По тонкому льду

Чудом выгаданный момент близости кажется благословением этого странного и тревожного дня. Может, так успел соскучиться за эту долгую неделю, состоявшую, кажется, из одних только изнурительных тренировок до темноты, да отчаянных попыток что-то урвать друг от друга на бессовестно облюбованной ими двумя парковке, и даже от спешных, смазанных поцелуев на прощание вечером кровь кипела и отливала напрочь от клеток головного мозга. Может, просто тяжелее стало держаться — когда позволил себе чуть больше, перешел какую-то черту между невинными, осторожными, изучающе-нежными ласками и откровенностью, близко граничащей с безумием, похотью, желанием любить ее уже по-настоящему. Она, казалось, тоже что-то такое чувствовала — свою новую природу, начало и сводила с ума одной только мыслью, что все это у нее впервые, что за целую жизнь ни на одного мужчину она больше так не смотрела, когда, целуя его, забиралась на колени, лицом к лицу, когда доводил ее до чего-то исступленно-крайнего, и она просила даже перестать, сдавалась первой, до боли вжималась в бедра, дышала тяжело и влажно. Это было бы по-скотски, совершенно неправильно, наверняка, болезненно для нее — в темноте, тесноте и жаре, наспех, не раздеваясь и Бог знает каким усилием воли он останавливался от того, чтобы не взять ее прямо там, в этой чертовой машине, и прекращал, целовал уже только соленый от пота лоб и взмокшие волосы, гладил дрожащими руками по спине и чувствовал себя в этой пьянящей близости совершенным подростком, нерешительным, испуганным, избегающим. И, как назло, вечер затянулся из-за той же самой чертовой машины, которую он бросил с утра на парковке телестудии. Проклял себя тысячу раз, когда увидел в ее глазах короткое разочарование — и понял, что тоже очень ждала, что ей эти судорожные ласки тоже уже поперек горла, что ей тоже меньше всего на свете хотелось тащиться битый час по пробкам в такси только ради того, чтобы потом пересесть в его мерс и ехать еще полчаса в том же самом направлении, и еще минут двадцать — до его дома. Так странно было потом зайти в квартиру и дружно, вдвоем, делать вид, что понятия не имеют, ради чего была вся эта сложная логистика. Осознанно друг друга не касаться, болтать о чем-то отвлеченном — о кошке, которая опять раскидала по всей кухне корм в знак протеста. Рассуждать всерьез, что с его-то жизнью лучше бы завести рыбок каких-нибудь, да и те бы, наверное, быстро передохли. Потом Аня зачем-то вспомнила про то, как эта самая кошка у него появилась. Алина подарила. Господи, да не знает он никаких Алин — по крайней мере, сегодня. — Ты ревнуешь, — смеется он и тянет ее ближе к себе, браня про себя все на свете, потому что контроль теряется с первого касания. Она качает головой и как-то странно улыбается, пленяще и нежно, словно может только по одному его взгляду определить начинающееся безумие. — Ревнуешь, — повторяет Даня, — У тебя ноздри от ярости раздуваются. — Они раздуваются от того, что ты полный бред несешь, — гортанный смех отзывается по коже горячей волной. Он делает шаг назад и упирается спиной в кухонный гарнитур, вплотную прижимает ее к себе. Нетерпение переполняет настолько, что ему аж стыдно за себя, кажется, что кроме одного желания ее близости больше вообще никаких желаний внутри не осталось. Что она и это увидит, разочаруется в нем, испугается напора, с которым хочется подмять под себя ее губы, целовать потом безжалостно и до сладких всхлипов, раздевать и жадно смотреть на нагое тело, не в темноте, не в тесноте, не выдумывать его себе под кофтой и еще несколькими слоями одежды. Он поэтому медлит даже с поцелуем, оттягивает, словно эти несколько секунд невинных объятий