Белый — новый чёрный

Пак Чимин хрустальный, тонкий аккуратный фарфор ручной работы. Белый, как морская пена, и такая же кипенная у него душа. Его, как дорогую вазу, хранили дома, никуда не выпускали под предлогом слабого иммунитета, все трепетали над ним, все боялись, что он не выдержит и разобьётся на мелкие осколки. Естественно, Чимин сорвался, сбежал, из-под родительского крыла, как только представилась возможность, и начал делать всё, что не давали, то ли на зло, то ли от дикого желания познать неизведанное. Мин Юнги помнит, как встретил его. Тогда, в маленьком, больше походившем на подвал подпольном клубе, где каждую ночь играли панк, надрывали глотки до хрипа, где собирались все неформалы, сбивались в кучку. Там, в прокуренном клубе, где тошнотворно пропахло дешёвым пивом, среди мрака и редких вспышек тробоскопа он сиял, подобно Ангелу. Свечение, что ореолом обводило силуэт, выделяло его из толпы. Кто-то из его мерзких дружков подкатил нагло со «спорим, твой любимый цвет белый?» Юнги было стыдно за этих придурков, но Чимин в ответ лишь фыркнул и отвернулся. А Юнги смотрел, не мог отвести взгляд, тихо наблюдал за этим нежным существом, аккуратно отбивая сальных мужиков, что к нему тянулись. Ему нравилось быть в тени этой холодной звезды, быть серым кардиналом его жизни, но подходить ближе он бы не осмелился, он не мог нарушать святое. Святое пришло само. Пленило взглядом. Под лунным светом он казался почти прозрачным, и этот идеальный образ никак не вписывался в грязную подворотню у чёрного входа, где всё закидано бычками. Он попросил сигарету. — Не думаю, что ты куришь. — С чего ты так решил? Сейчас начну, — пожал плечами он, будто бы это что-то обычное. Зажигалки у Чимина не было, и когда он прикуривал сигарету с огня в руках Юнги, тот успел рассмотреть все поры на идеальном лице, белоснежные густые ресницы и пухлые губы, что почти сливались с мраморным цветом кожи. — Ты пялишься. Чимин облокотился о грязную кирпичную стену спиной, не боясь испортить снежного цвета рубашку. Юнги было не по себе от того, что он может испачкаться. Он молчал, хмурил лицо и молчал, взглядом дырявя место на чуть сгорбленной от позы спине, где скоро останется пятно. — Ну, спрашивай уже. — Спрашивать что? — Тебе ведь любопытно. Всем любопытно, — вздыхает Чимин. — У меня альбинизм. Я таким родился. И нет, это не заразно. Кто же так много раз спрашивал это у него, что теперь Чимин на один лишь взгляд реагирует так? Нельзя, нельзя таким бестактным людям даже слова этому Ангелу говорить. Юнги лишь промычал в ответ, давя в себе злобу на весь мир и желание нещадно порвать каждого, кто пялился на него, на тысячи кусочков ради этого божества. Чимин тогда закашлялся, стоило ему сделать одну затяжку, выдавая свою неопытность с потрохами. Юнги хотел выкинуть все сигареты, потому что нельзя такому, как он, курить. Но бледно-голубые глаза настояли, обезоружили своим просящим взглядом, и Юнги не смог ему противостоять. Он научил, научил его курить взатяг. И месяц спустя так же отучил, запрещая прикасаться к сигаретам. Чимин был крепок телом, но слаб здоровьем. Он часто ходил по врачам, раньше почти жил в больницах. Чимин рассказывал про добрых тётушек-медсестёр и пугающих врачей, про кучу анализов, что даже синяки оставались в местах уколов. Потом он стал ходить туда с Юнги. Юнги провожал его до кабинета, и как только за Чимином закрывалась дверь, он садился на краешек стула в приёмной и ждал. Долго ждал, нервно кусал заусенцы на пальцах до крови, пока Ангел не возвращался и не говорил, что всё кончилось и можно идти домой. Юнги тогда обнимал крепко-крепко, сжимал его, чуть ли не ломая рёбра, и носом зарывался в белокурые волосы. Из-за сниженной остроты зрения Чимин носил специальные линзы. Юнги всегда рассматривал тонкий голубой круг – край линзы вокруг его почти бесцветной радужки. Чимин, как вампир, сгорал на солнце за секунду, его бледная кожа не могла противостоять