По тонкому льду

Голод. Мучительный, сжигающий изнутри голод. Чувство, которое затмевает собой все прочие переживания. Оно почти управляет ею, размывает, расщепляет личность до битой картинки, искаженной помехами и засветами. Радость ощущается бледнее, воспринимается сквозь туман и оттого притупляется, раздражение — напротив, выбивает всякую почву из-под ног, кровь закипает за считанные секунды и уши закладывает от разгона с нуля до первой космической. Думать сложнее, двигаться — тяжелее, к вечеру руки и ноги точно свинцом наливаются, и усталость граничит с измождением. Самое дурацкое, что заснуть сразу невозможно. Голод сильнее всего досаждает по ночам. Когда глаза уже норовят закрыться и все тело дрожит от желания отдыха, вот тогда-то он чувствуется ярче всего. Даже сквозь легкую дремоту прорывается сосание в желудке, а если умудриться заснуть по-настоящему, голод может и разбудить, встрепенув все тело, подбросив его на кровати, или свести какую-нибудь мышцу судорогой. Аня никогда не думала, что от голода можно разрыдаться. Что можно часами рассматривать картинки с красивой едой. Что можно мечтать о еде. Что она может сниться и тем самым стирать границу между сном и реальностью, потому что еда-то виртуальная, а голод — вполне реальный. Вместе с голодом в жизнь приходят и другие чувства: страх, например. Ей страшно сойти с ума, так и видятся журнальные заголовки, в духе тех, что кричали когда-то о Юле Липницкой. Вспоминается и сама Юля, какой она была незадолго до своего ухода: мрачная, уставшая, нервная, с синевой под глазами. Она вечно мерзла. Казалось, что ее фарфоровая кожа тетивой натянута на кости и с каждым днем становится все более прозрачной. Девочки шептались у нее за спиной. Называли «больной», «чокнутой», «анорексичкой со стажем». У Юли не было друзей в группе, она умудрилась испортить отношения буквально со всеми. Она презирала их всех. Гордость — вот еще что приходит вместе с голодом и заглушает собой животный, первобытный страх смерти и безумия. Кажется, что все это — ради высокой цели. Что это еще одно преодоление, возвышение над собой, без которого немыслим настоящий спорт. Что способность обуздать голод приравнивается к силе, это косвенно подтверждалось словами тренеров. «Есть у тебя воля или нет?!» — говорила Этери Георгиевна какой-нибудь девочке с перевесом, — «Неужели желание пожрать важнее твоих результатов? Ты не маленький ребенок, должна понимать, что нужно следить за собой!». Никто не заставлял их голодать, не советовал напрямую — постепенно девочки приходили к этому сами. И, естественно, мнили себя великими, особенными, отличными от прочих людей. Волевыми. Сильными. Но голод живет на свете куда дольше тщеславия. Он хитрее, изворотливее, он влезет в любую лазейку. В игольное ушко. Он потому и приходит перед сном, подкарауливает в момент усталости, слабости или расстройства. Сегодня Ане трудно чувствовать себя сильной. Трудно гордиться собой — она нагрубила отцу, матери, вела себя недостойно. Ей дали понять, что в этом доме она не имеет права принимать решения. Она чувствует, что могла бы повести себя иначе: не горячиться, не переиначивать на свой лад все сказанное ей, могла бы быть разумной и взрослой, но в голове все путалось, в ушах стоял невнятный гул, все, что получилось — кричать через него, пробиваться через помехи, беспомощно стараясь ухватиться за руль и обуздать свое раздражение. Она потеряла контроль. А дальше — как в тумане. Сначала долго сидела на постели старшей сестры. Нужно было заправить ее, а для этого — сходить в гардеробную до комода с бельем. Даже эти несколько десятков шагов, казалось, требовали от нее невозможных усилий. Потом еще душ, умывание, волосы нужно было расплести, расчесать, прибрать в ночную косу… Слишком, слишком тяжело. Аня легла прямо поверх кровати. Прикрыла глаза. Вот тут-то голод и зашептал ей: «Представляешь, что утром скажет мама? Как ей это понравится — в одежде, накрашенная, на голом матрасе, подушка без наволочки… Она решит, что с тобой что-то не так. Будет интересоваться, волноваться, подумает еще, что ты больна…». Аня подскочила на постели. Она не считала себя больной, но боялась, что так по ошибке подумают другие — мама, Даня… «Сейчас, сейчас, нужно все сделать быстро» — сказала себе девушка. Она села, спустила