♪ Within Temptation - Angels
Пара мощных, невидимых взмахов за спиной, рассекающих пространство выкованной священным пламенем катаной, и вокруг какая-то маленькая, пронизанная ветхостью комнатушка. Коробка из обросшего ржавчиной, старинного железа, а в воздухе запах этого железа слишком свежий. От него дурнеет моментально, но ониксы проваливаются в смятение ещё сильнее, когда замечают рубиновые кляксы на полу. Мазки, на которые жестокий художник не поскупился ни краской, ни кистью, следуют за своим искалеченным источником. Короткими, уже подсохшими речушками вливаются в общий, густеющий лакрицей пруд. У стены, приклеившись к ней утратившим опорные функции позвоночником, словно дремлет тростиночная фигура. Белобрысая голова свесилась, подбородок уткнулся в грудь, почти не вздымающуюся. Рядом с правым бедром - крупное, бурое пятно. Весь молчаливый, неестественно застывший силуэт - средоточие чего-то погибающего, стонущего, рвущегося на куски, тлеющего потухшими углями. Чонгук замирает. Примерзает подошвами к пыльному бетону и не может идти дальше. Мозгом понимает, что должен делать, но обе ноги словно защемило клыкастым капканом. Внимать лекциям о великих подвигах, наполняться воодушевлением, стремлением защитить всё человечество, оградить его от бед - совершенно не то же самое, что окунаться в жуткую реальность. С кровью, с чужой обречённостью, с тотальнейшим отсутствием надежды на что-либо... Идиот! У тебя же есть я! Да, ты - демон, я - ангел, но вот такая вот у нас ситуация. Ты загибаешься в какой-то помойке, я ощущаю это всё, и разве сложно просто позвать? Предупредить пораньше, сразу, чтобы не пришлось продлевать этот обоюдный кошмар? Я же могу помочь! Злое, обиженное море бушует в берегах, поблёскивая за ресницами. Пальцы впиваются в длинные рукава, чтобы не сжаться в кулаки - Паку ещё его агрессии не хватало. На целый миг в разуме аксиома "тьма не заслуживает ничего, кроме истребления" перечёркивается слишком явной, расцветающей на глазах чужой уязвимостью. Нуждой. Необходимостью не фальшивой, искусно сыгранной, а настоящей, в чьей правдивости сомнений не возникает. Этого достаточно. Кроссовки отлепляются, ступают по уродливым, бесформенным каплям, не боясь замараться. Суетливые, громкие звуки от них будят практически угасший рассудок. Шарнирная голова поднимается, янтарь вспыхивает узнаванием, из непостижимого психологического резерва выуживает крупицу рассерженности: - Стучаться не учили? Надо было запереться, а то шастают мимо всякие... - Что тут случилось?! - гнев, всё-таки, простёгивает взволнованные нотки. - Ты не моя мамочка, чтобы перед тобой отчитываться. Будь другом - съебись по каким-нибудь архиважным заданиям, типа снимания бабулек с деревьев или перевода котят через дорогу. - То есть, по-твоему, всё нормально?! - Всё прекрасно! У тебя какие-то проблемы? - А у тебя - нет?! - брюнет давится неверящим смешком. Вдох перехватывает очередной приступ колкой, жгучей боли, и смородиновый взгляд видит, как от него же морщится Чимин. Лужа лениво полнится, пребывая новым, пока не свернувшимся слоем. От насыщающегося тромбоцитами кислорода мутит, поджилки незримо дрожат, и после ещё пары шагов Гук падает на колени. Даже внимания не обращает, куда именно. Зато лихорадочный мёд следит за обрушением чутко и, наблюдая, как в серую ткань впитывается его собственная винная субстанция, темнеет и сурово хмурится. До чужих щиколоток сантиметров тридцать - хранитель достанет без малейшего труда, но они, вдруг, почему-то, размораживаются. Через все протесты измочаленных мышц и приглушённую брань отодвигаются в противоположную сторону. Отдаляются