ультрафиолету. Каждое утро Юнги толстым слоем растирал солнцезащитный крем по его телу. Чимин лежал на кровати обнажённый, а Юнги массирующими движениями втирал масляную субстанцию, нежно обводя кончиками пальцев каждый миллиметр и любуясь гладкостью белой кожи. Заканчивая, он всегда оставлял мягкий поцелуй у него на плече и тут же плевался от горького крема, что собрал губами. Из-за светобоязни Чимин надевал тёмные очки на улице даже в пасмурные дни, он не мог смотреть на солнце: был слишком чувствительным. Но ночью он был как в своей родной стихии. Ему нравилась вечерняя прохлада и сумрак. А Юнги нравилось, как блестел Ангел во тьме. Чимину не хватало меланина, Юнги же не хватало Пак Чимина. Он начал понимать родителей этого Ангела, что держали его в заточении долгих восемнадцать лет. Такого не хочется отпускать, хочется оберегать ото всего, держать при себе, как красивую птичку. Он панк. И ему похуй. Похуй на всё, кроме Чимина. Но Мин Юнги недостоин. Он в сыром гараже, пропахшем сигаретами, с кучкой таких же отбросов, как он, писал панк-рок. Их гаражная группка никому, кроме них, была не нужна, это больше походило на самоутешение, чем на серьёзную музыку. Он дрочил на Энди Воухера, у него была банка геля для укладки убитых осветлителем волос и вместо ручек – чёрная подводка. Он ходил в кожанках с шипами, цепочкой на поясе, драных кедах и потёртых джинсах с дырками на коленях из-за невозможность купить новые. У него железа в ушах было больше, чем на металлозаводе, мятные волосы, небрежно покрашенные дома. Он всем свои видом кричал, как ему похер на общество, что он парень улиц, обитатель трущоб, андерграунд до мозга костей. Но внешний вид для него не был способом что-то заявить миру, ему было всё равно на мнение окружающих, он носил то, что комфортно и на что хватало денег. Отчасти он был пофигистом, но себя определял как индивидуалиста, он ценил свободу, свою свободу. Свободу в музыке, в словах – во всём. И предрассудки старых пердунов-консерваторов его не волновали. Его называли панком, хотя он был просто собой. Но если людям так нравится вешать ярлыки, то пусть. Кажется, панки – приверженцы мёртвого стиля. Юнги же был просто мёртвым внутри. Панк-рок тёк по его венам, вязким гуталином наполнял артерии вместо крови, и это было единственным, что не давало ему утонуть в тяготящих красках мира. Так он думал, так чувствовал, такой была его привычная жизнь. А потом случился он. Случился Пак Чимин, небесный Ангел, чистое, непорочное божество. Даже комично: такой, как Чимин, с таким, как он. Они были как злой серый волк из сказок, большой и страшный, никем не любимый, и белая невинная овечка, образ благодетели и беззащитности. Волк мог съесть овечку, прокусить горло мощными челюстями, а овечка, слишком добрая овечка, сама лезла в пасть к волку. Юнги настоящий плохой мальчик, а Чимину это, видимо, нравилось. Его тянуло к запретному, как Еву тянуло сорвать яблоко в Райском саду, но все мы знаем, чем закончилась история из Библии. Желания Чимина тоже чреваты последствиями. А Юнги эгоист. И слаб на искушение. Забытая мораль была на втором плане, влечение - на первом. Он поддался своим желаниям. Ему ничто не мешало взять Чимина, и он взял. Во всех смыслах. Он был у Чимина первым, что льстило, сердце довольно и гордо бушевало от осознания. Чимин был удивительным. Он тогда тонул в смущении, густом стыде и завораживал своей неопытностью. Ему было страшно, Юнги это чувствовал по лёгкой дрожи, по попыткам прикрыться, но это отчего-то распаляло ещё больше. Он был тогда таким беззащитным. Пропали его редкие, но острые колючки, что он с трудом вырастил из своей душевной доброты, как защиту от едкого мира, что постоянно норовил тыкнуть пальцем, очернить. Они давно пропадали в его компании, стоило только голубым глазам завидеть Юнги, как колючки обмякали, открывали то самое, что Юнги так цепляло: чистоту. Но Юнги всё казалось, что он его испортил, сам же и испачкал, что