что-то вообще решают. Потом, приблизившись до невозможности, тянется к ее губам, а поцелуй смазывается, получается какое-то короткое столкновение. Маленькие ладошки упрямо упираются в плечи. — Неа, не выйдет, — лукаво шепчет она в приоткрытые губы. Даня одним резким движением разворачивает ее спиной к гарнитуру, меняя себя с ней местами и наваливается сверху. — У нас какие-то новые правила? — он снова тянется за поцелуем, и Аня смеется, уворачивается, подставляет уголок губ. Это и бесит, и заводит до невозможности одновременно. — У нас кто-то крупно сегодня накосячил, и не раз — она пытается гневно сверкнуть глазами, но получается так плохо, что хочется рассмеяться. — Ты же больше не злишься? — он осторожно проводит кончиками пальцев по скуле и дальше вниз по краю нижней челюсти. Против касаний возражений не следует, а может, они просто пьянят ее и дурманят — даже такие, легкие, совершенно ни к чему не располагающие и не обязывающие, — Я вижу, что ты совсем не злишься, — довольно улыбается мужчина, и, отойдя от охватившей его робости, большим пальцем скользит по ее губам, влажным и теплым, и от этой странной ласки она чуть-чуть прикрывает глаза, нечаянно задевает его кончиком языка, нервно сглатывает слюну, когда он убирает руку. Эта новая игра даже лучше, потому что обещает быть раздражающе медленной, сложной, изнурительной. Этого они себе не могут позволить на какой-нибудь там парковке. — Ты все равно наказан, — хриплым шепотом сообщает она, когда он еще раз дергается вперед. — Это антигуманно, в курсе? — смеясь, обжигает дыханием близкие губы, и нервная дрожь в них, и движение ее головы — навстречу, но не до конца, и обнажившиеся белые зубы, прикусывающие нижнюю в волнении, чтобы, не дай бог, не сорваться на поцелуй — это круче самого поцелуя. — Разумеется. Тебе не должно это нравиться, иначе какой смысл? Но ему нравится. Нравится изводить себя и ее этой невозможностью, нравится играть с ней, нравится думать, что можно вывести ее настолько, что сама же как-нибудь нарушит собственный запрет, признает его власть над собой, признается, что хочет на себе его губы. — И что же мы будем с тобой делать? — с преувеличенным отчаянием в голосе шепчет он, — У меня были планы, но они подразумевали под собой поцелуи… — она вздрагивает, когда мужская ладонь скользит вдоль солнечного сплетения до низа живота, — Я бы извинился за свое отвратительное поведение. Знаешь, как я мог бы извиниться? — и покрасневшие щеки, участившееся дыхание выдают ее ответ без слов. — Сюда тоже нельзя? — часто дышит ей в шею, почти прикасаясь губами. Как будто так нужно туда именно целовать, чтобы вздрогнули плечи, чтобы голова ее наклонилась чуть-чуть в сторону, подставляя под ласки нежную кожу. — Неа, — разумеется, неинтересно было бы услышать другое. И он изводит ее этими почти-поцелуями, поднимаясь вверх к краю нижней челюсти и дальше к уху. — А если сюда? — Никуда нельзя, — и слова так расходятся с действиями, что аж смешно смотреть на эту запрокинутую голову, на покрытую мурашками шею, на трепещущие ресницы, смешно слушать этот хриплый голос, запрещающий ему целовать. — Это считается за поцелуй? — шершавый язык аккуратной запятой обводит ушную раковину. Ответ не сразу: — Да… — он злится, бесится от этого ужасного упрямства и в отместку прикусывает краешек мочки, — Ай! Кусаться тоже нельзя. — Ты же на ходу придумываешь правила, солнышко, — смеется Даня, и она уворачивается от невыносимо горячего дыхания в прямо в ухо, — Так нечестно. Может, снять это с тебя? — он поддевает рукой краешек лонгслива, и осторожно ласкает обнаженную кожу под ним кончиками пальцев, — Может, ты будешь посговорчивее, сразу простишь