ноги на пол. Попыталась подняться, пружинкой оттолкнувшись от кровати. И резко согнулась: одновременно свело живот, закружилась голова и застреляло в больном колене. Головокружение и спазм в животе прошли быстро, а вот колено… Боль не давала его полностью разогнуть. Нужна была таблетка и компресс из разогревающей мази. Аптечка лежала на кухне. Девушка проковыляла туда, даже не зажгла свет — свинцовая рука не поднялась. Стоило ей войти, как голова закружилась больше прежнего, а в животе предательски засосало. Мама вечером сварила целую кастрюлю борща — суп остался на плите, уже успел остыть, но все еще наполнял комнату запахом мяса, вареных овощей, чеснока… Рот залило слюной. Суп был недосолен, но слезы, которые бежали по щекам, когда она вливала его в себя — ложку за ложкой, прекрасно дополнили вкус. Она снова ела, точно голодное животное. Зверь. Не жевала схваченный батон, давилась крошками, рвала зубами волокна мяса, жадно прихлебывала бульон… Это не было приятно, скорее, наоборот, отвратительно, все внутри кричало ей: нужно остановиться и, в то же время, казалось, что остановиться уже невозможно, пока не закончится кастрюля или чертов борщ, наполнив желудок и пищевод, не польется у нее из ушей и носа. Может быть, ей повезло бы даже умереть в эту ночь, захлебнувшись или лопнув, это было бы кстати — не пришлось бы смотреть на себя потом и чувствовать вину. Меньше всего Ане хотелось, чтобы кто-нибудь в этот момент ее увидел, жалкое, больное, безвольное существо. А пришла мама. Зажгла свет, принесла с собой ужас осознания всего случившегося. Она не могла даже посмотреть на нее — так было стыдно. И страшно. Усилием воли Аня подняла глаза и тотчас об этом пожалела. Мама глядела на нее, как на чужую девочку. В ее взгляде Аня прочитала что-то, что интерпретировала для себя, как отвращение. Глазами загнанного в клетку зверя она смотрела, как мама приближается к ней. Хотелось закричать. Не хотелось, чтобы мама трогала ее — это еще больше добавило бы реальности всему происходящему. До тех пор, пока не было света, не было прикосновений, можно было считать это для себя чем-то вроде жуткого кошмара, сюра, тем, что никаким образом не могло случиться с ней. Мама сделала все более, чем реальным, когда сказала: — Разве тебе можно… Нельзя, конечно. Ей нельзя. Леденящий ужас на несколько секунд сковал ее тело. Из руки выскользнула ложка. В голове мигом пронеслась завтрашняя тренировка, выговор, ее наверняка отчитают перед всеми, запретят прыжки… Парадоксально, но даже после всего этого ей по-прежнему хотелось есть. Но голод притупился, остатки сознания пробились через него, заставили ее вскочить на ноги, от злости на саму себя она пнула ногой кастрюлю, совсем позабыв о колене. Что-то прокричала маме. Убежала. Боль в переполненном животе не дает заснуть. Это тело — чужое. Им точно управляет кто-то еще. Аня лежит на кровати старшей сестры на боку и смотрит на свое отражение в напольном зеркале. Там, из темноты, на нее с укоризной взирает другая Аня. Наверное, если бы она могла говорить, она бы сказала: «Так-так… И что же ты натворила, милочка? Неужели ты не понимаешь, как сильно подводишь всех? Что завтра скажет Даня, тренеры, как на тебя посмотрят девочки? Что скажет мама, как теперь смотреть ей в глаза? Что ты наделала? Посмотри на себя! Ты безответственная, глупая, неуравновешенная, слабая, ты превращаешься в животное, тупорылое, жирное животное, которое не может себя контролировать!». Ане не нужно слышать все эти слова — она их чувствует, от них так больно, что терпеть просто невозможно — наружу рвутся сдавленные рыдания, она притягивает к груди коленки, сжимается в жалкий комок, давит на свои синяки, еле сдерживая желание заорать. «Вот так, да. Вот так», — одобряет другая Аня, — «Тебе и должно быть больно! Ты заслужила это». «Я хотела всего чуть-чуть! Я просто устала, чувствовала невыносимый голод, я была расстроена, потому что поругалась с мамой…». Другая Аня смеется над этими оправданиями: «Тебе всегда есть, чем прикрыться, да? Ты всегда найдешь себе оправдание. Посмотри на себя! Жалкая, жалкая, какая же ты жалкая!». — Я жалкая. Я слабая, — шепотом соглашается она, — Я опять всех подвожу. «Это, и все?!» — насмешливо отвечает другая Аня, — «Натворила дел, и голову в песок?» — Я завтра все