По тонкому льду

Он и сам не понимает, как вывозит этот день. Проводит лёд, ещё один… На автопилоте. Девчонки тихие, шепчутся между собой про Аню. У него все стоит перед глазами сцена в душевой. Не отвратительно, нет, вовсе нет. Очень-очень страшно. Напугана и разбита и Саша тоже. Никогда с ней толком не ладили, а тут — Даня чувствует на себе ее ищущий взгляд. Какой-то пристыженный, что ли. Неужели она винит себя в том, что случилось с Аней? Глупости какие. Аня в своих безумных решениях может переть, как броневая машина. Ему ли не знать. Злился ли он на саму Аню? Может, немного. Скорее, чувствовал себя виноватым — за все разговоры, которые не сумел довести до конца, за все вопросы, которые задавал ей, но ответа так и не добился, за доверие, которое то ли упустил, то ли вовсе — не заслужил. Недолюбил ее. Недопонял. Не стал опорой, когда под ее ногами заскользила почва. — Не убивайся ты так, Дань, — попытался поддержать коллегу Дудаков, — Ну, не уследил за девчонкой. Ты же не можешь за каждый ее вдох отвечать. — Много ты понимаешь… — устало отозвался мужчина. — Я-то? — хохотнул Сергей Викторович, — Если я о чем-то не высказываюсь, это не значит, что я этого не замечаю. Даня безразлично пожал плечами в ответ. Все равно ему было в этот момент, что там замечает или не замечает Дудаков. Хотелось вообще избавиться от его общества поскорее — а коллега пристал, как банный лист, не давая ему быстро переодеться, прибрать вещи и улизнуть. — Ну, поговори с ней, — продолжил свои наставления Дуд, — Предложи свою помощь. Она сейчас напугана, выложит тебе все, что не рассказывала раньше, а там уж разберёшься по ситуации. Ты, главное… — Спасибо, я разберусь как-нибудь сам! — с раздражением оборвал его Даниил, — Ты лучше скажи нашей единственной и неповторимой начальнице, чтобы отвалила от Ани со своими взвешиваниями и выговорами после них! А то она начинает — жалеешь, личное отношение, не можем никого выделять, девочки смотрят… Срал я на всех! И да, я ее жалею! Мне не все равно, где она будет через год, через два, через десять лет! Я профнепригоден, да! И знаешь что? Мне похуй! С этими словами он упихал в спортивную сумку коньки, кое-как сложил вещи, и, бросив все это добро в одно место, направился к выходу. Внутри кипела злость. Весь этот день он чувствовал вину исключительно за собой, а сейчас вдруг переключился. Виновата Этери. Это она без конца терроризировала Аню, покоя ей не давала, топила в насмешках и замечаниях, не пыталась ничем ей помочь в тренировочном процессе — а только давила, мучила, как когда-то делала это с Юлей. Игнорировала все его попытки обсуждать это тет-а-тет, а сегодня в усмерть обиделась, когда он не сдержался и вступился за Аню при детях. Конечно, неэтичный с его стороны поступок. Непрофессиональный. Но человеческий! Правильный! Мужской, блин, поступок. Он ещё долго продержался, если подумать. Нет, нахер, теперь он поставит свои условия. Или эта ведьма белобрысая закрывает свой рот на замок, или… Или он даст такое интервью про ее воспитательные методы, что отстирывать белое пальто придётся всю оставшуюся жизнь. Да. Мысль о расправе над начальницей грела его всю дорогу. Ехал не домой — к Ане, конечно, куда ж ещё. Хоть бы просто посмотреть на неё, без всяческих разговоров, обнять, дать понять, что он не злится и не осуждает, а очень хочет помочь всем, чем сможет. С порога встретила Юля, взбудораженная и бледная. — Ты знал? — один вопрос, сразу, без приветствий и других любезностей, — Знал или нет? — она повышает голос и смотрит на него, не моргая. — Не знал. Ты думаешь, я бы ничего не сделал? — Мы решили, что Ане не стоит выступать на