Перья и чёрная кровь

      Восток у горизонта уже светлеет из темноты в ультрамарин. Гук возвращается не скоро. Ни через полчаса грёбаной вечности и клаустрофобного сжимания несуществующих чугунных обручей вокруг растрёпанной своими же пальцами, беловолосой копны, ни через выросший по чокнутой взвинченности час.       После еле проковылявших паркинсоновой бабулькой шестидесяти минут блондин начинает их отсчитывать, награждая каждую своим особенным ярлыком. Шестьдесят первая – «Покажите мне того гения, который изобрёл измерение времени – я ему въебу». Шестьдесят вторая – «Надо срочно притащить откуда-нибудь старинную, пафосную ебздню из исчезнувшего со страниц Красной книги дуба, инкрустированную бриллиантами, с кварцевым циферблатом, по которому ходил на горшок сам Людовик четырнадцатый, и расхерачить её монтировкой. Потому что захотелось».       Шестьдесят третья – «Сколько господних куропаток, навскидку, может зафигачить среднестатистический демон, прежде чем его дезинтегрируют? Ладно, не совсем среднестатистический: дьявольского похера в похеровницах пороха в пороховницах уже значительно меньше». Шестьдесят четвёртая – «Я не могу, ну сколько можно-то уже?! Сдайся, упёртый придурок, и пусть твои надзиратели придут вершить правосудие сюда, ибо быть кучкой пепла гораздо привлекательнее, чем всё это угнетающее ожидание терпеть!»       Какой-то слишком иссушенный, с треском веточек ольхи в морозные минус сорок шорох пронзает нервозную тишину на девяносто седьмой минуте. Полумесяцы уже и не надеялись, уже миллион раз обматерили всех участников этой истории – себе досталось примерно процентов семьдесят пять брани – но всё равно с первым шуршанием мгновенно впиваются в место его возникновения. Ноги на автомате несут своего владельца к материализовавшемуся, ссутуленному силуэту, который в вертикали не удерживается – рушится на колени, невидяще уставившись в траву перед собой.       Весь он – воплощение безмолвной опустошённости и смятения. Словно на паузе, словно двухмерная, не анимированная картинка. На чужое приближение не реагирует, хоть то и грозно хрустит стебельками под подошвами с сопением бешеного носорога. Но Чимина ошеломлённое игнорирование не заботит ни на йоту: орать он будет в любом случае, потому что гневные фразы уже бурлят вскипячённой слюной на языке, уже давно выползли магмой из вулканической чаши и затопили всё внутри.       Когда до нахохленной, съёженной фигурки остаётся сантиметров тридцать, а лёгкие вбирают кислорода на полный объём, чтобы весь его преобразовать в звук, он будто натыкается на незримую стеклянную стену. Влепляется в неё лбом и стопорится.       Янтарь замечает седой, окна-в-утро-сочельника налёт на рукавах и посеребрённые им же завитки на макушке. На склеившихся стрелками ресницах – морские хрусталики, наверняка царапающие нижнее веко. Лежащие искромсанными градом росточками на бёдрах руки мелко, безостановочно дрожат.       Мозг непроизвольно и экстренно освобождается от свирепо-крикливого содержимого, подбитым дирижаблем сбросив его в пропасть как лишний балласт. Согласия у хозяина не спрашивает – тело действует на инстинктах: падает к чужим коленям на свои, ладонями обхватывает окоченевшие чужие, принимаясь их быстро-быстро растирать.       Чтобы не выглядели так уязвимо. Чтобы одним ранимым видом клапаны не сдавливали.       Прошлая обитель Пака ведь вся сплошь из огня и жара. В нём самом этой высокоградусной стихии чересчур – пылает и печёт. Он забыл уже и не знает, каково это – мёрзнуть. А тут сиротливого воробушка, не справляющегося с зимним забвением, после которого больше никакой весны и дворовой склоки за краюшку хлеба, знобит. Он почти сомкнул глаза, почти уснул, почти канул в нордовое небытие. Оттуда уже не возвращаются.       Этого допустить никак-абсолютно-точно-совсем-совсем нельзя.       - Эй, тебя что, на Северный полюс уволокли? – даже в голосе ярости не наскребается. – Создатель настолько крут, что не мог создать отопительную систему? Или у вас там вечно сквозняки?       Брюнет не отвечает. Еле-еле отрицательно машет головой и продолжает расфокусированно пялиться на то, как короткие пальцы стараются отогреть его собственные.       