настолько, насколько могут. Насколько накапливается энергии. - Слышишь плохо? Катись отсюда! - Ты кровью истекаешь! - И это, блять, моё личное дело! - Больше нет! Моё тоже! - Ой, оставь при себе своё стерильное милосердие и грёбаную благотворительность! Срал я на твои должностные инструкции с правилами "работника месяца"! Мне твоя жалость не нужна! - тихий тон откуда-то черпает осязаемую ярость. Ладонь, безуспешно прижимаемая к порезу, припечатывается к нему ещё ожесточённее, а вторая обнимает родные плечи так, будто снова кто-то угрожает и планирует напасть. Будто демону опять надо обороняться. - Это не жалость! - Ну-ну, расскажи мне увлекательнейшую притчу о том, как ты, создание Небес, впервые столкнулся с тем, что не-божья тварь - вот это новость! - может страдать, и сиюминутно прозрел. Воспылал любовью всеобъемлющей к не достойному даже лучика света низшему! Только вот не мне предписано заповедям подчиняться, одна из которых: "Не солги". - Всё не так! Это не жалость! - оскорблённо спорит Чон, горя честными-честными агатами. – Мне тоже больно! Я чувствую всё, что чувствуешь ты! И лишь хочу это остановить! Позволь… - юноша, как фасолевый росточек, тянет свой побег к изгороди, от которой не просит поддержки, сам способен и готов эту поддержку оказать. Подползает ближе, возя бедными штанинами в месиве, забираясь в обширную багровую топь. Граница пересечена. В барьерную зону, куда нельзя абсолютно никому, вторгся враг. Это неприемлемо. Пак шарахается. Как от проказы, как от адского жерла, куда не забредает ни один адекватный чёрт. Как более менее здоровый горожанин средневековья от поражённого чумой бездомного: - Руки убрал! – по пятерне вяло бьют, и от незначительного шевеления кардинально истощённое туловище начинает заваливаться на бок. Брюнет не реагирует на этот смехотворный отпор, резво цепляя чужое запястье и не давая съехать в полную горизонталь. Пойманный упрямец пробует дёрнуться, но получается до отвратительности тщетно. Безапелляционный захват фиксирует ещё и плечо: - Раздражаешь! – как маленькому, пакостному засранцу, которого господин полицейский застал за кражей в супермаркете и теперь тащит в патрульную машину, ворчит Гук. - Не трогай меня! – шипит высокий голос. – Паклями своими ангельскими ко мне не лезь! Чимин, словно подстреленный браконьерами в заповеднике тигр: затравленно гипнотизирует пришедших на помощь зоозащитников, рычит, заочно не доверяет им, ведь точно такие же люди пустили в него разящую, подпаленную порохом пулю. Они связаны. Обсидиановый взгляд не может не видеть его мотивы, не понимать причин. Хоть и совершенно не желает анализировать их, раскладывать на составляющие. Поэтому даже не пытается сунуться, копнуть глубже, отрешаясь от посторонних мыслей. Сосредотачивается на основной задаче, максимально бесстрастно и настойчиво отдирая короткие пальцы от рёбер: - Пожалуйста! Потерпи моё прикосновение буквально пару секунд! – вопреки не прекратившемуся протесту подушечки бережно ложатся поверх незаживающего ранения, напрочь пачкаясь в почти чёрной гемолимфе. Гук зажмуривается, брови сводятся к переносице. Смотреть на него блондин не хочет, поэтому отворачивается, возмущённо пыхтя. Он вымотан. Больше половины объёма того, что, по идее, должно находиться внутри, нелепой, вычурной абстракцией размусолено по нему и полу вокруг. Но этого досадного недоразумения мало. Ещё и блаженный придурок не воспринимает банальнейших посылов, строя из себя доброго доктора Ай-иди-куда-нибудь-нахер. Через мгновение разъедающая естество агония выключается, будто у неё всегда была для этого красная, аварийная кнопка на манер