По тонкому льду

Аня улыбается, заметив его отражение в запотевшем зеркале над раковиной. Он жадно ловит все ее отражения — и чуть искаженное, в стеклянных дверцах душевой кабинки, и нечеткий силуэт, рисующийся сероватой тенью на противоположной стене, и улыбку в зеркале, конечно. Она принесла свой гель для душа. Или что-то такое, может, шампунь — чем от нее всегда так приятно пахнет. Что-то умопомрачительно сладкое, то ли цветы, то ли мед, и ароматный пар, остающийся мокрой дымкой на всех вертикальных поверхностях ванной комнаты, действует как легкий дурман. Жарко кружит голову, играет на его губах почти блаженной улыбкой. Предвкушение отзывается в теле волнами мелкой дрожи. Даня теряется в нем, прикрывает глаза и наблюдает за ней из-под полуоткрытых век, не особенно таясь, практически внаглую. Она прекрасна, потому что не пытается казаться настойчиво сексуальной и совсем, кажется, не волнуется от его присутствия: встретив улыбкой, почти сразу же отворачивается. Моет волосы, запрокинув назад голову. Долго нежится под теплыми струями воды, подставляет под них лицо, сладко выгибается, когда поливает из душа на грудь. В ней много нежного, зыбкого, почти иллюзорного и ни грамма пошлого, плоского, заурядного. Она вся — словно один, самый точный, антоним для всего грубого и низкого. Наверное, он чересчур странно-влюбленно на нее смотрит, когда Аня, выключив воду, открывает дверцу душевой кабинки, что она и не говорит ему ничего — только, улыбнувшись второй раз, тянется к нему мокрыми руками и вплетается сразу поцелуем в губы. Обе ее ладони ложатся ему на затылок, оттуда соскальзывают на лицо, удерживают в поцелуе, требуя — не отстраняйся, отдай, пожалуйста, люби меня. Потом от нее мокрая футболка, джинсы, постель. Забывается как-то про полотенце, он только отжимает одной рукой ее волосы и легко подхватывает девушку на руки. Потом уже, уложив ее на спину, собирает влажные капельки с бархатной кожи языком и губами. — Боже, что мы будем с этим делать… — пропуская между пальцами спутанные намокшие пряди сокрушается он. — Забудь, — горячо шепчет она, где-то в районе сонной артерии, почти касаясь губами бьющейся жилки, — Неважно. Хочу побыть с тобой. Завтра все… Завтра все кончится. Опять. Да? — Парковки и заправки, — усмехается Даня. — Не хочу, — крепко жмурясь и прижимая к себе его голову протестует девушка, — Просто не хочу и все. Пусть никогда-никогда не заканчивается. Ее хочется выучить. Каждый поцелуй и осторожное касание. Каждый вздох. Каждое движение ее тела. Как азбуку. Говорить, писать и думать на ее языке. Выучить ее губами, руками, сердцем, слухом и зрением, всем естеством. Вбить на подкорку, вшить в ДНК, упаковать в хромосомы, заставить сердечную мышцу выбивать ее имя точками и тире. Чтобы была на уровне генетической памяти, чтобы даже если сотрется из клятых нейронных связей, таких ненадежных по своей сути, она осталась бы. — Я люблю тебя… — полухрипом ли, полушепотом, непослушным, неверным голосом. Он целует ключицы и ямку между ними, спускаясь вниз по острым краям грудной клетки. На губах влажно, сладко и терпко, горячо от ее кожи. Она отвечает — приглушенными стонами и руками, путающимися замком на его затылке. Ведущими. Здесь целуй. Здесь, здесь, здесь. — Какая ты стала жадная. Она свободная и удивительно чистая в своем чувстве. Только требование любви. У неё ни робости, ни стыда, ни желания спрятать себя от волнующих поцелуев и ласк откровенных настолько, что ему самому мутно и жарко. На груди он словно клеймит ее, втягивая раскалённую кожу губами, это, наверное, почти больно, на грани боли, мешается с горячей нежностью в обжигающе-острый коктейль. Близость пьянит, пускает по венам электрический ток, который в бешеном ритме перегоняет кровь. Он готов поклясться, что именно так звучит ее имя в сокращающемся миокарде. Безумно. Ярко. Он ласкает языком соски, выкручивает их, зажимая между подушечек пальцев, упивается тянущими поцелуями, слегка прикусывает нежную розовую плоть передними зубами. Она кусает губы в немом крике. И крепко обнимает его своими бёдрами, вжимается, до