Он не сумел проглотить эти бестолковые, мамонтёнковые где-моя-мама слёзы – пара-тройка позорно скатилась прямо при той, кому запрещено было их показывать. Не сумел сразу пришпилить и обмотать лишь вокруг себя арктический электрошок, дабы он не достиг никого другого. Хоть и надёжно запрятал свои тайны, в последнюю секунду сунув в самую дальнюю, захламлённую комнатушку, сам от хлёстких реплик в ней забаррикадироваться не успел.       Паршивый из него хранитель. Так «мраморная леди» говорила. Кто с этим спорит-то? Она много чего ещё наговорила, и каждое слово-плеть отлично понимало, куда ударить. А он и заслониться от них был не способен. По сути, правда ведь.       И про «разочарование», и про «проваленную миссию», и про «тебя не этому учили». Как будто он сам о таком раньше не размышлял. Вот только к выводам приходил совершенно иным.       Потому что «безусловное зло, соблазнившее и замаравшее» не прикасалось бы сейчас к озябшим кистям так суетливо и трепетно. Оно бы не делилось и крупицей искренности. Оно бы всегда только ломало, не пытаясь починить. И его уж однозначно не волновало бы ничего кроме собственной выгоды.       «Мы не прекращали наблюдать за тобой, просто было любопытно, как низко ты ещё падёшь»       Понравилось шоу? И что стало перебором? Неужели сакуры? Неужели зависть заставила дёрнуть за рычаг? Мерзкое чувство как от выпитого стакана болотной жижи закупорило дыхательные пути.       «С твоим перепутавшим стороны приятелем я тоже проведу профилактическую беседу»       Он здесь не при чём! Пленник рявкнул бы это безапелляционно и пламенно, но челюсти разжать не мог – всю тушку пронизывали ледяные судороги. От них почти не было больно. Больно было от еле уцелевшего прежде, но теперь рассыпавшегося и калечившего кусками арматуры бастиона веры. И от неизбежной опасности, обеспеченной Хоупу с его «лёгкой» подачи. За друга, к тому же, было ещё и страшно. Поэтому обречённая влага сплоховала – заблестела в уголках, так и заиндевев там.       «Ты ещё можешь искупить свою вину перед Родиной. О твоём преступлении осведомлён только мой отдел. Избавься от своего дефектного подопечного, и мы замнём этот инцидент. Тебе ничего не будет: репутация гарнизона восстановится, а то, о чём Престолы не узнают, им не навредит. Все ошибаются»       Если они посчитали, что такое предложение вообще имеет какой-то вес или шанс на выполнение, что ж… Не стало ангела Чон Чонгука. Он не хочет впредь таковым называться. Небеса окончательно его потеряли, хотя, наверное, и не сильно из-за данного факта расстроятся. Ониксам противно отныне обращаться к этой приторной синеве. Фальшиво-чистой. Лживо-безукоризненной.       И никогда больше по своей воле их обладатель её не пересечёт. Не явится ни по какому сигналу. Пусть делают с ним всё, что угодно. Дома у него теперь нет.       Кристаллическая соль плавится свежей, горячей и обжигающей. Юноше за неё почему-то стыдно: ну отрезал ведь уже, решил бесповоротно и твёрдо. Вещи в обветшалый рюкзак не запихивал – не имел потому что вещей – но дверью хлопнул так, что до сих пор всё естество сотрясается. Тогда чего? Зачем проливаться сожалениями о том, что их не достойно? В первый раз, что ли, обманули и предали? Нет. И, скорее всего, не в последний.       Чуть отвлёкшись от холодной кожи, которая под подушечками с трудом перенимала нормальную температуру, чайный взор ловит бесконтрольные, крупные капли. Опешив, прослеживает их дорожки по бледным щекам и безуспешно пытается встретиться с мокрой чёрной смородиной:       - Почему ты плачешь? Тебе больно? – за чрезмерную обеспокоенность Чимин на себя порычит и взъестся позже. Когда-нибудь потом.       Смольная шевелюра вновь мотается влево-вправо:       - Нет. Мне обидно, - зубы практически стучат друг об друга.       - Это твой подозрительный знакомый нас раскрыл?       - Хоби? Нет! Нас раскрыл… я, - тем, что наивный, непроходимый тупица.       - Точно? – карамель сужается, ладони своих смущённых сводных сестёр не выпускают. – Я же узнаю, если ты его выгораживаешь!       - Точно.       - Ну и что эти мрази с тобой сотворили? - сыграем в игру «как будто я не в курсе».       - Ничего!       - «Ничего» и состояние а-ля «Анна, чуть не окочурившаяся из-за заскоков Эльзы» как-то не стыкуются.       - Это пустяки! – торопливо возражает Чон. Моргает честно-честно и даже осколочный, разбитый, но вымученно улыбается. – Главное – я тебя не выдал!       Только лохматых ушей не хватает, паралича на перекошенной, трогательно-преданной морде, клыками перегрызшей ядовитую змею, и вяло трепыхающегося хвоста, которому трепыхаться осталось меньше пяти минут.       Я спас своего человека от врага. Я справился. Я же молодец? Пожалуйста, скажи, что я молодец ещё хоть раз. Я не понимаю смысла вашей речи, но сочетание этих семи звуков всегда гремит так гордо и радостно. Ну, нет. Попробуй снова: получилось совсем не радостно. А я для тебя хвостом повиляю. Смотри, я всё ещё могу!       Блондин смотрит. И явственнее, на всю глубину убеждается: не Люцифер – проблема. Не райское войско. Он. Только он. Однако патологический, тёмный, отчуждённый от мира и обозлённый на самого себя, загрудинный зверёк опять неправильно к «во имя» подбирает мотив.       Что ж, руки, вроде бы, уже не такие стылые. Из оцепенения ангел выкарабкался. Пора затаскивать на борт вышвырнутый балласт и водружать его на законное место. В полной, рассерженной массе:       - Кодекс хранителей, да? Лечь под плаху, но «багаж», к себе пристёгнутый, защитить – таков девиз агентства?       - Что? – губы краешками пикируют вниз. – При чём тут это?       - А разве не в этом причина? Я – не будущий апостол, ультрамегаисключительный праведник или какой-нибудь потомок Ноя в пятидесятом колене! Я ничего ценного из себя не представляю, и всё, что делал с тобой – использовал, не задумываясь о последствиях. Так что другой причины банально нет. Ты – по-прежнему прилежная божья машина, нашедшая себе испорченную куклу, которую надо починить! И то, что испорчен я похлеще, чем обычный «Боа Пристли, двадцать девять лет, штат Канзас» тебя не колышет! Потому что сраные узы жёстче непреложного обета!       Даже отчётливо видя, как во взгляде на расстоянии выдоха меркнут в антиматерии зыбкие звёзды, Пак не затыкается. Откровенные, пневматические и экспансивные слова фонтанируют из него пулемётной очередью. Но не оттого, что жаждет добавить ссадин-гематом к уже и без него измочаленному и покорёженному, нет. Просто свой испуг обернуть больше не во что. Он боится, что единственное прошу-не-отнимайте заберут. И поэтому злится, бушует, кусается. Оно ведь само не осторожничает нихрена! И само вполне способно собственным безрассудством себя у демона забрать.       Брюнет поражённо, беспомощно молчит, и раскалённая медь сверкает ярче:       - Я – не твоя галочка напротив пункта «вытащить низшего из скверны и превратить в здорового, адекватного парня с амбициями и мечтами на радужное «завтра»! Прекрати уже так отчаянно стараться, расшибаясь в лепёшку, ради дебильной «программы», вшитой тебе в голову Верхами! Должен же был кошмар, которому они тебя подвергли, хоть что-то доказать!       В обсидианах недоумение вытесняется густой, досадливой горечью. Гук опускает их, потому что выдерживать зрительный контакт с концентрированным гневом сложно.       Это ведь не программа... Может, и было ею в самом начале, когда чужие увечья сквозь тысячи миль, с земли в Эдем зеркалились нестерпимой агонией и заставляли безотлагательно мчаться к косячному подопечному, но сейчас... Это его непреодолимое желание уберечь. Его физическая необходимость. У людей - сон, еда, кислород. У него - невредимость Чимина.       И плевать уже на все обоснованные или нет «почему». Он так чувствует, и этого аргумента достаточно.       - Он и доказал… - интонация робкая, до ужаса неровная: первое признание в чём-то настоящем обезоруживает. Хотя куда ещё безоружнее-то? - Доказал, что все мои усилия «расшибиться в лепёшку» уже давно не продиктованы статусом хранителя. И я стремлюсь спасти тебя от чего бы то ни было не из-за долга или обязанностей. А потому, что ты этого заслуживаешь.       Потому, что не требуется никакая другая причина, когда ценность в том, что это именно ты. Такой, какой есть. Потому, что лишиться даже больного, но вместе с тем заветно важного, пробуждающего в солнечном сплетении совершенно иной, тёплый свет - а не испепеляюще-неуютный - дико страшно. Я без этого уже, кажется, не смогу. Эгоизм? Возможно. Но если мой эгоизм не позволит потерять тебя - пусть так. Я буду самым усердным эгоистом. Хоть это и противоречит моей природе.       