Чимин потеряет свою красоту, увянет без невинной непосредственности. Ещё больше он боялся, что без своей чистоты Чимин станет ему неинтересен, что он остынет, что он будет тем, кто уйдёт и бросит. А Чимину никому нельзя причинять боль. Даже ему самому. Он овладел не только душой Чимина, но и телом, всё стало откровеннее. Юнги решил приоткрыть створки в свой мир, что до этого были заперты на засов и увешаны толстыми цепями с огромным замком, чтобы ни одно существо туда не дорвалось. В тот тёмный мир, от которого он так Ангела уберегал. В мир разврата, стиля и вакханалии рока. В том мире у него было много друзей. Юнги бы назвал их конченными придурками. Они пили дешёвое пиво в своём гаражном убежище, ссали в пустые бутылки от них, ибо влом было идти до туалета, они сбривали виски, вымачивали джинсы в отбеливателе, носили массивные мартинсы и матерились чаще чем дышали. — Где, блять, микшерный пульт? — Нахуя он тебе? В линию решил подключать? — Тебя, говноеда, не спрашивал. Просто скажи, чья жопа сожрала блядский микшерный пульт. — Да подключи к комбику. Акустика лучше будет. Они тогда чуть не подрались, но пару бутылок они точно разбили. В тот вечер они пошли на тихий холм, жгли бумагу в алюминиевой бочке и выли на Луну. Животные. Юнги беззвучно смеялся с них, он любил этих придурков. У них были редкие живые выступления в локальных клубах, о которых знали только посвящённые, там человек тридцать, объединённые одной музыкой и рвением к анархичной свободе. Вместе с каждым аккордом подрывали моральные ценности. В глазах общества они - помойные крысы, среди своих они - будущие легенды. Чимин как-то пришёл на их выступление и подсел. Его, невинного и домашнего, захлестнула энергия отрыва, эмоции возбуждения и угара. Он приходил после каждую ночь. Он выучил песни наизусть, поколол уши и сменил свой белый гардероб на чёрные скини и кроп-топы. Он заразился панком от Юнги и от тихого внешне белого пятнышка ничего не осталось. Чимин изменился во всём. В своих словах, разговорах, отношениях, былая белизна стала отдавать тусклым свечением. Так гаснет белоснежный нимб, когда опороченных Ангелов изгоняют на землю. После первого раза Чимин осмелел, в нём поселилось красное пятнышко вожделения, доселе в его белой душе не наблюдавшееся. Он всё ещё смущался, всё ещё был робок, но он хотел и от неопытности не знал, как своё желание выразить. Сначала он ласкался, как котёнок тёрся, пока Юнги сидел с сухим лицом, прекрасно понимая его намёки, но ему нравилось дразнить. Потом попытки совращения стали более изобретательными. Так они оказались здесь. В этом роковом моменте. В полумраке спальни, на кровати, которую освещали лишь огонь улиц из окна и маленький светильник в углу, стоял он, стоял на коленях на матрасе в белой шёлковой пижаме, ткань струилась, тонкой материей прилегая к его телу, почти как вторая кожа. Юнги замер в дверях. — Я кое-что приготовил. Стой, пожалуйста, там, а то я никогда не наберусь смелости. Амхв, это так смущает, — шептал Чимин. И это был не тот Ангел, с которого всё начиналось. Тягуче медленно он снимал с себя всё, оголял тело и душу, оставляя лишь чулки. Белые женские чулки с кружевной резинкой, вышитой узорами вишнёвых листьев. От неё, прикреплённые незамысловатой застёжкой, тянулись тонкие эластичные ремешки, что соединялись с поясом, обвивающим голую талию чуть выше тазовых косточек. Тугая резинка пережимала упругие бёдра, а гладкий капрон сливался с ногами, блестел переливами, отражая свет ночника. Юнги крадучись шёл к нему, тихо, боясь спугнуть, а Чимин нервно заламывал свои маленькие пальцы. Он был смущён, Юнги хорошо выучил эту его эмоцию: слабый румянец, что бледно проявлялся на щеках и переходил на напряжённый лоб, снежные ресницы быстро трепетали, и шея, гордо выставленная вперёд, напоказ напускной храбростью. Что-то сеяло в груди сомнения. Юнги, встав у края кровати, дотянулся до его рук, накрывая их сильной хваткой, остановил