боли, которая резко отдаётся в паху. Чертова молния на джинсах. — Подожди. Подожди немного, — еле отстраняется от неё, шипя и морщась. — Что? — Аня жмурится, пытаясь сфокусировать взгляд, резко садится на постели и хватается за виски, шепчет: — Голова кружится. — Не так быстро, солнышко. Куда ты подскочила? — ласково уговаривает мужчина, обнимает, тянется вниз и целует голые плечи, — Что такое, родная? — Я что-то сделала не так? — Ну… — он с заговорщической улыбкой указывает глазами на выступающий бугорок ниже пояса, — Чуть не убила всех наших будущих детей. — А. Ой, — она краснеет, смущенно хлопает ресницами. Как вообще можно быть такой невинной, после всех этих поцелуев? Как можно опускать глаза от какого-то почти детсадовского намека, сидя перед ним совершенно обнаженной, с этими красноватыми следами кое-где на нежной груди, с сосками, ещё топорщащимися вперёд и вверх, ярко-розовыми, мокрыми и блестящими от недавних влажных ласк? — Я как-то не думала, что… — Даня сдерживается изо всех сил, чтобы не съязвить. Вот что она там не думала? Что в любой части тела есть нервные окончания? Улыбку в ответ на следующий вопрос приходится тоже спрятать куда-то в очередной нежный поцелуй. — Очень больно? Она ещё чересчур сочувственно предлагает: — Ну, сними, и все. Его эта ложная невинность опять улыбает: не «больше так не буду», а «сними». Будет, значит. В открытую признаёт, что будет. — И все? — деловито уточняет он, расстегивая ремень и с трудом — чёртову молнию. Она вспыхивает снова и как-то поспешно поясняет: — Ну, в смысле, не совсем все. Совсем не все. И у неё пылает розовым лицо, когда хрупкие пальчики цепляют снизу его футболку, когда ложатся на пояс джинсов, после короткого, еле заметного смущения — затем она смотрит в глаза, ведёт ладонями по бёдрам, он поднимается на колени, тянет ее к себе, целует в дрожащие губы. Вязко. Зыбко. Нежно до отемнения ума, до тремора в конечностях, до срывающихся вдохов и выдохов. Ее губы мелкими поцелуями кроют ключицы и шею. Ее руки скользят от плеч по спине до ягодиц, поддевают боксеры, подтягивают его вперёд за бедра, гладят нагую кожу короткими нервозными движениями. — Сними все, — требует она, упираясь лбом в его плечо. Сердце в груди бьется глухо и медленно. Каждым ударом вбивается в грудную клетку так сильно, словно пытается расхерачить ему парные ребра. Нервные глотки — то ли так легче вдохнуть, то ли резко во рту становится чересчур влажно и сладко. Он не сдержится. Не сдержится. Уже сейчас слишком хочется уложить ее на спину и любить — и сердце, словно нарочно, диктует ему подходящий ритм. Момент какой-то волнительно-неловкий. На коленях друг перед другом. В опасной близости. Кончики ее розовых сосков едва касаются его тела. Спутанные волосы спадают по ее плечам слипшимися прядками. Две ладони на его груди. Она поднимает взгляд. Что-то такое в нем мелькает, что в следующую секунду он уже торопливо целует эти трепетные бледные губы, обхватив ее лицо двумя руками. Незбежны даже не чувства, а выбор — что чувствовать. Нельзя всю жизнь — по грани. Где-то все закончится: глухой стеной или объединением. Общим ритмом или она вальсом на шесть восьмых ускользнёт. Навсегда. Он должен ей сказать что-нибудь вроде: «Не стоит. Я не смогу себя контролировать». Просто должен. И не говорит ничего, молча повинуясь, обнажаясь под пристальным взглядом, медленно, стараясь прислушаться к голосу разума. На шесть восьмых. На четыре четверти. Вальсом или маршем. Нужно развернуться и дать ей уйти от себя. Он не просто не дает, а, оставшись обнаженным, крепче жмёт ее к себе, опускает на постель, накрывает своим телом, дуреет от того, как напряженная плоть трется о низ ее живота, задевает сочащиеся влагой половые губы. Ее грудь вздымается в такт каждому движению. Это что-то животное, что-то сильное и первобытное — хотеть обладать ею. Хотеть быть в ней, знать ее, знать, как звучит и чувствуется ее тело. — Ты доверяешь мне? — тихий вопрос вместо всех тех, которые он должен был ей задать. — Покажи мне, — она отвечает совсем не на то. Больше на его