Медовый прищур сверлит угольную чёлку колючим скептицизмом. Жаль, мысли читать не умеет - было бы проще:       - И чем же я заслужил твою опрометчивую жертвенность?       Не верит. Точнее, не доверяет. До сих пор. И Чон решается. Наверное, стоит заявить что-то более радикальное и «нараспашку». Дело же не в доверии, ему нужно не только оно. Ведь со своей стороны, за своими рёбрами уже намного больше, сильнее, корнями – не вырвать, бутонами – не заглушить:       - Всем. Шаманкой, для тебя бесполезной и слабой, но оставленной в живых. Несостоявшейся самоубийцей на железнодорожной станции. Старичком в цветнике. Водопадами, фонтанами, волшебной музыкой, «Русалочкой», Ханами и бумажными фонариками. Этими твоими: «уж точно не стоило отнимать у тебя частицу благодати», «отдавать тебя Люциферу я не планирую», «наверное» на моё «мог бы кого-нибудь полюбить?» и «я не знаю» на «зачем всё это?». «Не убирай», «запястье до сих пор болит?», «не уходи», «я больше не буду», «давай ещё так постоим», «отдохни столько, сколько потребуется», «спасибо за помощь, она была нужна мне». Да, я запомнил каждую чёртову фразу, не мог не, они на подкорке у меня выжжены! – юношу несёт, как ивовый прутик на разливе реки, вышедшей из берегов, но говорить, когда плотина уже разрушена, легче. – Необыкновенными правдивостью, мягкостью, чуткостью и заботой. Не надейся: какой бы агрессией или мнимыми предлогами ты их не маскировал, истинное нельзя не заметить. Совестью, фобиями, слабостями. Человечностью, наконец, которая прекрасна, как бы ты её в себе не презирал и не пытался истребить…       Выпалив эту лихорадочную исповедь и исчерпав до донышка запасы храбрости, брюнет тяжело вздыхает, словно запыхавшийся марафонец. Но чистосердечные агаты не отводит: нечего уже в них утаивать, всё выложил.       А Пак вообще не дышит. Перестал где-то на середине эмоциональной тирады, предпочтя лишь слушать и вглядываться. Зрачками, как кончиками пальцев, очерчивать чересчур серьёзную и пылкую мордашку, удивляясь: где ты всё это прятал? Или почему я не находил? Не пробовал отыскать?       Логика и если-на-меня-летит-фура-отойди концепция задвигаются на периферию более мощным ощущением. Он за весь свой проклятый, в качестве демона срок не получал ничего подобного. Никто в нём не нуждался, никто не дорожил. Никто не определял его, как хоть какую-то значимость. И, конечно же, не считал тем, за кого имеет смысл бороться.       Здесь же не «никто». Здесь как-тебя-угораздило-то ангел! Слишком не похожий на своих братьев, парадоксальный, но оттого ещё более уникальный. Разве перед этим можно устоять?       Чимин и не может. Не желает. Да, он – неисправимый, ревностный эгоист. И всё, что он теперь желает – это такого Чонгука себе. Чтобы видел в нём лучшее, верил в него, шагал следом по любому, даже самому тернистому пути.       Что же насчёт Сатаны и крылатых утырков - пусть идут нахуй. Да хотя бы общей компанией, на один, как канапешки. Уж за своё, тотально и бесповоротно своё блондин будет грызться до последнего. С голыми руками, без суперсил полезет хоть на Бога, хоть на его охреневшего сынишку. И на всю королевскую конницу, всю королевскую рать.       - А останешься ли ты таким же убеждённым и рьяным, если я скажу, что не хочу расторжения контракта и избавления от твоих дурацких уз? - полумесяцы сверкают нарочитой угрозой, кутая в ней тревогу. Вдруг, всё-таки, нет? Не останется?       - Я тоже не хочу расторжения контракта! - незамедлительно отражает громкий, несгибаемый тон. - И твоя пентаграмма - моя!       Когда-то чернила на коже травили принадлежностью. Запятнанностью Адом. Сейчас же… Гук готов за них цепляться так же, как за золотую ниточку. Потому что метка - уже не эмблема Преисподней. И символизирует принадлежность не ей, а тому, кто её поставил.       - Ты роли перепутал. Из нас двоих я - собственник, - хитрая ухмылка.       «Ты и целуешь первым», - метеором проносится в разуме, пока его хозяин внезапнейше даже для себя крошит дистанцию между ними одним рывком и прижимается к пионовым губам своими.