нервные перебирания. У его Ангела ладони были нежные и тёплые, почти горячие, а у Юнги наоборот: покрыты сухостью ледяного морозца. Он, цепляясь за ажурный пояс, потянул Чимина на себя, тот подполз ближе, вороша коленями одеяло, а Юнги не мог оторвать взгляд от белокурых волос и бледных губ, что явно были смазаны бальзамом. Он схватил его за талию, сжал крепко и властно, наслаждаясь тем, что вся эта красота его, украл поцелуй, настойчивый, будто показывающий, кому он принадлежит. Чимин таял. Юнги чувствовал, как тело в его руках расслаблялось, поддавалось, отзывалось и открывалось, его вело от такой податливости, готовности. Это его. Только его. Он, как хозяин, позволял себе многое: сжимал до синяков, хотел пометить, оставить свою роспись на божественном теле; беспардонно мял мягкий зад, ловя удовольствие от того, как хорошо половинки умещались в его руках; сползал своими прикосновениями вниз, цеплял пальцами кружевную резинку и оглаживал бёдра, обтянутые тонким капроном. Маленькая ладошка на плече начала его похлопывать, Чимин настойчиво о чём-то просил, не имея возможности сказать, пока его язык во рту у Юнги. Тот с недовольством отстранился. — Что такое? Чимин не ответил, лишь облизал распухшую от поцелуев губу и пополз на середину кровати, пока Юнги оставался стоять и ждать. Ангел превратился в дьявола за секунду: он полулёжа устроился в центе в слишком откровенной позе, а Юнги перестал дышать. Ангел потянулся к чулкам и, хватая тонкую материю у лодыжек, стал их подтягивать умелыми щипками, двигать выше к кружевной резинке. Юнги захотелось самому прикоснуться. Ангел оттягивал тугую лямку. Та шлёпала по коже тихо, но ощутимо. Юнги не выдержал. Он взял его за лодыжку, резко притянул к себе, от чего Чимин проехался по одеялу с тихим шелестом. Юнги обвёл пальцами твёрдый живот, забираясь под пояс, лёгким движением провёл невесомую линию от пупка до паха. Тело под ним дрожало, заходилось в трепетных мурашках, а он добрался до крепких бёдер, что гитарным изгибом переходили в талию. Эти гладкие бёдра с полноватыми ляжками, обтянутые капроном, что сидел так плотно, что, казалось, сейчас разорвётся. Юнги засмотрелся на них, он сжимал их, смотря, как упругие мышцы поддавались напору, и оставлял следы от пальцев. Он целовал их, чувствуя жар, что нагревал тонкие чулки, спускался поцелуями ниже, прикасался губами к коленке, одной, другой, шёл к тонкими лодыжкам, останавливаясь на выпирающей медиальной косточке. Чимин что-то шептал, будто в бреду, пока Юнги любил этого Ангела. Чимин его легко оттолкнул, взгляд его был туманный, заплывший, веки полузакрыты, оставались лишь маленькие щёлочки, в которых были видны расширенные зрачки. Чимин снова отполз на центр кровати, пьяными глазами просил, чтобы на него смотрели. А Юнги смотрел. Узкий таз, строгие колени с парой синяков, что просвечивались сквозь невесомый капрон, тонкие лодыжки и крошечные горошины пальцев ног. Чимин приподнял ступни в воздух, свёл колени и потянулся маленькими ладонями к круглым половинкам ягодиц, заливаясь пристыженным румянцем, раздвинул их, сминая упругую кожу, и открыл вид на гладкую розовую дырочку. Юнги сорвался к нему, резко сжал рёбра сильным объятием и почувствовал, как рвано вздымалась грудная клетка под ним, как сильно билось нежное сердце Чимина, будто у крохотной птички, он чувствовал чужой трепетный страх и смущение, когда Чимин прикусил губу, и, зажмурившись, откинул голову, позволяя сладко выцеловывать шею и пускать будоражащие мурашки по ключицам. Юнги переходил поцелуями на плечи, твёрдый бицепс, он мазал губами по внутренней стороне предплечья, придерживая руку Ангела за кисть, целовал костяшки пальцев. Ему хотелось одарить любовью каждую частнику этого белого божественного тела. Юнги холодной рукой мельком прикоснулся к стоящему члену Чимина, тот вздрогнул, что-то мыча, а Юнги продолжал. Проведя по мошонке, он спустился между половинок и стал оглаживать по кругу колечко, он