По тонкому льду

Между многоэтажек и суеты Я нашёл тебя, луч красоты. Ты была нереальной, я хотел Каждый день рисовать на холсте. Твои мысли, твои руки Ты согласна завтра в пять Мне позволить так от скуки всю себя нарисовать? Теплоту и нежность лета я создал в цветах Жар огня, полоски света — как в твоих глазах (с) Монеточка - «Ушла к реалисту»

— Так чем займемся? — она перекидывает свои (самые прекрасные на свете) рыжие волосы на одно плечо и улыбается ему (крышесносно). С такими девушками не смотрят глупые комедии, не играют в ГТА на приставке. Им пытаются показать себя (свою душу) и потому включают андеграунд на пластинках, читают сбивчиво стихи, показывают смешные детские фотки и свои книжки на полках — словом, ведут себя глупо (влюбленно). Обнажают сердце и целуют, целуют, целуют. С Сашей невозможно быть не собой. Она же сама — сама непосредственность, яркое, ничем не разбавленное чувство. Оголенный нерв. Сила. Идеальный сюжет для картины. — Помнишь, я обещал, что нарисую тебя? — у нее в волосах играет солнце. Конец октября — почти зима. Но, кажется, для Саши в его доме погода делает исключение — и осеннее небо, просто обязанное по законам жанра быть серым, низким, заволоченным тучами, сияет голубизной, а солнечные лучи бесстыдно ломятся в огромное панорамное окно. — Помню, — еще одна улыбка скользит по ее лицу. Ему хочется протянуть руку и поймать это мимолетное выражение: она вспоминает момент, в который было дано это обещание. Не то, чтобы особенный. Он любовался ею, и ляпнул сгоряча что-то про картину, вогнал ее в краску и долго остужал поцелуями смущенно порозовевшие щеки. Саша толком не догадывается о своей красоте, и, сталкиваясь с его восхищением, каждый раз удивляется, как будто впервые, — Так значит, ты украл меня для натуры? — Для вдохновения. Украл — это громко сказано. Просто у Марка выходной, он успешно провел переговоры с Сашиной мамой и забрал девушку на целый день, пообещав, что будет носить ее на руках везде, где нормальному человеку требуются ноги. Теперь они одни в его доме, только что слопали на двоих огромную пиццу и счастливы — много ли нужно для счастья вчерашним подросткам. Разве что холст и краски, и то, если один из них — художник. Она любопытно рассматривает принесенную им гуашь, по очереди открывая баночки. — Какой цвет у тебя со мной ассоциируется? Марк отвечает почти без раздумий: — Алый. Прямо из банки. О Саше — только так. Без компромиссов: чуть желтее, чуть холоднее — это уже не про нее. — Мне можно смотреть? Или ты посадишь меня на стул вдалеке, как экспонат? Если бы Саша была экспонатом, ей бы выделили отдельный выставочный зал. Он зависает, рассматривая ее. Нежная, яблочная кожа, обрамленная огненными волосами. Ему хочется изрисовать этими оттенками целый холст. — Если хочешь, можешь помочь. — Как? — Хочу повторить цвет твоей кожи. Дай руку. Она придвигается ближе, опираясь на его плечо (доверчиво). Сегодня Саша — маломобильный пассажир, как Марк, смеясь, окрестил ее, перенося на руках из дома в такси. Вот и стол, за которым он обычно рисует, придвинут вплотную к кровати. Она не может долго просидеть с согнутой ногой, да и врачи рекомендуют держать загипсованную конечность вытянутой и желательно — поменьше ею двигать. Так что кровать — идеальное место и для пиццы, и для пластинок, и для творчества. Смешивать краски прямо на ней оказывается очень занимательным процессом. От мягких движений кисточки у нее по коже бегают мурашки — это отвлекает, сильно отвлекает от поиска новых оттенков. Если она так реагирует на прикосновения к тыльной стороне ладошки, что будет, если провести кистью влажную дорожку от мочки уха до ключицы? Саша замечает его взгляд на своей шее — и чуть-чуть наклоняет голову в сторону. Это сводит с ума. — Здесь не очень подходит, — его голос срывается на хрип, — Мне кажется, нужно попробовать в другом месте. Она не против — и собрать волосы в пучок, и позволить ему расписать себя узорами. Марку становится жарко от первого же касания ее кисточкой. Он вторит своим движениям, оставляя на ней легкие поцелуи вдоль края нижней челюсти. Он был глуп, думая о красках. То, как она выгибается от прикосновений, то, как вжалась ладонями в его спину, складки, которые останутся на его рубашке от цепких пальчиков, ее приоткрытые губы с часто срывающимися вздохами– это творчество, настоящее, живое. Не белоснежный холст, безразличный к любому — и к мастеру, и к дилетанту, а она — уже полная оттенков, отзывающаяся на каждое прикосновение и вся — только для него. — Знаешь, я передумал, — шепчет он, почти касаясь губами ее уха и обрисовывая кистью линию ключиц, — Хочу другую картину. Очень эксклюзивную. — Моя кожа вместо холста? — Ты не возражаешь? Саша качает головой, подставляя ему другую сторону шеи: — И здесь тоже. И он не знает, чего хочется