AZ-5. Вместо её плавящегося клубка грудину тонкими, пушистыми ворсинками аккуратно и робко оплетает целительное тепло. Белобрысый затылок утомлением клонит к стене. Веки рефлекторно опускаются, но даже сквозь них по сетчатке бьёт молочное, яркое сияние. Повреждённые клетки, сосуды и нейронные сети соединяются, освобождённые от пагубного влияния про́клятого клинка. Тупое, нейтрализующее онемение отступает. Паку больше не кажется, что он - груда костей и мяса, не способная себя хотя бы в вертикальное состояние привести. Антрацитовые глаза, пока наглую вольность не пресекли, скользят по бледному профилю. Тот, наконец, расслабляется, теряя надломленность линий и хорошо маскируемую эмоцию "мне очень плохо, я не вывожу". Синяки с ушибами на животе, вплоть до мельчайших, излечиваются, и ладонь перестаёт мерцать, отстраняясь. Чайные чашки распахиваться не спешат. Им всё ещё тошно. Но уже не от физического урона, а от морального. Ведь рядом сидит и, наверняка, чего-то ждёт пернатое чучело, практически воскресившее нерадивого подопечного. За что ему, конечно же, никто "спасибо" говорить не будет. Ибо это кромешный стыд и срам - когда сопли тебе подтирает божья перепёлка. Ибо об этом не просили. Ибо настоятельно приказывали съебать. Ибо мнение ничуть не изменилось. Ибо-ибо-ибо. - Хэй? - и дальше молчать Чон не согласен. Кое-какие факты до сих пор вызывают коктейль из недоумения и негодования. - Ну вот, а я так мастерски тебя игнорировал... Можешь рот больше не открывать? - карамельные радужки по-прежнему прячутся за ресницами. - Не могу! - Как жаль... - Не паясничай! Кто тебя избил? И почему ты не мог восстановиться сам? - А что, отправишься мстить за меня, рыцарь в сверкающих доспехах? - Не заставляй меня проникать тебе в голову. Ты знаешь, я могу, - звучит убедительно. Демон напрягается, но хмыкает преувеличенно беззаботно: - Ладно-ладно, избавь. Неохота всю коллекцию гей-порно в дальний ящик запихивать, чтобы ты случайно не наткнулся и психику свою невинную не травмировал. За совращение малолетних меня коллеги не похвалят. Это же легкотня... - Ближе к делу! - Ближе к телу? Что, прямо вот так сразу, без свиданий даже? Как-то это не по-христиански... - Чи-мииин! Имя, произнесённое предостерегающей, вибрирующе-густой интонацией, на удивление, действует. Его владелец нарочито медленно распахивает свои полумесяцы и с усталой неприязнью отзеркаливает строгий, ониксовый взор: - Если ты думаешь, что это выражение а-ля «постыдились бы, молодой человек, родителей завтра в школу!» сработает хоть на ком-нибудь старше первоклассника, то расстрою: нет. Я поделюсь только тем минимумом информации, которого будет достаточно, чтобы ты от меня отстал. Довольно на сегодня пыток, боюсь, последнюю, в твоём лице, уже точно не вынесу. Брюнет уязвлённо насупливается, даже не стараясь спрятать залёгшее во всех чертах огорчение. Потому что не умеет пока так же грамотно управлять мимикой, как его оппонент. Не умеет хитрить и притворяться. - Тебя задело? Серьёзно? – издевательский интерес, не больше. - Неважно. На вопросы ответь. - Случилась неудачная сделка с двумя чересчур борзыми обмудками. Сведений я не получил, зато получил каким-то зачарованным кинжалом. На нём, судя по всему, были руны, отменяющие «волшебные» свойства моей сущности. Поэтому собственная регенерация не подлатала. - Но почему они напали? - Наивный, как Флаттершай… Они демоны. Мы демоны. И понятия «нравственность», «справедливость», «долг» с нами по определению не совместимы. Неожиданностью был только их читерский нож. Если бы не он, эти ушлёпки отсюда бы точно не вышли, - фразы излучают стопроцентную, высшей