Чемпионате. И вообще… — Юля набирает в лёгкие побольше воздуха, прежде чем окончательно выбить у него почву из-под ног, — Ей лучше пройти лечение в реабилитационном центре. Стас сейчас выбирает. На секундочку ему кажется, что мир сегодня живет по принципу «шарики за ролики, ролики за шарики, все хором едем с катушек, а вы, Даниил Маркович, ебитесь, как хотите». Аня решила угробить саму себя, а ее родители хотят угробить остатки ее психики, свои отношения с дочерью и, видимо, заодно — ее спортивную карьеру. Конечно, в чем-то они правы: нужен отдых, лечение… Но не с плеча же рубить, одной левой выбрасывая на помойку весь многолетний каторжный труд?! — Нельзя с ней так поступать, — осторожно возражает Даниил, на что Юля воинственно скрещивает на груди руки и приподнимает брови, точно в удивлении или насмешке. — Будешь учить, как мне дочь воспитывать? Внутри, конечно, все закипает в ответ на этот выпад. Ему хочется сказать: «Я люблю ее и знаю не меньше твоего! К чему такой тон?!» — но следом накатывает и другое чувство. Понимание. Она — мама. Материнское сердце горячо. — А зачем ее сейчас воспитывать, Юля? — тихо спрашивает он, — Разве тут поможешь… — мужчина морщится, — Воспитанием? — Скажи мне, чем ей помочь, раз такой умный, — она все ещё выглядит воинственной, но голос мягчеет и отчаяние в нем звучит громче язвительной шпильки. — Я думаю… Надо показать ей, что мы любим ее сейчас, что будем рядом и поможем… — Это просто слова, а не реальный план действий, — перебивает его женщина с некоторым разочарованием. — А я и не знаю, что делать, — просто отвечает Даниил, — И ты не знаешь. Насилие во благо — это не выход, она никогда вас не простит. Ладно, — вздыхает он, не добившись от матери Ани какого-либо понимающего жеста, — Поговорим ещё. Можно к ней? В конце концов, он к Ане пришел. — Аня спит, — Юля загораживает собой дверной проем. — Посижу с ней, — его настойчивость встречает такой яростный протестующий взгляд, что следом невольно вырывается почти испуганное, — Можно? Мама Ани в ответ поджимает губы, не решаясь прогнать его напрямую, но и одобрение она из себя выдавливает с трудом после небольшой паузы: — Я сейчас накормлю ее и потом можешь зайти. Хочу поговорить раньше, чем ты, как лицо заинтересованное, настроишь ее на войну. Вот так, значит. В этом доме ему больше не рады. Даня все-таки вскипает, несмотря на все свои усилия быть понимающим, терпеливым и устойчивым к бурному проявлению материнских инстинктов: — Я так делал когда-нибудь?! — искренне возмущается он, — Ладно. Иди, разговаривай. Хотя бы убедишься, что я прав, да ты и сама прекрасно это знаешь. Каким-то чудом Юля удерживается от того, чтобы не прогнать его к чертовой бабушке и чуть ли не под конвоем провожает в гостиную. — Я позову, — коротко говорит она. — Да ты не переживай, я услышу, — он не в силах проглотить язвительный подкол, — Лучше не давай ей в руки чего-то, чем можно нанести увечья. Может и не сдержаться. Сидящая на диване тут же в гостиной Янка тихонько фыркает, чем, к своему же несчастью, напоминает о себе раздражённой матери. — А ты села бы прилично! — одергивает ее Юля, — Видишь же, что у нас гости! — Как хочу, так и сижу! — бурчит младшая Щербакова, нехотя спуская ноги с дивана, — Уже и посидеть нельзя, в собственном доме! *** Почему-то на глаза наворачиваются слёзы, когда видит ее. Вспоминается все — нет, не душевая, не ее душераздирающее «не надо… не надо… уйди», не жадные глотки из бутылки и сухие губы, касающиеся его руки каждый раз, как она брала из них кусочек. Не это. В голове — одни из самых первых поцелуев в этой комнате. Тогда только-только прилетели с контрольных