Бес тебя

Второй раз Серёженька подходит ко мне после уроков. Уроков долгих и мучительных переглядок между нами. Он стоит и пристально смотрит на меня, привлекая внимание. Видимо, надо что-то сказать, но начинать диалог первым гордость не позволяет. Однако ж себя все-таки приходится перебороть, когда я начала собираться. — Твоя мать сегодня ночует у нас. — И? — Пошли домой. — Он бросает мне приказ и разворачивается, намереваясь уходить, но вскоре понимает, что меня позади нет. Я все еще стою у своей последней парты и удивленно смотрю ему вслед, ожидая объяснений. — Ты идешь? — Нет, а должна? — Но твоя мать же… У нас… — Ну, мы с Ольгой в сложных отношениях. Однако стараемся держаться друг от друга чуть поодаль. В идеале — вообще не пересекаться. — Отец вчера спрашивал твой номер. — Невзначай ставит меня в известность парень. — Говорит, чтобы поздравить тебя с днем рождения. И он уходит, а я остаюсь в смешанных чувствах: день рождения у меня в мае. И если бы дело ограничилось только фоткой члена, после чего его со спокойной душой можно было бы бросить в черный список. Но нет. Номер мой ему нужен явно не за этим. А зачем — я даже знать не хочу. Эта история нравится мне с каждой секундой все меньше и меньше, но Серёженька себя еще покажет, я уверена. И он показал. Буквально в тот же час, когда, накинув капюшон черной толстовки на голову, шел за мной по пятам. И ладно бы нам было по пути, но нет. Сначала я кружила по городу, потом долго гуляла по парку, а потом и по торговому центру, намеренно растягивая время. Сил терпеть эти кошки-мышки уже не было, так что я, окончательно вымотанная, обосновалась на лавочке в парке, закурив. Серёженька уселся как можно ближе, пряча лицо в кофте. — Брат сестру прижал к кресту: «Сестра, дай ради Христа!». Я и дала. — Усмехнулась и, докурив, встала. Серёженька сразу же напрягся, готовясь вставать. — Сиди, горемыка. Я сама подойду. — Как ты меня заметила? — Ты шутишь? Тебя бы даже слепой заметил. Карьера шпиона тебе не светит. — Я заметил, что ты не ела весь день. Ни в школе, ни после. И одета слишком легко. И твоя мать, которая ходит в шубе из соболя. — Ха! Ты нашел, что сравнивать! Открою тебе тайну: у Ольги напрочь отсутствует какой-либо материнский инстинкт. Она родила… прислугу? Подносчицу стакана воды в старости? В общем, не думай, что если она моя мать, то она дает мне хоть что-то. Мы с тобой из разных миров, Серёженька: на тебе нет ничего, что было бы куплено за твой счет, а я в жизни ничего не покупала за деньги матери. — Но как же ты жила? — Ну, — задумчиво тяну, вспоминая, — сначала бабушка давала деньги тайком. Потом пришлось самой крутиться. Вспомнилось, с чего все началось: туалет дешёвого клуба, мне пятнадцать, и мужик передо мной абсолютно пьян. Одной рукой я дрочила ему, а другой тихо доставала кошелек из кармана валявшихся на полу штанов. С этого все началось, но длилось недолго: ворованных копеек хватало на пару дней. А потом мне предложили реальный секс: в комнате отеля, на чистой кровати, с трезвым и не пахнущем алкоголем и собственной блевотой мужчиной… За деньги. Сумму, равную тому, что я набирала за месяц, и я… Согласилась. Не думая даже, если честно. Хорошее было время. Сытое. — Иди домой, Серёженька, ибо уже темнеет. — А ты? — А я тоже пойду домой: Ольга должна была уже свалить к вам, так что я с ней не пересекусь. — И чем займешься? — А это уже, Серёженька, — сигарета потухает от влажности: начинался мелкий дождик, — абсолютно не твое дело. Квартира, как я ожидала, была предсказуемо пуста. Не только в плане отсутствия в