пробы ненависть. И дальше торчать в опостылевшей дыре, развлекая себя бесполезной беседой с новым символом его унизительного фиаско, Паку не улыбается совершенно, и он бы давно уже слинял, если бы приемлемое состояние возвращалось быстрее. Поэтому приходится восседать рядом с бесящим пацаном и элементарные вещи ему растолковывать. - Тебе нужно быть осторожнее. Если они обладают таким опасным оружием и абсолютной атрофированностью совести, что мешает ударить снова? Про узы им известно? - Так печёшься обо мне? Может, тебя ещё и в качестве моей семьи указать, чтобы врачам было, кому звонить, если трагично в автокатастрофе расшибусь? На очередную колкость юноша лишь продолжает твёрдо смотреть, учась общаться невербально. Слова – явно не его конёк, на поприще заговаривания зубов с самим искусителем душ человеческих тягаться глупо. И, похоже, потрёпанность у этого искусителя максимальная, раз он так просто уступает: - Нет. Они не узнали ничего. И этого больше не повторится, - зрачки сканируют чужой эмоциональный отклик неотрывно, ничего в непроницаемом фасаде не меняется, не обнажает циничную ложь. Гук доверчиво кивает и, чуть помешкав, вдруг опять подаётся вперёд, поднося руку к опухшей щеке. Тут уж блондин реагирует молниеносно: вонзается пальцами в кисть и со вскипевшими силами категорично её тормозит. Даже ультимативно: - Я подпустил тебя так близко лишь потому, что не мог эффективно остановить. Это была разовая акция. Не смей считать, будто тебе отныне можно совершать нечто подобное. - Но… Остались ссадины и синяки на лице, губа разбита… - бездонная, ночная искренность моргает робко, оторопело. - Плевать, - грубо обрубает непоколебимый тон. - Ни. Разу. Больше, - металлически чеканит он. С из неоткуда взявшейся прытью Чимин подрывается на по-прежнему не очень надёжные ноги, слегка накреняется, но выравнивается, бросая ястребиный взгляд вниз. Его ладонь всё ещё неумолимо стискивает беспардонную конечность, как бы демонстрируя: мне не требуется твоя помощь или опора, я поднялся и стою сам. Момент длится всего пару секунд, за которые во взаимную, накалённую рекурсию карий прищур неосознанно добавляет остроты. Ему определённо нравится вид ангела на коленях с высоты собственного роста. Даже если в этой партии он сражался не с ним. И вышел из неё полным лузером. Живой наручник разжимается, роняя опешившую лапку этого волнистого попугайчика. Хотелось бы ему, чтобы вместо запястья была шея? Может быть.♱ ᛭ ♱ ᛭ ♱
Паку было зло. Тэхёну, которому на любопытствующую фразу процедили что-то вроде: "Уткнись в свой секс на пляже и отвянь от меня. Всё нормально", быстро стало пофиг. Они снова зависали в каком-то баре лишь потому, что ограниченному нерушимым контрактом демону надлежало хотя бы создавать видимость того, что он трудится во благо своей горелой, пронизанной криками родины. Иначе по его тунеядческую задницу явились бы сослуживцы, дабы выяснить, почему люциферов банк не пополняется "инвестициями", добытыми конкретным подчинённым. В гранёном стакане плескался элитный виски, он же пряно таял на языке, но перекрыть желчную горечь внутри не мог. В неё попеременно ссыпали по щепотке жгучего, ядовитого чили так и не выветрившаяся до конца истощённость, фантомный дискомфорт, будто клинок незримым шрамом напоминал о себе, и бурлящие в черепной коробке размышления. Их центром, ну конечно же, была единственная фигура, которую так и норовило искромсать, как листок со страшным, просроченным счётом, покормив прожорливый шрёдер. Чон, мать его... Нет, не так. Чон, бать его Господню, Чонгук. Долбанный герой-победоносец, спорхнувший с облака, чтобы спасти маленького