сильнее: прижаться губами к пульсирующей жилке, зачерпывать эту нежную кожу губами или снова изводить ее легкими движениями тонкой кисточки. Он хочет отложить последнюю в сторону, и Саша почему-то перехватывает его руку. — Не боишься запачкать покрывало? Господи. Какое покрывало? — Оно не является художественной ценностью, — отмахивается Марк, и смотрит на нее так, словно видит впервые. У нее на шее вместо следов поцелуев — хаотичные яркие мазки. Это красиво и безумно одновременно. И хочется, чтобы это была не только шея, а все ее тело. И, прежде чем появляются какие-либо разумные доводы, он тянется к маленьким пуговицам, соединяющим на волнительно вздымающейся груди полы тонкой трикотажной кофточки, — Ты позволишь? На секунду ему кажется, что она сейчас откажется, скомкается, закроется или расплачется — настолько долгими и звенящими кажутся доли секунды до ее ответа. Она накрывает его похолодевшие пальцы своей теплой ладонью. Шепчет, волнуясь: — Позволю. Не могу препятствовать искусству. Искусство. Вот как это называется. Он сходит с ума от покорности, с которой она позволяет себя раздеть и уложить на мягкое покрывало. Теперь у него есть тысячи квадратных миллиметров ее кожи, и это само по себе — прекрасная картина. Наверное, Микеланджело, впервые оказавшийся под сводами Сикстинской капеллы, чувствовал себя таким же дилетантом, палачом, замахнувшимся на чистое, неиспорченное полотно. Он не вправе, он недостаточно преуспел в мастерстве, у него начинают дрожать конечности — и она берет его руку и проводит по себе несколько линий, направляя, позволяя себя касаться, признавая достойным. И больше не страшно. — Тебе нравится? — он даже не понимает, о чем именно спрашивает: о своих губах, ласкающих ее, об узорах, украшающих ее тело, о самом себе, вжимающемся бедрами в низ ее живота. — Картины могут разговаривать? — она задыхается от поцелуев. — Ты — особенная, — он улыбается в ее кожу и (почти) случайно оставляет мазок на хрупком кружеве, до сих пор почему-то прикрывающем ее грудь, — Прости… Замарал. — Не является художественной ценностью, — смеется Саша, и, краснея от собственного бесстыдства, добавляет, — Он вообще кажется мне лишним. У Марка перехватывает дыхание. — Сотрем? — и, получив в ответ еле заметный кивок, он скользит ладонями по тонкой ткани за ее спину. Она выгибается навстречу — и одно ловкое движение пальцев расцепляет застежку. Вот так. — Что-то не так? — она тянется руками к обнаженным соскам, чувствуя на себе его потяжелевший, обжигающий взгляд. Марк пресекает это движение, вжимая ее запястья в кровать: — Все так, Саша. Все так, — ему хочется то ли покрыть ее поцелуями, то ли продолжать смотреть, то ли трогать, то ли кричать хриплым шепотом о том, как она красива, безупречна, потрясающа или о том, как сильно он желает ее. Он делает все сразу: и целует, уже с напором, жарко, и трогает, не боясь испачкаться в краске, и шепчет, — Ты прекрасна, я хочу рисовать по тебе губами. И слышит ее робкую просьбу: — Я тоже хочу… Рисовать, — она пытается расстегнуть пуговицы на его рубашке, но пальцы уже непослушные, и Саша хмурится, отталкивает его, пытаясь сосредоточиться. — Пожалуйста. Все, что хочешь, — он снимает рубашку сам, под ее нетерпеливым взглядом. Краска смазывается. Кожа к коже. Хриплые стоны, вырывающиеся из ее груди. Безумные поцелуи, которые они дарят друг другу, пронизывают, будоражат, как электрические заряды. Она мечется по кровати, желая еще этих ласк и, в то же время, уже не имея сил принимать их — чувства копятся внизу живота горячим комком, собираются постыдной влагой между разведенных бедер. И ей хочется, чтобы Марк сделал что-нибудь, чтобы эта сладкая пытка кончилась, чтобы перестал, наконец, ее мучить. Она прижимается к нему бедрами, немного ерзает — давление кажется прекрасным способом сделать себе немножко легче. От этих движений с его губ срывается глухой, протяжный стон. Кажется, где-то с этого момента он больше не сдерживается. — Мы правда сделаем это? — ему казалось, что это произойдет гораздо позже, что она попросит остановиться, когда он потянет вниз резинку ее штанов или что хотя бы не станет сама расстегивать пуговицу на его джинсах. — Я хочу. *** Она после — вот где настоящая красота и настоящее искусство. Лишенная сил, исцарапавшая ему всю спину, искусавшая себе все губы. Он гладит широкими движениями ее всю — как будто случившееся стерло неловкость и ощущение чего-то запретного между ними. — Это же твой первый раз, да? — Да. — Я не сделал больно? — Совсем нет. — Прости, что так… — Как, Марк? — Без свечей, лепестков роз на кровати… Саша смеется, тихо, заливисто: — Ты можешь представить нас в такой обстановке? Он и сам кажется себе смешным. — Нет, если честно. — Красивая получилась картина? — Незабываемая. Я бы каждый день рисовал на тебе. Тебя. В тебе.