дразнил, не заходил дальше, и, нагнувшись, шептал в самое ухо, обдавая своим дыханием мочку: — Ангел мой, смазка. Чимин простонал что-то отчаянно, он вёл себя нетерпеливо, но Юнги не собирался потакать его желаниям, он продолжал ласкать его, пока Чимин одной рукой пытался дотянуться до ящика в прикроватной тумбочке. Он небрежно кинул бутылёк ближе к Юнги, тот откупорил его и вылил смазку на пальцы, та вязко потекла по его рукам. Он немного разогрел её в ладонях. — Расслабься, — сказал он и ввёл одну фалангу, протолкнул весь палец, огладил горячие стеночки внутри. Чимин вился под ним, сминая одеяло, томно мычал, закрывал лицо предплечьем. Он покраснел слишком сильно, на бледной коже алый румянец проступил пятнами. Юнги добавил второй палец, потом третий. Чимин задрожал. — Не кончай, — приказал он. Он растягивал медленно, аккуратно, не делал ничего резко – только плавность. Смазка хлюпала внутри – Юнги взял слишком много. Было мокро, часть стекала и впитывалась в простынь, кружевные резинки чулков даже намокли, блестели пятнами влаги. — Всё, хватит, — измученным голосом просил Чимин. — Давай. Юнги его не слушал, он продолжал: прокручивал пальцы внутри, вынимал полностью, смотрел, как дырочка сжималась вокруг пустоты, и вставлял снова, тянул края и специально задевал ту заветную точку. Чимин чуть ли не плакал. Юнги дал ему передохнуть. Он отстранился от него, начиная стягивать с себя чёрную футболку, Чимин свёл колени и потянулся к своему возбуждению. — Нет, — тут же остановил его Юнги, а Чимин захныкал, сжал ноги сильнее, но руки послушно убрал за голову. — Сегодня будешь сверху, — сказал он, уже полностью раздевшись и достав из тумбочки презерватив. Юнги лёг спиной на кровать, полусидя, упираясь корпусом в изголовье. — Иди ко мне, — приказал, хлопая по своим бёдрам. Чимин покорно пополз к нему, он залез аккуратно на чужие ноги, поудобнее устраиваясь, опустил попу на бёдра и выжидающе замер, пока Юнги зубами разрывал квадратик и раскатывал латекс, шипя от прикосновения к собственному возбуждению. Он вылил побольше смазки и растёр по своему члену. — Вставишь сам? Чимин кивнул в ответ. Ладони Юнги легли на его поясницу и принялись успокаивающе поглаживать. Чимин приподнялся и, заведя руку за спину, вслепую нашёл член Юнги, тот шикнул, призывая быть быстрее. Чимин, держа за основание, подвёл его к своим ягодицам, потёрся об него меж половинок и остановился, когда головка прикоснулась к его дырочке. — Расслабься, Ангел мой, — шептал Юнги. — Давай. У Чимина в глазах горело предвкушение, он медленно стал опускаться и застонал слишком громко, когда принял полностью. Он сидел, не шевелясь, привыкая к размеру, а Юнги гладил его ляжки, обводил пальцами гладкий капрон, цеплял резинку, он водил по выступам косых мышц под кожей, тазовым косточкам и, дойдя рукой до члена Чимина, сжал, проведя пару раз, чтобы Чимин полностью расслабился. Чимин начал двигаться плавно, сначала лишь немного покачивал бёдрами, крутил ими, потом стал полностью подниматься, оставляя только головку, и садиться вновь, со звонким шлепком ударяясь о бёдра Юнги. В нём было очень горячо, нежные стенки плотно обхватывали и содрогались с каждым движением Чимина. Юнги цеплял его за ремешок на поясе, оттягивал и позволял ему шлёпнуть по тонкой коже. Ангел вскрикивал на каждый хлёсткий удар, и крик надломленно тянулся гласной. — Давай быстрее, Ангел. Чимин простонал что-то несвязное и, уронив голову вперёд, задвигался быстрее. Лёгкий свет от лампы освещал половину его лица, падал тенью на тело. Белая кожа была мягкой, почти как зефир. Бусинки пота, будто небольшие жемчужинки, стекали с шеи, попадая в ключицы, текли с живота и влажно собирались на пупке. Божество. Он был почти прозрачным, Юнги казалось, что он может разглядеть свой член внутри. Он был таким податливым, старался, и это было видно по его напряжению. — Юнги... Чимин стонал на выдохе, прыгал на его члене и от волнения, с непривычки