мысли, — Я хочу попробовать… почувствовать. По-настоящему. Как это будет. — Хочешь, выключим свет? — шепотом спрашивает он. Кажется неправильным делать это так — на отельной постели, под, честное слово, прожектором на потолке. После нервного вечера. После всех тревог и волнений. Представлялось иначе. Мечталось иначе. Аня отрицательно качает головой: ⁃ Давай не будем притворяться, что мы — это не мы. Ее правильно — точно правильное, так? — Тогда не бойся. Вообще ничего не бойся. Потому что это я. И я тебя очень люблю. Ощущение времени и пространства теряется в неторопливом движении пальцев, скользящих внутри неё. В тишине, разрезаемой только судорожными вдохами и выдохами, редкими приглушенными стонами, глупым шепотом. «Люблю тебя». «Не больно?». «И не будет». Он отпускает ее у самой грани — когда знакомо напрягаются и сводятся бедра, когда волнующе и ново горячее нутро охватывает его пальцы и губы приоткрываются в немой просьбе. Он качает головой. Эгоистично хочется почувствовать это другой частью тела. Она всхлипывает почти обиженно, почти яростно хватает его за плечи, тянет на себя, догадываясь, зачем, для чего он остановился. Сейчас, сейчас, сейчас. Вокруг все горит адским жаром, она оплетает, как вакуум, слышится и чувствуется ярче, чем любая музыка. Ее пальцы вступают затакт, напряженно цепляясь за плечи. Каким-то нечеловеческим усилием воли он все-таки отстраняется. Все протестует — и тело взвывает от разочарования, и яростно тянет обратно ее цепкая хватка, и в голове мутится. — Так нельзя, Анют, — хриплым шепотом поясняет он, — Мы должны предохраняться. Всё есть, просто немножко потерпи, хорошо? Он сам над собой ржал, когда в первый же день кинул в тумбочку презервативы. Сейчас, наверное, было бы нихрена не смешно лезть за ними в чемодан. — Это стратегический запас? — и, черт возьми, он рад, что она все ещё привычно подстебывает, значит, для неё ничего страшного не происходит, значит, не перегнул, не напугал, не сделал лишнего. Он смеётся, разрывая серебристую упаковку и с удовольствием чувствует на себе ее пристально-любопытный взгляд. — Это чтобы не разочаровать тебя в самый неподходящий момент. Чуть-чуть спадает пьяный, дурманящий жар, мысли уже не такие путаные, была размотанная кассетная пленка — теперь почти аккуратные смотанные катушки. У неё, кажется, тоже. Руки ложатся на плечи робко. Карие глаза осторожно встречают его внимательный взгляд. — Все будет хорошо, окей? — растерянно нашептывает он, — Мы всегда можем остановиться. Даже сейчас. — Нет, — она решительно качает головой, — Сейчас не можем. Я хочу не останавливаться. — Хорошо, Анют. Хорошо, — несколько раз повторяет он, целуя раскрытые навстречу губы, лаская широкими движениями обнаженную кожу, спускается ладонью ниже — и снова почти до исступления ее доводит, добиваясь тех же яростных ритмов, острых, почти болезненных касаний ее рук по своей спине. И наполняет ее собой одним медленным движением, почти не чувствуя сопротивления, только жар и тесноту, до одури сжимающуюся вокруг. Замирает. Хочется ругаться. Ощущения в цензурный диапазон не вписываются вообще. Глаза фокусируются еле-еле на ее лице. — Больно? — с трудом собирая буквы во что-то более-менее внятное спрашивает он. Аня качает головой, прикрывает глаза, нервно сжимает его плечи. — Странно, — еле слышное признание слетает с ее губ. — Расслабься, хорошо? Он целует ее — мягко и медленно, разводит шире ее ноги, ласкает ладонями внутреннюю сторону бёдер. Толкается ещё — когда она расслабляется, когда ее руки падают с плеч, по обе стороны от их сплетающихся тел. Ещё. Ещё. Резкие, надрывистые вдохи меняются на тоненькие всхлипы. Пальцы требовательной хваткой опять ложатся на плечи. Бёдра приподнимаются, стремясь пустить его глубже, встретить поскорее, сводятся вперёд, чтобы подольше удержать его в себе. — Вот так, малышка. Обними меня, — хрипло нашептывает он, подхватывая ее ноги под коленками. Шесть восьмых? Четыре четверти? Синкопа? Джаз? Аритмия. Ее имя сокращается во всех частях тела сразу. Его имя вырывается финальной точкой с любимых губ.