ней Ольги, но и в плане отсутствия… уюта, наверное? Ведь она перебралась в первую попавшуюся квартиру в надежде, что новый мужик скоро заберет ее в свои хоромы. Возможно, это и так, но я не понимаю, как сейчас, вот ровно в этот момент, она может мириться с белыми стенами и минимумом мебели. Унитаз, раковина, старый душ и две кровати. Вот все, что было в этой зассаной хрущевке. Зато шубу из соболя она взяла. Куда ж без шубы из соболя? И двушки, ведь, слава богу, личное пространство Ольга все-таки ценила. Пустота угнетала, но я впервые осталась тут одна. И впервые не пыталась поскорее уснуть, чтобы очнуться утром и бежать прочь из квартиры, дабы не встретиться с ней. Накатили слезы. Злые, обидные, абсолютно никому не нужные слезы маленького ребенка. Почему я должна сидеть тут, в сырости, на кровати, на которой пару лет назад сто процентов кто-то умер, пока она там, в роскоши купается в доме Андрея и сто процентов жрёт? Даже не «что-то вкусное жрет», а просто «жрет»! Это возмущало меня до глубины души, потому что сама я ела вчера. Утром. В ресторане. А после всё. После было некогда. И нечего. Дошло до всхлипов. Когда истерика, уже вот она, злой бабкой колотит в стену и душит изнутри. Почему из всего мира страдаю я? Почему? И в этой условной тишине старой панельки почему-то на ум пришел Серёженька. Разговор с ним всколыхнул воспоминания о делах минувших дней: большие стрелки, красные губы, короткое платье, быстрый секс в туалете и деньги, вытащенные из чужого кошелька, пока никто не видит. А еще пыталась вспомнить, в какой момент то, чем я тогда занималась, перестало вызывать у меня отторжение и отвращение? Наверное, в тот момент, когда после я могла поесть горячую еду за эти деньги. Если выбирать между сытным ужином и собственной честью, то я не задумавшись выберу еду, потому что честь на хлеб не намажешь… Кровать отвратительно скрипит, когда переворачиваюсь на другой бок, укладываясь поудобнее. Единственное, что успокаивало меня во всем этом, так это то, что в квартире было тепло: за день южная сторона нагревалась даже от минимального солнца, и теперь стены постепенно отдавали это тепло. И, по крайней мере, тут не пахло мертвечиной, как на одной из съемных квартир. Уже после того, как мы съехали оттуда, я мельком слышала, что да, реально кто-то умер. И пролежал там пару месяцев, отчего даже стены успели пропитаться вонью, а потому и аренда была чуть ли не задаром. Вздох получился слишком скорбный, а следом за ним оглушительно заурчал живот — есть хотелось нестерпимо, но увы. Все, что оставалось, это посильнее сжать живот руками и попытаться уснуть. Подсчет финансов до конца месяца удручал — на карте плаксиво светились четыре тысячи, еле-еле оставленные после покупки особых учебников, которые подкосили все. Абсолютно. И на эти четыре тысячи надо максимально прожить. Хотя, скорее всего, меньше, потому что желудок предательски болел. Видимо, бабки под подъездом все-таки не врали, когда в три голоса пророчили мне язву от вечных голодовок и выкуренных по пачке сигарет в день. Хотелось плакать от обиды и боли, спасало только то, что я сидела посреди урока. — Кира. — Костик толкает меня в бок, отчего все внутренности неприятно простреливает, а я еле удерживаю себя от того, чтобы зашипеть на него — урок все-таки, — и стараюсь игнорировать. Надо придумать, что делать дальше: вторую больницу я не потяну: очки и учебники выдоили мой бюджет до нуля. — Кира! — Может, попросить у нового мужика Ольги? Думаю, он не откажет… Да кого я обманываю — конечно не откажет! Только я потом язык