ханафуда

Это было тяжело — на самом деле, всегда, потому что, наверное, виноваты в этом были силовые нагрузки в детском и подростковом возрасте, постоянные драки и травмы, которых юным омегам советуют избегать всеми возможными силами. Но в этот раз все было сильнее, хуже — постоянный стресс ничуть не помогал, и недавно пережитое осознание, что он собственными руками едва не убил Такемитчи... Манджиро закусывает угол подушки и сжимается в клубок от очередного спазма, скручивающего низ живота и поясницу. Черт побери, таким отвратительно слабым он не чувствовал себя очень давно. Наверное, со смерти Эмы и Изаны. Он пробовал принимать подавители, даже те, что доставал Харучие — а он, видит Ками, хоть и доставал незаконную дрянь, но дрянь эта должна была действовать. В теории. На практике от любых подавителей Манджиро тошнило настолько, что он не мог есть и спать днями и ночами, и боль только усиливалась. Он мог терпеть. Он терпел. Иногда ему хотелось лечь под нож: все равно он не собирался «исполнять омежий долг» и даже ложиться под кого-либо, будь он альфой или бетой, так и зачем это все? Но надежных связей в подпольной медицине Канто Манджи все еще не заимели, да и Коко, кажется, обладал рентгеновским зрением, потому что иначе объяснить то, что он нещадно избивал его планшетом для бумаг каждый раз, как эта мысль появлялась в голове, было трудновыполнимой задачей. Коко тоже был омегой. В отличие от Манджиро, меченой. Манджиро честно не представлял, как Коко вообще способен даже думать в периоды своих течек, не то что продолжать работать. За дверью послышались звуки возни и, кажется, драки. Манджиро с трудом разлепил глаза и едва оторвал голову от подушки, чуть приподняв ее, чтобы глянуть, что происходит. В дверях стояла Сенджу. Раскрасневшаяся и растрепанная, с ослабшими на груди бинтами и без куртки, которую в руках сжимал Харучие, переводящий откровенно удивленный взгляд с вещи на сестру, с воинственно блестящими глазами и чуть царапающими пухлую нижнюю губу выдвинувшимися клыками, она выглядела готовой драться со всеми Канто Манджи поголовно и одновременно, если те подумают остановить ее. Остановить на пути к ее омеге. От этой мысли в голове у Манджиро моментально помутилось, и он уронил голову обратно, не в силах сдержать мерзкий скулеж, рвущийся из груди. Когда-то давно, в детстве, еще до того, как на лице Харучие появились раны, Сенджу шутливо кусала его за холку и говорила, что однажды оставит на его шее нормальную метку. Они были глупыми счастливыми детьми и верили в сказки. Но вот она Сенджу, на пороге его комнаты, пропахшей течкой, с острыми клыками, царапинами и ссадинами, оставленными наверняка Харучие, пытавшегося не пустить младшую к боссу, и явным желанием перегрызть ему глотку. Своеобразное исполнение обещания. Харучие открыл рот, но Сенджу захлопнула дверь прямо перед его носом, повернув замок, и вцепилась в Манджиро напряженным взглядом. Там, в зеленой глубине, не было знакомого по многим ранним ситуациям голода — только беспокойство и какая-то внутренняя борьба. А как вообще она сюда попала? И кто ее пустил? Охраны внизу должно быть столько, что дышать от запахов тяжело, но Сенджу целая и относительно невредимая прошла мимо брата, будто тот даже не пытался ее остановить. Манджиро хотел бы оформить эту мысль точнее и высказать ее вслух, но новый спазм скрутил его живот, и он с силой прикусил подушку. Тут же у кровати оказалась Сенджу — мята, вишня и какао, почти знакомый запах (только Харучие вместо сладости пах чем-то мерзко-химозным из-за своих таблеток, чем раздражал чувствительные носы Коко и братьев Хайтани), и Манджиро невольно глубже втянул его носом, чувствуя, как боль немного отступает. Он приоткрыл мутные глаза и столкнулся с мятным, прямо как ее запах, взглядом. — Ну-ка двигайся, — наконец заявила Сенджу и полезла на кровать, толкая шокированного подобной наглостью Манджиро острой коленкой в бок. Он со стоном перевернулся на спину, пытаясь уйти от болезненных тычков, и замер, случайно приоткрыв глаз. А потом распахнув оба. Сенджу уверенными движениями ослабляла ленты и вовсе стягивала бинты, обнажая округлую грудь с затвердевшими сосками. Не успел Манджиро как-то толком понять, что вообще происходит, как Сенджу обхватила его за плечи и притянула к груди, уткнув в нее лицом и зафиксировав за волосы. Манджиро хотел бы возмутиться, но чистый, ничем не перебитый запах взрослой уверенной альфы хлынул ему в легкие, и из его рта вырвался только стон облегчения. — Давай, Майки, дыши, — ровно и спокойно, будто не она здесь сидела полуголой, прижав парня к своей груди, проговорила Сенджу, накручивая мокрые от пота пряди на свои тонкие пальцы. — Будет легче. Манджиро хотел бы ее укусить — прямо за грудь, до крови, чтобы ей было больно и она сбежала, оставила его одного, больше не подходила. Но он устал и потому может только закрыть глаза и обмякнуть, словно мешок с костями, позволив Сенджу — и минимум Харучие — творить этот беспредел.