червячочка, раздавленного слепым ботинком. Снизошедший до него лишь потому, что творить добро - священный долг, а покалеченное кишечнополостное - ещё и незадачливый подопечный, доставляющий неприятности не только себе самому. Великолепно, блять! Просто восхитительно! По рёбрам царапающимися мурашками снова пробежал неуютный импульс, и блондину пришлось обречённо признать: не в коварном лезвии дело. Он ощущал не его отметину, а след от тёплого прикосновения, забравшегося гораздо глубже, чем было необходимо организму. И это вымораживало. Ведь ещё сильнее связывало с бравым небесным солдатиком. Чимина в этом филантропе вымораживало, вообще-то, абсолютно всё. И неряшливый прикид, в который он теперь вляпался, можно сказать, непосредственно, впитавшись в несуразные штаны чернильной кровью. И слишком длинные ручонки, сующиеся туда, куда строжайше запрещено. И укрепившееся чувство перманентного присутствия, словно херувим с большой буквы "Хер" оказался не таким уж и недалёким: лапшу на уши водрузил не всю, решив приглядывать за проблемным "ребёнком". И, однозначно, во главе списка - огромные, легко читающиеся глаза. В которых парень, несмотря на взвесь и пелену собственных мучений, не прекращал искать подвох. То, за что беспрепятственно можно было бы уничтожить. То, что он непримиримо отторгал и презирал. То, в чём обвинял, чтобы уличить в обмане. То, чего, к сожалению, совсем не нашёл. Жалость. Брюнет не соврал. Её не было. Со-страдание, как ментальное, так и обоюдное, одно на двоих - да, имелось. Раздражающая тревога - тоже. Нелепая обида с вкраплениями ещё более нелепой надежды - даже раззадорили немного. Но вот чего-то сердобольного, чего-то "это последняя стадия, опухоль не операбельна, мне очень жаль" или "ну как же так тебя угораздило, опять локоть зелёнкой мазать" в агатах не отражалось. Жалость была худшей человеческой чертой. Потому что она делала слабым всё, к чему обращалась. Сразу лишала шанса, автоматически зачисляла в разряд безутешных, хилых, отчаявшихся. Не украшала её автора великодушием, а подло возвышала попросту тем, что в ситуации было хуже не ему. Пак не простил бы себе слабость перед Чоном. Наказал бы его за мельчайший намёк на нечто подобное. Плюнул бы на угрозу стирания в сдетонировавшей ядерной вспышке. Но хранитель не дал повода. Даже тут умудрился защитить их обоих. Поэтому злость никак не желала униматься. Вместе с ней в беловолосом котелке варилась обескураженность. Что-то не состыковывалось. Почему пернатая машина по отмыванию этого мира от нечисти и запиранию той обратно в чёртовой табакерке, программу которой прописал безукоризненный вселенский айтишник, пересекла пределы своего двоичного кода? Всему ангельскому войску могучим папочкой было наречено жалеть несчастных. Это, по сути, был их фундамент, их вечное шило в жопе, мотиватор и двигатель. Так как Супермену в спортивках с лебединым пухом из лопаток удалось это утаить? Провести самого сына Лжи? Загадка... - Ну так что? Как твой проект по предмету "религиозное попирание" поживает? Та мерзкая парочка помогла хоть чем-то? - встрял в мысленные дилеммы товарища Ким. - Судя по кислой физиономии, не особо. - Не особо. - Что ж, тогда придётся тебе в паиньку перевоспитываться с такой дурной компанией... Пропах ты им уже знатно. - Чего?! - тут же возмутился коньячный взор. Тэ театрально наклонился, шумно втянул воздух и даже губами почмокал, как истинный сомелье: - М-мм, нотки весенней грозы, сырого асфальта и свежескошенного газона. Вкусно, конечно, но для нашего брата чересчур специфично. Мне вот интересно: при каких обстоятельствах можно до такой степени райским