сотру, отрабатывая эти деньги. — Кира! — Да что, Костя, тебе надо? — я не выдерживаю — взрываюсь, подскакивая с места. Живот простреливает болью, и я пытаюсь зажать эту боль рукой, задавить ее внутрь и хоть немного потушить этот адовый пожар внутри. — Я три раза промолчала, что еще? — А потом до меня доходит. — А, ой! — Доходит, что мы на уроке. Что в классе еще двадцать человек и учитель, которого я прервала своим истеричным криком. Слезы накатили с удвоенной силой. — Извините. Хотелось провалиться под землю — просто вот чтобы прямо сейчас под ногами разверзлась Геенна огненная и всосала в себя их всех: и инфантильную Ольгу, и зло пялящихся одноклассников, и проклятого, болтливого Костика! — Да ничего страшного, я все понимаю, — вздыхает математик и внимательно оглядывает меня. — Пересядь-ка, красавица, вон за ту парту, к орлику нашему подбитому, и всем спокойнее будет: и мне, и тебе. Я обиженно поджимаю губы: почему это я должна пересаживаться, если мешал парень, но в секунду успокаиваюсь, приходя в себя. Отсесть от незатыкающегося Кости — это дар божий, поэтому я просто в руки хватаю все свои учебники-тетради, в зубы сумку, и под его обиженным взглядом перебегаю через ряд к новому соседу. Надеюсь, хоть с ним повезет. Математик прокашливается: он осматривает класс и продолжает урок, а я снова утыкаюсь в телефон, пытаясь найти в интернете, какой врач мне нужен с моими проблемами и сколько он будет стоить. Выходило, что непозволительно для меня дорого. Вздох получился совсем скорбный, и я опускаю лоб на парту, пряча лицо. Да и в таком положении болело чуть меньше, и жить хотелось чуть больше. А еще две цели впереди: поесть и покурить. И если и после этого не пройдет… Ну, ничего, язык у меня не резиновый — не сотрется, так что можно и к нему обратиться. Честь, в конце концов, на хлеб не намажешь… Разгибаюсь, потому что «завтра» уже не было таким страшным и неизвестным, и натыкаюсь на полный ненависти взгляд… Попыталась вспомнить ее имя, но на ум ничего не приходило. В общем, новая сестренка. Новая условная падчерица? Меня опять несет не туда. В общем, она пялилась на меня взглядом… Многообещающим. Мою скорейшую смерть обещающим. Мне казалось, что вот сейчас она проведет ребром ладони по шее, подтверждая мои мысли, а потом мое тело никогда не найдут… Но девчонка, вопреки ожиданию, резко отворачивается от меня. Надеюсь, у нее больно хрустнула шея. Но, думаю, мне не могло так повезти. Прозвенел звонок, и все повскакивали с мест, как дикие звери пытаясь сбиться в стайки. Судя по тому, как подружки новой сестрички, да и она сама на меня косились, шушукаясь, сваливать мне надо побыстрее, чем я и занялась, выхватив из кармашка в рюкзаке маленький портсигар — нашла его среди своих немногочисленных вещей и решила переложить сигареты из пачки. В старой школе мы иногда даже с учителями курили, как тут с этим дела обстоят, я не знала, а играть в судьбу откровенно не хотелось. Школьная столовая ценами радовала: тридцать рублей за тарелку супа, двадцать за гарнир и сорок за котлету. Чай стоил сущие копейки. Потрещала немного с кухаркой, и новости выходили отличные — все в зависимости от меню, цена никогда не менялась. А каждый день — разное. На такой еде можно долго протянуть. Стало как-то грустно, что неизвестный суп, возможно, из кошки, дарит мне столько радости. Супчик в стакане, который я с горем пополам выторговала у той же кухарки, приятно грел руки и нутро. Она налила его прямо из огромного чана, пышущего паром, и он был… он был чертовски вкусным. А после целого стакана этого супа я прислушалась