прокатов. Проводил ее домой. Надо было ехать к себе, вечером ещё на лёд выходить, а она возьми- и первый раз, вслух: «ты…». И как не целовать такую? Как не остаться? — Это моя комната, а это кошка, ее зовут Мафия… — она дурачилась, всерьез устроив ему экскурсию по квартире, в которой он был по меньшей мере раз двести. — Ну уж кошку я помню! — рассмеялся тогда, — И рука моя прокушенная, между прочим, тоже! И вдруг — так нежно — она взяла его ладонь в свои руки и поднесла к лицу. И ещё нежнее — в самый белёсый шрамик, губами. Улыбка была смущенной, реснички дрожали над карими глазками, раскосыми, как у оленёнка Бемби. Сердце замерло. — Помнит какой-то там Даниил Маркович, — как будто шутя говорила, но губы подрагивали, выдавая волнение, — А ты… — захлебнулась воздухом, широко распахнула глаза, точно набиралась смелости на следующие слова, — А ты сегодня… Здесь. Первый раз. Со мной. И волнующиеся руки легли и застыли на его груди. Там, где билось волнением сердце — правая. Там, где заканчивался воздух — левая. А он непослушными пальцами тянул ее к себе за талию и чувствовал желание облизать свои пересохшие вдруг губы. — И кто я? — спросил, — Если не какой-то там Даниил Маркович. — Даня… — выдохнули губы напротив, а потом она так смутилась себя, так занервничала, что следом слетело нелепое: — Можно? Все было ново. Так, как будто вовсе не жил до этого момента. Даже собственное имя показалось совсем другим, когда звучало от неё. Как будто вовсе никогда и никто не называл его так. В тот день они были счастливы. У неё прямо из глаз это плескалось. К каждому поцелую подкрадывались издалека, подолгу смотрели друг другу в глаза, обнимались, томились предвкушением, он чувствовал даже что-то похожее на страх, когда касание губ становилось неизбежно и секунды до него отсчитывались сокращающимся расстоянием в миллиметрах. Здесь, на середине этой самой комнаты. Безоблачно. Нежно. А теперь он чувствовал себя бесполезным. Выпотрошенным. Ненужным. И сердце при взгляде на неё щемило натуральной болью — а как ещё, когда самый любимый, самый близкий человек вдруг надламывается на твоих глазах? А ты не слышишь треска, не ощущаешь, не осязаешь, хотя каждый день проводишь с ним бок о бок? Трещинки ползут, образуя паутинку, захватывают все больше пространства. И — грохот, оглушительный. Все рушится. И не человек перед тобой, а его осколки. Аня стыдливо отвела глаза, когда он вошёл. Отвернулась к стене. Через тишину комнаты доносилось ее мерное, шумное дыхание. — Я ведь знаю, что ты не спишь, — собственный голос показался чужим и странным. Мужчина присел на край постели и осторожно коснулся тоненьких плеч. «Совсем растаяла», — с горечью подумал он. Даже касаться ее было почему-то страшно. Даня ещё помнил, как колотилось в его руках это тело, как ее крутило и выворачивало прямо на кафельный пол… Как на секундочку показалось, что это — все. Как почти обезумел от этой дикой мысли. — Мама сказала, что ты звала меня, — не дождавшись ответа, продолжил он, — Анютик. Анечка. Посмотри на меня. Поговори со мной. Вдруг дрогнула спина под его ладонью и мелко-мелко затряслись плечи. — Мне стыдно, — глотая слёзы, объяснила она, — Мне страшно, я боюсь смотреть на тебя, вдруг… Вдруг… — слова потонули во всхлипах. — Что вдруг, Анюта? — Вдруг ты не любишь меня больше, вдруг так сильно злишься… — Глупостей не говори, — резко оборвал он, и девушка, вздрогнув от строгого тона, осторожно повернула к нему заплаканные глаза. — Ты видел… — жалко всхлипнула Аня, — Такое сегодня видел… — Боже мой, родная, — только и смог пробормотать мужчина, прежде чем в захлестнувшем его нежном порыве крепко прижать