духом изговнякаться? Ты что, уже успел в этом "озерце" поплескаться? - Чудесно! Ещё одна причина для того, чтобы пропускать совещания, на которых я и так уже приличное время не был... - не обратив внимания на пошлый подкол, проворчал недовольный тон. - Да ладно, я эти летучки всегда прогуливаю. - На тебя наш Босс положил болт уже давно и основательно. Потому что шляешься где попало, а пыточную посещаешь как спа-салон: маникюр обновить и в арома-масле искупаться. - У меня высокий болевой порог. - У тебя его вообще нет. - Ну или так. Чимин согласно кивнул и поёжился: его последний визит в "исправительную комнату" за нарушение полномочий был, без преуменьшений, невыносимым. Причём, в прямом смысле: ухмыляющийся палач выволок его наружу, потому что свои ходули не ходили. И уползти в укромный угол, чтобы зализать раны, он смог далеко не сразу. - И кому они всрались, эти планёрки? Нудятина же полная! Его Величество восседает на троне в своей пафосной, вычурной маске и слушает отчёты о пожинаемых душах. У меня есть теория, что он эту маску таскает не для философской метафоры о том, что у дьявола тысячи обличий, и нельзя увидеть истинного, а просто чтобы никто не просёк, что наш Владыка дремлет на скучнейшей конференции, - алая чёлка блеснула в лучах электрического освещения. - Есть такое... - Но кое-кто сплетничал, что так он прячет изуродованное лицо. Якобы, когда Всеотец изгонял, в гневе скинув с колокольни, пробороздил его рожей землю. Лишил прекрасной внешности, дарованной как первому и любимому отпрыску. Такие увечья, причинённые светом, нам не вылечить. Лунные дольки тоскливо вперились в стеклянный стеллаж. А не увечья? Нечто противоположное? Нечто сшивающее, целебное тоже не вылечить? - Я, наверно, поищу ещё кого-нибудь, шарящего в твоём вопросе, - зыркнув на поникшего друга, крякнул Тэхён. - Спасибо. - Тебе надо реже в общей песочнице со своим птенчиком куличики лепить, а то уже порядочностью от него заразился. Не забывай золотое правило: мы никого ни за что не благодарим. Потому что не умеем. - Ой, да иди на хуй. - Вот, уже лучше! Но если только на твой, сладкий. Или ты девственность для "того самого", с нимбом и крылышками бережёшь? - Захлопнись. Начавшего хохотать камикадзе напарник смерил настолько лавовой яростью, что тот аж поперхнулся, почуяв на горле неуловимую петлю. Никакой порядочности. Киму показалось.♱ ᛭ ♱ ᛭ ♱
Повесточка снизу не заставила себя долго ждать. Спустя пару дней блондин после полуночи путешествовал по самому криминальному кварталу уповая на призрачную удачу: вдруг кого-нибудь весьма нагрешившего случайно выпилят свои же, а он под шумок утащит его и выдаст за собственную жертву. Сменив уже третью улицу, где ни в заведениях, ни в подворотнях не происходило ничего мафиозного и хоть чуть-чуть понажовочного, Пак заметил слежку. И она ни в какое сравнение не шла с "родительским контролем", приклеившимся к нему, как репейник. Потому что тот старался не капать на нервы, никак себя не проявлять и определялся только мягким, аккуратным наитием. Иррациональным обещанием, что если ты внезапно поскользнёшься и с энтузиазмом соберёшься раскроить затылок о мостовую, некто точно подхватит. Да, это дико бесоёбило, но невольный подопечный свыкся, изредка комментируя чужую персону всеми ненормативными средствами выразительности в ментальном эфире и веря, что она сообщения получает. А сейчас за ним следовало что-то холодное, звериное, жестокое. Ныряло в каждую тень, шпионило исподтишка и с маньячной педантичностью. Разумеется, фирменный стиль, которым пользовался и он сам, демон не мог не узнать: за ним пожаловала надзирательская