к себе и поняла, что живот не болит. Суп чудодейственный вылечил мой гастрит! По крайней мере, на то я надеялась, закуривая сигарету. И резко стало хорошо! Резко стало лучше жить, лучше видеть и убивать не хотелось совсем! Получилось даже улыбнуться, приободрив себя. Не напрягал даже новый сосед по парте, который стоял чуть поодаль и тоже курил. Узнала я его исключительно по сломанной руке, за что учитель и назвал «орликом подбитым». И только теперь у меня была возможность рассмотреть его. Парень был высоким и массивным. Но не жирно массивным, как Костик, а мышечно массивным: с широкими плечами и большой грудью — даже сквозь олимпийку было видно, что парень имел какие-никакие мышцы. Правда, в лицо заглянуть у меня не получилось — его закрывала черная лохматая челка, но очки из общей массы я выцепила. А еще, кстати, хотелось прояснить моментик один, так что я, отщелкнув от себя окурок, направилась прямиком к нему. — Приветик поближе. Можно вопрос? Он молчал, видимо, пытаясь игнорировать, но поняв, что уходить я не собираю, спросил очень тихим и очень усталым голосом: — А что, если я скажу «нет»? — Я развернусь и уйду, — пожимаю плечами, — собственно, поэтому и спрашиваю. Он молчит. Присматривается ко мне сквозь очки и свою косматую темную челку — ему она совсем не мешала, ведь сосед был значительно выше меня, и, видимо сделав какие-то выводы, легко кивает: — Спрашивай. — Почему, стоило сесть к тебе, та деваха белобрысая одним взглядом пообещала мне кары анального характера? И парень… дернулся. Он сразу начал нервно оглядываться по сторонам и будто баюкать покрытую гипсом руку. Прикольно. — Это… Из-за меня… — Ясненько. — Вздох получается еще более скорбным. Но с белобрысой было жить чуточку проще — я просто нажалуюсь ее папочке и попрошу решить эту мою проблему. В конце концов, всегда можно было начать угрожать к нему или подлизываться. Но это уже совсем крайний случай. — И больше ничего не спросишь? Я выныриваю из своих мыслей и с удивлением смотрю на парня. Не думала, что он захочет продолжить диалог. — Я же сказала «вопросик», — улыбаюсь ему, доставая еще одну сигарету из кармана кожанки, и передергиваюсь от холода. Надо реально меньше курить, — а вопросик — он один. Тем более ты явно не хочешь обсуждать эту тему. И он замолкает, как мне кажется потрясенно и одновременно благодарственно, что я не полезла ему в душу, и мы продолжаем вместе молча курить. — Тебе… не холодно? — Если честно, адски. — Чуть улыбаюсь ему. — Поэтому докуривай, и пойдем в школу. Или у тебя другие дела? — но парень машет головой, мол, нет, нет, и старается курить чуть быстрее. На звук вжикнувшей молнии я особого внимания не обратила, а потом на меня неловко — потому что одной рукой — набросили олимпийку. Из своей огромной новоявленной палатки я смотрела на парня во все глаза, но отдавать не собиралась, наоборот, потеплее завернулась в ветровку, хранящую тепло его тела. И запах. Впервые для меня не отвратительный запах. — Тебе же холодно. — Он смотрел вперед, поэтому мне приходилось чуть задирать голову, но даже это не помешало мне разглядеть чуть порозовевшие щеки и даже хрящики, украшенные двумя маленькими колечками. — Спасибо. — Прячу шмыгнувший нос в воротник. Нельзя плакать. Не сейчас, не перед ним. Нельзя быть размазнёй. Ты сильная. У тебя нет времени на слёзы. — Огромное спасибо. Но чувство, ударившее по голове, было слишком сильным. Настолько сильным, что я, будучи не в силах держаться на ногах, опускаюсь на корточки, не падая на колени только потому, что там была чужая олимпийка. Олимпийка, которая