. Магический магнит сломался, дверь заперта.       Он пожимает плечами и взбирается вверх по пожарной леснице, перескакивая по две ступени за раз. Отперев своё окно изнутри при помощи Нити, он вваливается в свою квартиру и направляется в ванную за аптечкой. Он раздевается, бросает одежду в корзину с бельём -он займётся её починкой позже-, смывает с кожи (странная особенность скелетов в этом мультивёрсе) пропитанную Им кровь Эйса. Он честно считал очень красивыми те вещи, которые Им пропитывались — глаза, ротовую полость, жидкости любого происхождения. Конечно, если такое искажение случалось, того, кто был ему подвержен, можно было смело называть простой скорлупкой от личности, но его редко волновали такие тонкости. Он просто очень, очень любил наблюдать пропитавшиеся, можно сказать помеченные его дымом вещи.       Возможно, это частично было причиной его привязанности к этому телу: у Эйса были неестественно большие глаза, больше искажённой им поверхности, чтоб наблюдать. Это было не так заметно на первый взгляд, но при долгом наблюдении его лицо вызывало чувство неправильности даже у Монстров.       Он скалится своему отражению, раздвигая нижние челюсти в честь этой мысли. Из чуть раскрывшегося «стыка» на подбородке выблёскивают острые зубы. И разноцветная слюна. Очаровательно.       Фреш всегда с улыбкой называл его больным, когда он выказывал умиление такими вещами, а после трепал его по голове. Фреш был такой вещью. Серафим был очарован Фрешем, когда узнал, чем он являлся. В каком-то смысле, они были похожи.       Эррор называл их обоих паразитами, но сам Серафим предпочитал «Туманная личность», как бы ему ни нравилось быть сравниваемым с его «радикальным бро». «Туманная личность» было банально смешнее и точнее отражало его суть.       На его (всё ещё голые, он собирался мыться) ключицы падает жёлто-фиолетовая слеза. В отражении, переставшие «прокручиваться» кольца зрачков и радужек будто деформировались и их кусочки выпадали из глаз. Обычно, он считал это красивым, но его челюсти раскрыты и рот оскален и он не знает, почему он плачет. (Он знает. Он скучает по своей семье). Он хочет здесь Дрима. Своего Дрима. Он бы обязательно рассказал, как и почему он себя чувствует. Он бы рассказал ему, что это абсолютно нормально, учитывая всё, что он прошёл, чувствовать себя маленьким ребёнком, которого бросили в непонятный, сложный и такой огромный мир. Он бы рассказал ему, как это является именно тем, что с ним происходит. Он бы рассказал, как ребёнок — это восприятие мира, склад ума: не фактический возраст. Он бы сказал ему, как хорошо он справляется, какой он молодец, что живёт уже пять лет в этом непонятном, сложном мире без них, даже если сам Серафим думает, как это мало в сравнении с тем, сколько он просуществовал. Сотни, почти тысячи лет.       Он садится на пол в ванной и обнимает себя руками, наблюдая, как по ногам течёт окрашенная Им кровь или, может, слёзы. Он старше всего и всех в этом мультивёрсе, но это не значило, что он сколько-нибудь приемлимо мог иметь дело с чувствами утраты и траура и пустоты у него в груди, там, где у него когда-то было сердце и звона в ушах от попыток услышать хоть один по-настоящему знакомый голос в толпе. Это не значило, что он не хотел, чтобы его брат сел рядом и с самой яркой и равнодушной улыбкой в мире предложил хлебнуть голубой краски и пореветь вместе с ним. Серафиму были сотни, почти тысячи лет и он никогда так и не научился, что делать при потере.       Пускай он смирился с тем, что Создатели были жестоки, он никогда так и не смог смириться с тем, что они отобрали у него семью.