не смог удержать баланс, потерял равновесие, завалившись в бок, так что член чуть не выскользнул из него. Он сел снова и продолжил быстрее. Он не знал, куда деть руки, на что бы опереться, Юнги заметил это по судорожным исканиям по кровати и старательному мычанию. Он взял его руки и переплёл с ним пальцы в замок, чтобы Чимину было удобно и его поясница меньше напрягалась. Тёплые потные ладони крепко вцепились в его, наконец найдя опору. Движения Чимина стали увереннее, он дышал шумно, смазка хлюпала внутри, а Юнги не мог оторвать глаз, так прекрасно он выглядел сейчас: мокрый, потный, красный и возбуждённый. Не было пошлости, но была нежность. И в то же время всё походило на обычный животный секс. Тело Юнги чувствовало удовольствие, но его душу будто бы не трогала ни одна эмоция. Ласка, которая граничила с исключительно физическим желанием касаться. Мнимая забота, которую он оказывал рефлекторно. Это ли то, как обращаются с Ангелами? Чимин начал извиваться, сбился с ритма, он почти плакал, всё просил «ещё». У него напрягся живот, он был готов кончить. — Амф, Юнги. Последнее движение, и он отпустил себя, изливаясь на торс, завалился бессильно на Юнги всем телом и начал хватать воздух. Юнги поцеловал его в макушку. Его член всё ещё был внутри, всё ещё стоящий. — Ты не кончил, прости. Юнги усмехнулся и снял уставшего Чимина с себя, положил его на мягкие подушки и навис над ним. Сняв презерватив, додрачивал себе, он трогал себя, пока смотрел на разморённого Ангела, что всё ещё не мог восстановить дыхание. У него распухли губы, веки были полуприкрыты, а розовый румянец стал почти бордовым. Это божество смотрело голубыми глазами прямо в душу, смотрело, но больше не трогало её. Не могло. Чимин приоткрыл рот и немного высунул язык. Юнги сжал кулак сильнее и кончил ему на лицо. И тут же прильнул ближе, затягивая во властный поцелуй. Чимин уснул тогда почти сразу. А Юнги нагим стоял у окна, курил в приоткрытую створку, смотря на тёмную улицу: шумно проезжали машины, горели редкие огни фонарей и вывесок, а ночная прохлада обдавала лицо и руки, как-то умиротворённо успокаивая. Он перевёл взгляд на спящего Чимина – тот мирно сопел, лёжа на спине. Его Ангел. Настолько прекрасен. Но больше он не видел в нём былой белизны. Раньше его будоражила эта бледность, он будто светился изнутри своей чистотой. Сейчас он был… как все. Он больше не цеплял, не тянул, не манил. Чимин был как чистый лист, буквально белый. Но стоило ему стать из монохромного цветным, обрести краски, оттенки низменного желания, дерзкого поведения, грязных мыслей, одеться в черное – он перестал быть интересен. Он больше не чистый лист, он исписан тушью, замаран небрежными кляксами, росчерками чернил. Он теперь черновик, а таких сминают и выкидывают. Раньше Юнги дышал Чимином, сейчас он чувствовал лишь табачный запах сигарет. Ангел упал с небес. Поломал крылья, обронил нимб и стал обычным человеком. Он когда-то боялся причинить Чимину боль, сейчас он боялся быть прикованным к нему старыми обещаниями. Возможно, он обыкновенный мудак, но теперь он ничего не чувствовал. Будет лучше, если он уйдёт. Возможно, не для Чимина, но для него самого точно. Юнги докурил вторую сигарету, посмотрел последний раз на спящего Ангела, измотанного, мягкого и безмятежного. Юнги прислушивался к мирному сопению. Зашуршали простыни, пока Чимин ворочался во сне. Свет от фар редко проезжающих машин давал блики, быстро пропадающие на стенах. Звякнула пряжка ремня. В тишине были слышны лишь тикающие часы. В горле першило, драло горьким осадком. Юнги уходит. Уходит, потому что так лучше. Он всегда будет помнить тот чистый образ, в котором Чимин предстал перед ним в первую их встречу. Зефирная кожа, голубой обод глаз. Он будет скучать, потому что то было божество, прекрасное, чистое, никем не тронутое. А Юнги тронул. Тронул и запятнал. Падение с небес, поломанное крыло и расколотый нимб. Теперь уже ничего не вернуть вспять.