♪ Blue Foundation - Bonfires

      Практики всё ещё чересчур мало, но у него был хороший учитель. Хотя, обольстительными, искушающими приёмами брюнет не пользуется. Для него провести языком по нижнему, кремовому лепестку - уже пульс перкуссией по барабанным перепонкам, а в аортально-митральных четырёх камерах взамен ему - заполошенная стайка ласточек перед грозой. Той самой, скрипками, виолончелями и вибрирующими раскатами на собственных струнах в груди.       От такой кротости и на-носочках-босиком Пак улыбается шире, в чужой рот впечатывая шелестящий смешок. Графитные брови на это хмурятся: весело тебе? Думаешь, я на большее не способен? Отваги не хватит? Что ж, не вся она на страстный монолог истратилась.       Ладони впиваются в ворот расстёгнутой куртки, но не дёргают на себя, а толкают. Чимин, отчего-то непривычно покладистый, заваливается на спину, выпрямляя ноги и утягивая осмелевшего юношу за собой. Усаживая на свои бёдра. Смелость в том сгорает, как зенон в разогнанном до сириусного зенита реакторе, но бескомпромиссные живые браслеты, успевшие оплести запястья, сбежать запрещают.       Безвоздушное «вместе» размыкается ненадолго, и лавовый, коньячный взор лукаво пронзает трепещущую космическую глубину. А в ней, пугливые и одинокие, сияют с заповедной планетки белизной подснежники, выросшие даже под безжалостным, студёным ультрафиолетом. Сам Чон весь из себя подснежниковый: упорный, стойкий, сквозь мёрзлую почву, на проталине, под мартовским ветром, самый-самый ранний.       - Ты красивый такой, - шепчет он, стеснённо прикрываясь ресницами.       - И снова моя реплика, - пальцы покидают предплечье со своим знаком и, устремляясь выше, скользят по виску, заправляя вьющиеся антрацитовые прядки за ухо. После перекочёвывают на заднюю сторону шеи и ненавязчиво надавливают, приглашая упасть в новый поцелуй.       Грезил ли блондин, что когда-нибудь не он украдёт чужой, обескураженный выдох первым? Догадывался ли, что величественная гравитация играет в боулинг не только им одним? Что полюс с зарядом «плюс» магнитит к его «минусу» с той же неукротимостью? Что сочетание «не противны твои прикосновения», за которым, не вычислить, сколько времени уже, совершенно иной, более масштабный, более катастрофически-нужно-дотронуться подтекст, полностью взаимно?       Нет.       Это срывает крышу, выбивает пробки, рассеивает по рецепторам бенгальскую стружку, вспыхивающую и потрескивающую шампанскими, острыми искорками. Но Пак не спешит. Не позволяет тёмному, властному и жадному до обретённого сокровища взять контроль. Потому что с Гуком так нельзя. С Гуком он так не хочет. Брать и не заботиться о том, осталось что-то или нет – не для ангела. Для всех прочих – пожалуйста, на здоровье, но не для него.       Вновь отстранившись на нелепые сантиметры и левой рукой припаявшись к талии, он хрипло бормочет раскрасневшимся щекам:       - Меня, конечно, более чем устраивает такая поза, но тебе пока рановато.       Аккуратное, расчётливое движение, и вот уже ониксы смущённо смотрят не сверху вниз, а снизу наверх. В медовые, самайновы луны, заполонившее всё, напрочь приковавшие к себе, заслонившие лазурное, предрассветное небо. Заменившие его.       Распухшие губы без заминок находят другие, привкус свежескошенной травы и дождливого утра растворяется даже в слюне. И демону он нравится гораздо больше своего, дымчато-бурбонового. Потому что так пахнет Инферно. А ливнем и подстриженным газоном пахнет только брюнет. Не Рай. Он уверен.       