ее к своей груди, — Ну, что же ты говоришь, как можешь думать так обо мне… Я не злюсь, милая… Мне не противно. Я безумно люблю тебя и очень, очень напуган тем, что сегодня произошло. — Я не мыла, — она слабо качнула головой, когда он попытался развязать собранные узлом на макушке волосы, — И, кажется, не расчёсывала… Боже, я выгляжу, наверное, просто ужасно. — Можно, я расчешу? Ты же знаешь, я аккуратно, дергать не буду… Сейчас казалось неуместным целовать ее или слишком душить объятиями. И особенной нелепостью было то, что больше всего ему хотелось быть с ней в контакте. Точно только прикосновения могли заполнить хоть какой-либо значимостью его присутствие в этой комнате. Внутри-то пела-звенела щемящая горечь осознания: ну, чем он может ей помочь? Ведь если бы мог быть полезен — она бы пришла? Она бы сказала, сказала же? Сказала? И снова его крыло светлыми воспоминаниями, и мигом они отравлялись горьким, древесным привкусом разочарования. Каким идиотом нужно было быть, чтобы считать, что они весь сезон протянут вот так — в сладком тумане случившейся любви, пролетят, как на крылышках, не узнав настоящих горестей, не вступив в непримиримое противоречие между чувством и долгом? Он так боялся разбить ей сердце, а в итоге разбиты оба: она — тем, что не справилась с взваленной ношей, он — тем, что, оказывается, все это время вёл обоих по ложному следу, туда, где она переломилась бы обязательно, и с его любовью, и без этой самой проклятой любви. Как всегда в такие моменты ему хотелось не чувствовать вовсе ничего, очерстветь, как сухарь. И сделаться глухим и слепым, беспощадным, равнодушным тренером, жать все соки, дать ей вступить в неизбежную схватку с болезнью и смертью, равнодушно наблюдать со стороны: справится, выплывет или сломается на полпути. А может, встать в один фронт с ее матерью, и трусливо надломить в другом месте, отобрав все мечты и сказав: «Для твоего же блага». Но он не мог — ни на одну секунду — позволить себе трусость или сухое равнодушие. Это претило всему его существу, костью в горле стояло. Казалось, что именно сейчас решалось: любовь или так, романтика сопливая. Тот, кто любит по-настоящему, попытается дать не только все возможное — но дерзнёт на невозможное. Когда-то давно, ещё на первых сборах в качестве ее тренера, научился плести косы. Дудаков тогда ржал: «Твоя Аня и не такому научит! Кто ещё кого тренирует!». Действительно. Чему он ее смог научить? Прыжки какие-то. А она, сама того не понимая, год за годом учила его любить и заботиться — куда более важное знание. И сейчас руки сами вспомнили замысловатые движения, все ведь то же, только волосы длиннее стали. — Как в детстве, — она слабо улыбнулась, перебрасывая вперёд на плечо тугую косу, и погладила плетение пальчиками, — Не думала, что ты помнишь, как это делается. — Такое, Анют, хрен забудешь, — хохотнул мужчина. И сразу почувствовал себя идиотом: ну, куда сейчас смеяться! Такое происходит! А Анина улыбка на эти слова вдруг стала отчетливее — будто изображение, наконец, сфокусировалось. В глазах заблестело что-то тёплое, отчего сам ее взгляд обрёл уже не такое обреченно-опустошенное выражение, как в начале их разговора. Если это вообще можно было назвать разговором. Больше, все-таки, молчали. — Так смотришь… — смутилась она от пристального взгляда, — Будто я самая красивая в мире. — Так и есть. Ты самая красивая в мире, — дурацких признаний он давно перестал смущаться. А ведь когда-то все это казалось сплошной глупостью — слова, слова… Сколько было девушек, которые ждали от него именно этого, а он все отмахивался, отмазывался: что за пафос, к чему он? А оказалось, что