тварь с третьего круга. Радовало одно: до Президента пока, судя по всему, не дошло. Замедлившись, уже готовый к вранью сотрудник шагнул ещё пару раз для дистанции и резко развернулся на сто восемьдесят градусов: - А можно без этих тупых кошек-мышек? Я в курсе, что ты прёшься за мной уже около часа. В прозрачном, сумеречном воздухе материализовался знакомый, тёмный силуэт: - Почему вы перестали исполнять свои обязанности? Не спускаетесь в Преисподнюю и не поставляете души? Чимин внутренне содрогнулся, расширяясь заледеневшими зрачками. Этот могильный, сиплый голос провожал его за гостеприимно распахнутую дверь, испоганенную нефтяной жидкостью от предыдущего "клиента". Этот бесстрастный тембр зачитывал приговор, пока его начальник звякал скальпелями на столике и расстёгивал ремни для нового провинившегося. Сучий секретарь их самого главного палача. Гонец, которого жаждал убить любой, но никто не решался. Потому что по макушке за такую самодеятельность погладят только топором или алебардой. - Цель выбрал сложную, обработка занимает больше времени. Но результат соответствует - там настоящий джек-пот. Практически агнец божий или пастор с идеальной репутацией. - Неужели? - мужчина, саркастично изогнув бровь, двинулся навстречу, сокращая подстраховывающее расстояние. Пак чуть не попятился: - Да, могу гарантировать: эта душа дороже, чем сотня других, заурядных и примитивных. - Думаю, со мной пройти вам, всё-таки, стоит. Для профилактики. А потом вернётесь к своему джек-поту, - одним рывком посредник метнулся вплотную к парню, впиваясь в его плечо, и намеревался уже раствориться с ним в клубящемся портале, однако... Золотая ленточка несогласно полыхнула, натянувшись, и за спиной раздалось звучное: - НЕТ! Несостоявшемуся пленнику захотелось смачно залепить фэйспалм, а потом так же заехать своему секьюрити. Вот нахера он себя обнаружил? Этот посланник Сатаны сам по себе угрозы не представлял. Обычный доставщик к пиздюлям. С ним можно было справиться. Адский курьер живо отпрянул, плотоядно фокусируясь на более интригующем объекте: - Это он? Похвально! Впервые вижу, чтобы наш агент поймал в сети такую добычу... - губы облизнулись. Чимин моментально нахмурился, не оборачиваясь на личную неприятность. Ему не нужна была телепатия, чтобы понять, что меркантильная, секретутская сволочь предпримет. Он бы поступил абсолютно идентично. Всё их алчное племя, как стая сорок, сразу спикирует за чем-то ярким, сверкающим и драгоценным. В мозге аварийным таймером отсчитывались секунды до. Десять, девять, восемь. Внимание сконцентрировалось максимально бдительно, ловя любые микроскопические шевеления. Противник даже не пытался скрыть свои стремления, поглощённый образом переполошенного, растерявшегося юноши. Семь, шесть, пять. Белобрысая голова уже тысячу раз обматерила брюнета, всю его петушиную семью и их предводителя. Спасибо не только Иисусу, но и Христосу, блять, за то, что вы такие отсталые, ребятки. Очень спасибо. Четыре, три, два... Мужчина, крадясь как рысь перед прыжком, отстранился от больше не волнующего его подчинённого, скалясь во все свои тридцать два. Один. Округлённые, тотально ошарашенные ониксы в промежуток мизерного мгновения наблюдали, как разъярённая сила бросилась к ним, но не преодолела и пары сантиметров. Напоролась на стальные, сложенные в подобие эфеса пальцы. Те вгрызлись в солнечное сплетение и сразу же сомкнулись на ещё трепыхавшемся насосе. Выкорчевали его с жуткими мазутными брызгами. Тушка без ведущего четырёхкамерного моторчика неказисто плюхнулась к ногам, как марионетка с обрезанными ниточками. Чимин облажался. По-крупному. Снова.