Влажные порхания рассыпаются по подбородку, линии челюсти, всасывают и обводят языком сонную артерию, удовлетворённо подмечая: у кое-кого от таких незатейливых действий тахикардия. Ладонь ныряет под кромку кофты, буравя плюш серыми гребнями, оглаживает косые мышцы живота, щекотливо проезжается по рёбрам, посылая томительные мурашки всем нервным центрам.       Юноша теряется. Тонет в какой-то бездонной, но не опасной, а ласковой, распростёртой объятиями пучине. Ему слишком. Его держат так надёжно и бережно. Топят в неподдельной, откуда-в-тебе-столько нежности, и это кардинально другое. Это - абсолютная противоположность всему, что довелось испытать от собственной семьи. Родной дом и на толику подобного тепла поскупился бы.       В глазах щиплет некстати заштормившееся море. Оно сейчас ну совсем вот лишнее, потому что раны ещё даже ныть не перестали, а жидкая соль бередит их по новой. Он старается её сморгнуть, деть хоть куда-нибудь, чтобы не…       Янтарь ведь внимательный до неприличия: один быстрый взгляд, и партизан уже пойман. Уже поздно капитулировать, смахивая подозрительно поблёскивающую сырость. Чон - не ромашечка или колокольчик, списать всё на росу, сконденсировавшуюся на листах перед восходом, не удастся.       - Я не зайду дальше, пока ты не будешь готов, - непоколебимо обещает немного севший тембр. Его обладатель приподнимается на локтях, прекратив чересчур бесстыжие поползновения.       - Это не… Я не поэтому… - заикается Гук, и от осязаемой взволнованности в чужом напряжённом облике его кроет ещё мощнее.       - Отголоски визита за Облака? - проницательное предположение попадает в цель. Ему не надо устных подтверждений - достаточно неиссякаемых ручейков, исчезающих в волосах. - Довольно для тебя сегодня «ярких впечатлений», - костяшки указательного со средним ловят очередной, тоскливый «прибой» и невесомо его стирают.       Чимин откатывается на бок, не отодвигаясь далеко, но освобождая чуть-чуть персонального пространства своему хранителю. Подпирает голову кистью, пристально исследует виноватое, сконфуженное выражение и в-салки-или-в-догонялки обсидианы:       - Знаешь, я теперь Их ещё сильнее ненавижу. Но не из-за лицемерия, вселенского вранья длиной в тысячелетия или собственной, полярной сути. А из-за тебя.       - Я тоже их ненавижу, - сипит брюнет. Из-за тебя, а уже потом из-за себя.       - Мне жаль.       - Не стоит. Давно следовало разбить эти дурацкие розовые очки.       - Ну нет! Они же тебе так шли! - притворно сетует задорное восклицание. - Как бы ты без них несмышлёнышем был? И, кажется, у нас появилось нечто общее? Вдвоём против обеих сторон? Против целого мира?       - Ага. И… прости, что я так невовремя расклеился… - румянец алеет на скулах усерднее.       - Никогда не проси прощения за эмоции, с которыми не можешь совладать. Они - самое честное, что у тебя есть, - строго произносит блондин, но потом добавляет мягче: - И мне приятно даже просто так полежать с тобой. Без, кхм, продолжения.       Лакричные озёра округляются, не успев окончательно просохнуть. В них чёрным по чёрному читается: ну что же ты опять такое говоришь?!       - Что, ещё несколько фраз для твоего архива? О, у тебя не хватит места на «жёстком диске», если я использую все свои средства художественной поэтичности.       Ай-яй-яй, мистер Пак! Как будто у вас аналогичного «дневника памяти» нет. Не выделывались бы.