с нужной девушкой оно само срывается с губ. И усилий никаких не нужно, и вовсе не стыдно за пафос и бессмысленность подобных диалогов. — Я люблю тебя, Анютик. Любую люблю. И буду рядом, что бы дальше ни случилось, и помогу, чем смогу, и осуждать не собираюсь, и можешь мне вообще ничего сейчас не объяснять, если не хочешь… Просто слова, а не реальный план действий. Так ее мама сказала. И все-таки, ничего умнее он придумать пока не успел. А может, и не надо было сейчас извращаться умом. Может, лучшим решением было произнести то, что, на самом деле, было на сердце у каждого, кто любил ее — неважно, какой любовью. И, обнимая ее, крепко прижимая к своей груди, чувствуя под сердцем ее пульс, слушая ответные спутанные признания, извинения, благодарности, Даня ощущал только одно — он прав. Ей не столько нужна сейчас помощь, сколько принятие, неосуждение, любовь и поддержка. — Я должна выступить, понимаешь? — после долгого молчания снова заговорила Аня, — Пусть я завалюсь, опозорюсь, не отберусь, но хоть мучиться потом не буду! А мама, представляешь… — Представляю, уже в курсе, — вздохнул он, — Я не позволю им так с тобой поступить. Обещаю. Только и ты, пожалуйста, пообещай мне одну вещь… — Условия ставить будешь? — встрепенулась девушка. — Нет, нет, Ань, я… — растерялся Даня, — Пойми меня, пожалуйста. Не условия это. Просто я никогда не прощу себе, если моя поддержка обернётся для тебя чем-то нехорошим. Как мне потом жить с этим? Как я должен, зная, что этими своими руками… Я тебя очень прошу — ешь. И больше не делай того, что делала сегодня. Он замер в ожидании ответа, хотя, впрочем, понимал — все ее обещания сейчас нужно делить на десять. Болезнь такая. — Я не смогу держать вес, — тихо возразила Аня и в какой-то задумчивости осмотрела себя, защипнула пальцами кожу на животе, пощупала ногу над коленкой… Господи, что она такого ужасного видела в своём теле, что сразу помрачнела? Почему, почему его любви недостаточно для того, чтобы она могла любить саму себя? — Не сможешь, конечно, — врать было бессмысленно, — Ты растёшь, хочется тебе этого или нет, милая. — Ты не понимаешь! Если бы я не срывалась, если бы не обжиралась по ночам… Если бы только у меня была хоть какая-то сила воли! — Чего?! — опешил Даня, не веря своим ушам. — Я безвольная, — кажется, она вовсе не заметила его нарочитого удивления и реально, абсолютно всерьез, утверждала сейчас, что — внимание — у трехкратной чемпионки страны, у спортсменки, владеющей сложнейшим прыжковым контентом, у человека, всю жизнь, проводящего на тренировках, нет, твою девизию, силы воли! — Ты с ума сошла, Аня?! — Даня мигом позабыл о том, что решил сегодня быть мягким, понимающим и невозражающим, — Ты каждый Божий день тренируешься, выкладываешься по полной программе, это разве легко даётся? Бывают дни, когда совсем не хочется работать, но ты встаёшь, идёшь на тренировку, это что, так смог бы слабовольный человек? Ты возвращалась после тяжелейшей травмы, столько боли вытерпела, ты выиграла сложнейшие соревнования после воспаления легких, ты всегда собираешься после падения и докатываешь программу в полную силу, ты своим трудом и терпением освоила элементы, которыми владеют единицы, это так разве выглядит слабовольный спортсмен? Ты, Аня, самый сильный человек из всех, кого я знаю. Если уж ты слабовольная, то я вообще говно на палке! — Самый сильный человек не может справиться с холодильником, — мрачно прокомментировала девушка. Она совсем не прониклась — понял Даня. Ни на йоту. Плевала она на его доводы с высокой колокольни. — Потому что у всего в жизни есть предел, — снова попробовал достучаться он, — И у силы воли