меня. — Попробуй, — усмехается девушка. Даня еле сдерживается от смешка, потому что, стянув с нее через голову плотную кофту, обнаруживает, что эта коварная мстительница не надела лифчик. Почти уверен — валяется, ненужный, где-нибудь в тренировочной сумке. — Надо было надевать три слоя одежды, если уж так хотела меня наказать, — подначивает он, нарочно ничего не делает, просто смотрит, дожидаясь, пока она как-нибудь выразит свое недовольство по этому поводу. — Мне холодно, — тут же жалуется та. Это, конечно, немного не то, что хотелось бы ему услышать, но тоже очень интересно. — Знаешь, что согревает лучше всего? — Не говори, что твои поцелуи, — фыркает Аня, картинно хмурится, словно совсем-совсем не одобряет происходящее, словно ужасно злится на все эти попытки себя поцеловать. — Не угадала, — он подхватывает ее под ягодицами, усаживает перед собой на столешнице, устраивается между разведенных ног и сразу же накрывает обнаженную грудь ладонью, — У меня руки теплые-теплые. Только ты все равно дрожишь. Она теряется сразу — в неторопливых, изучающих ласках, в дразнящем дыхании, которым он обжигает ее соски и нежные, бледно-розовые ареолы, выгибается в спине, так, что ему приходится второй рукой придерживать ее под лопатками, чтобы не дай Бог не вписалась головой в навесной шкафчик. Глупенькая, затеяла с ним эту свою игру, хотя ее так легко свести с ума, потому что эти прикосновения для нее еще новые, и оттого такие будоражаще-горячие, несносные, она не умеет еще держать себя, она нетерпеливая и очень жадная до любви. Оплетает его ногами, что-то бормочет, что так нечестно, незаконно, ладони на затылке — упрямо пытается прижать к себе его голову, сама наклоняется и целует в макушку, и ему не хочется уже требовать от нее прямой просьбы — еще как-нибудь попросит, обязательно, а сейчас и этого достаточно сполна. Он прижимается к груди губами под легкий, сладкий всхлип, делает так, как ей хочется — неистово, требовательно, и поцелуи ощущаются оглушительно-остро, обжигают какой-то новизной даже его. — Пойдем в постель, хорошо? Ты сейчас точно получишь амнезию от этого шкафчика. Аня кивает, но идти, разумеется, никуда не собирается — обвивает его за шею руками, плотнее сцепляет за спиной ноги. Неси, мол, куда хочешь. В спальне все неуловимо меняется, с жадного на нежное, с отчаянной борьбы, подогреваемой желанием одержать верх — на осторожные, вдумчивые поцелуи, в губы и куда придется. Она почти сразу стягивает с него толстовку, на ремень брюк как-то нерешительно и долго потом смотрит. — Иди ко мне, солнышко, — ласково зовет мужчина, и, обнимая ее, укладывает спиной к себе, крепко прижимается, целует в растрепанные волосы и шею. Не готова еще — он это отчетливо чувствует. А ему точно не хочется, чтобы ей было страшно или больно, чтобы секс воспринимался чем-то неизбежным и обязательным, чтобы она боялась вот так его тела и принимала какие-то сверхсложные решения. Не хочется, опять же, после первой близости везти ее домой, оставлять там одну на целую ночь. И ее неуверенной, еще не очень-то умелой ласки потом достаточно, чтобы разрядиться и успокоить кипящую кровь, по крайней мере, ей самой это приятно делать, она как-то сразу расслабляется и раскрывается, когда понимает, что ничего, кроме того, что уже было и что уже не пугает, ему от нее не нужно. Мимо парковки проезжают, переглядываясь, и он вопросительно приподнимает брови: — Что, по привычному маршруту? Аня отмахивается со смехом: — Мне кажется, я и так сейчас маме в глаза смотреть не смогу. — Серьезно? — возмущается Даня, — Обо мне подумай, бессердечное ты создание! — Ну, вообще, твоя была идея. — Я вот если и думал, то точно не тем местом, которым следовало бы.