исправлю. Я завтра сброшу это все. Я не буду есть, даже воду пить не буду, пока не исправлюсь. Аня твердит себе это, пока не засыпает. Голод жалеет ее, баюкает, сокрушается: «Дурочка! Я просто пытаюсь сохранить тебе жизнь и рассудок». Ночью мама приходит к ней. Все еще пахнет пролитым супом и чем-то еще неуловимым, родным. Аня сразу же просыпается, но держит глаза плотно закрытыми, ей мучительно стыдно смотреть на мать. Та осторожно достает из-под головы дочери подушку, потом возвращает ее, одетую в хрустящую, ароматную, свежую наволочку, то же самое проделывает и с одеялом. Долго-долго мама сидит у нее на кровати, гладит по взлохмаченным волосам, Аня надеется, что в темноте ей не видно слез, которые скатываются по щекам и мочат подушку. Ей тепло и одновременно щемяще больно от осознания, что мама любит ее, даже после всех грубостей и опрокинутой кастрюли, даже после того, что увидела на кухне. *** Утро приносит с собой настоящий ужас. Жизнь бьет прямо по морде и наотмашь. Аня просыпается от звонка будильника, еле сумев разлепить глаза, проклиная последними словами чертов суп, из-за которого у нее отекло лицо, появились мешки под глазами, надулись пальцы — колечко, которое она носит, не снимая, намертво врезалось в средний. Живот выпирает, выдавая вчерашний позор. От тесной уличной одежды, в которой она заснула, по всему телу красные следы и вмятины. Аня долго стоит под душем, переключая холодную и горячую воду, протирает лицо кубиком льда, мажет на него какую-то мамину маску с ментолом из холодильника, лепит под глаза патчи с многообещающей упаковкой: производитель клянется, что они снимают отек и избавляют от первых признаков старения. Про старение, кстати, уже не очень-то смешно: после долгого контакта с водой локти сморщиваются, трескаются и в целом очень напоминают старушачьи. Что-то происходит с ее телом. На расческе снова остается слишком много волос. Кожа на руках и ногах кажется иссиня-желтой, полупрозрачной, из-под нее светятся вены. От отека не помогают маска, патчи, холодная вода в душе — только от ментола лицо становится пунцово-красным, Аня, недолго думая, замазывает все плотным светлым тональником и первый раз в жизни пользуется румянами, чтобы выглядеть хоть чуточку живее. Она трусливо обходит стороной весы. Ни к чему расстраиваться прямо с утра, может, еще получится что-то сбросить, если несколько раз сходить в туалет и хорошо побегать на разминке. Может, на контрольном взвешивании все окажется не так уж и плохо, и ей все-таки позволят нормально тренироваться. «Надейся, ха-ха!» — ехидничает другая Аня, когда она придирчиво рассматривает себя в зеркале, выбрав плотный черный спортивный костюм, который надежно скрывает все недостатки фигуры. «Пошла ты к черту!» — думает она, показывая своему отражению средний палец. — Ты кому там факи показываешь? Шиза, что ли? — лениво бурчит с ее кровати Косторная. — Ты на тренировку идешь или как? — игнорирует вопрос Аня. Алена не отвечает, только стонет, пряча голову под подушку. — Понятно, можно было и не спрашивать. Все-таки придется с утра заходить к родителям — с легкой тревогой понимает девушка. Ей этого делать отчаянно не хотелось, она специально собиралась очень тихо, чтобы не разбудить маму, позвонила Дане и попросила его приехать, надеясь улизнуть на тренировку незамеченной. Но про то, что Алена и ее похмелье остаются дома, нужно предупредить. Вчерашнее раздражение исчезло, как и желание скандалить с родителями. Если вечером опять придется выслушивать их выговоры, можно снова не удержаться и сорваться. Этого она себе позволить не может. Хватит. — Мамуль! Мамочка, — осторожно, присев на корточки перед родительской постелью, она теребит маму за плечо. — Что такое? — вздрагивает та, с явным усилием открывая глаза, — Тебя уже везти? — Нет-нет, — спешно заверяет Аня, — Даня забирает. Я хотела сказать, что Алена не едет на тренировку. Ей нехорошо еще после вчерашнего. Ничего, если она останется? — Куда ее теперь, пусть, конечно, — сонно отмахивается мать, — Ты собралась? Все хорошо? — Да-да, нормально, я в порядке, — кивает девушка. Еще немного неловко мнется, не зная, что сказать и нужно ли вообще что-либо говорить. Ей бы извиниться. Наверное. — Иди уже, дочь, — тихо говорит мама, — Я подъеду, может, днем, если ты не возражаешь.