тоже. Ты не можешь, например, насовсем отказаться от сна. Ну, вытерпишь, день, два или три, а потом свалишься. Что теперь, говорить, что это все от слабоволия? Да нет, Ань, это всего лишь желание жить, которое в любом человеке заложено от природы. Есть тоже нужно, чтобы просто жить. Пить нужно. Дышать. Спать. В туалет ходить. Давай хотя бы в этих вопросах не будем требовать от себя безупречной силы воли? На секунду ему показалось, что она сейчас согласится. Что вот-вот — и вернётся та девочка, для которой он всегда мог найти нужные слова, которая всегда ему верила… Но секундное промедление: мрачный взгляд, брошенный в зеркало, навязчивое движение — снова защипнула кожу на бедре, и вот, изменилась в лице, вывернулась из объятий и вся взъерошилась, ополчилась на него: — Ты передергиваешь! — чуть повысила голос Аня, — Так можно оправдать что угодно: обжорство, лень, просто сказать, что я по-другому не могу! — Но ведь ты не можешь… — растерянно заметил он, снова пытаясь обнять ее. — Потому что я слабовольная! — и обнять себя она не дала. Даня начал потихоньку закипать — ну что ещё ей сказать? Вдарить бы хорошо, да воспитание у него не то! — В жизни с этим не соглашусь, уж извини! — резко оборвал он. — Вот! Поэтому я и не хотела ничего тебе говорить! Ты не понимаешь, ты… Ты слишком сильно меня любишь, чтобы… — Чтобы что? — с угрозой начал наступать он, — Чтобы позволить тебе себя угробить? Да, наверное, если так, то слишком сильно люблю! Очень сильно люблю! Прости меня, Анечка, за этот ужасный недостаток! На злой сарказм он перешёл точно зря. Понял это сразу же, как произнёс — но было уже поздно. Даня почувствовал почти физически, как для него с треском захлопнулась огромная дверь. Опустился занавес. Произошёл обвал, и между ними пролегла глубокая пропасть непонимания. — Уходи, — мрачно бросила ему девушка. — Что? — Я говорю: уходи. Мне твои разговоры душеспасительные сейчас не нужны, — последние слова она бормотала уже спиной, снова улёгшись на кровать и накрывшись одеялом до самого подбородка. Он ждал, что она одумается. Что так же — физически — почувствует эту стену, пропасть, дверь — что угодно, и так же испугается, и бросится к нему, и все снова станет нормально… Он растерянно гладил ее по спине, чувствуя каждым пальчиком руки — она этого не хочет. Не хочет, чтобы он был рядом. Ну что за бред! Почему?! Что вообще он такого ужасного сказал? Вообще-то, помочь хотел! От родителей защищал! Трёх минут молчания хватило, чтобы снова разозлиться. — Отлично! — мужчина вскочил на ноги и обьявил, — Я ухожу! Хотел тебе помочь, между прочим, чтобы родители в реабилитацию не сдали, а ты… — А я ненормальная! — Аня обернулась и с вызовом посмотрела на него, — Психичка! Да? — Я так не говорил! — возразил он, — Но тебе нужна помощь, ты не можешь это отрицать! — Справлюсь без вас! Классно, отличная у меня семья, парень… — Аня… В ответ полетела подушка. Бесцельно потоптавшись по комнате ещё с минуты две, Даня раздраженно сплюнул и вышел. — Что там? — Юля поймала его у порога. — Ничего, — устало отозвался он, — Я понятия не имею, как с ней теперь разговаривать. Домой ехал в тишине. Не хотелось ни музыки, ни радиопередач. Думал, думал: что сказал не так? Что мог бы сказать, чтобы получился другой разговор? Что вообще теперь делать? Имел ли право так злиться и оставлять ее на произвол судьбы? Ответ пришел посреди ночи. Он задремал прямо в одежде и проснулся от звонка. — Аня у тебя?! — Даня с трудом узнал в этом перепуганном голосе Юлю. — Нет… — сначала не дошло. Потом аж подскочил на диване: — В смысле? Что у вас стряслось? — Она ушла, — упавшим голосом сообщила мать.