пахла сигаретами, его дезодорантом и им. Олимпийка, которую мне дали, потому что увидели, что мне холодно. Обо мне впервые заботились со смерти бабушки. Впервые кто-то бескорыстно заботился обо мне и сделал что-то для меня. И это чувство было оглушающим. Настолько оглушающим, что я разрыдалась. Позорно, оглушающе громко, неприлично, со всхлипами, воем и слезами разрыдалась, сжимая в руках олимпийку. И все, что сделал парень рядом, это накинул мне на голову капюшон своей куртки, пряча меня в себе окончательно, и остался стоять рядом. Успокоилась я, к своему счастью, быстро. Плохо было только то, что очки были все в слезах и разводах от туши, но и тут восхитительный сосед пришёл на помощь: стоило мне подняться на ноги, вытирая глаза под очками, как парень, деликатно смотря в другую сторону, протягивает мне специальную тряпочку для линз. Которую мне тоже надо было купить… — Еще раз огромное спасибо и… извини… И тут происходит чудо, ради которого мне приходится в спешке вернуть на место очки, которые я сняла, чтобы протереть, — угрюмый парень улыбнулся. Не вымученно или испуганно, вполне искренне, радостно улыбнулся… и мое сердце пропустило удар. Сначала первый, потом второй, потом третий, а я продолжала смотреть на его широкую улыбку и радостный блеск глаз, который проглядывался сквозь челку и очки. Казалось, ему совсем не мешал холодный ветер, несмотря даже на то, что на нем осталась одна водолазка. С горлом, и на том спасибо. Такой вот себе герой-титан со сломанным крылом. Странные аналогии. — Не за что, — улыбка все еще не сходит с его лица, но чуть меркнет, когда мы слышим из школы предупредительный звонок, оповещающий, что до конца большой перемены осталось десять минут. Ровно столько нам надо, чтобы дойти до школы. — Пойдем? Я хочу еще зайти в магазин по пути, составишь компанию? И все, что я могу сделать в ответ — это неловко кивнуть. Тимур оказался парнем… не из моей вселенной. Он был обычным ребенком обычных родителей: не каких-нибудь там директоров и хозяев мира, как Серёженька с сестрой своей ебанутой, но не менее при этом любимый. Наоборот — очень даже любимым. У него было два младших брата: Антон и Тимофей, которых он очень любил. Настолько сильно, что, начав рассказывать о них, он неловко полез в карман левой, здоровой рукой и достал телефон, сразу открыв галерею с фото. Мальчишки были реально очень милыми: на меня будто смотрел сам Тимур в шесть и девять лет. Младший Тоша (Тоша и никак иначе!) был вообще сказочной красоты мальчишка. Я таких никогда не видела. Средний Тимоша выглядел серьезным и невероятно умным (Тимур подтвердил, что он круглый отличник с самого детства). И он — старший брат и сын, первый самый любимый ребенок, с обнимающими его братьями смотрелся невероятно гармонично. — Что ж, я даже завидую тебе: круто иметь младших, особенно когда вы близки. Но в моей ситуации, наверное, хорошо, что у Ольги я единственный ребенок. — Я рассказала ему про Ольгу: про ее характер и про наши непростые отношения. Тимур понимал, хотя принимать не хотел. — Ага. Было бы тяжеловато. Он свободной рукой открывает дверь класса, пропуская вперед, и я в очередной раз удивляюсь его воспитанности: точно так же было и в магазине, и при входе в школу, а если я хотела сделать это сама — Тим окликал меня, останавливая, и открывал дверь сам. Это было… Дико непривычно, но от этого не менее приятно. Я прохожу вперед, продолжая говорить что-то незначительное, и будто в стену каменную упираюсь — мерзкая девчонка со своими подружками сверлит меня настолько убийственными взглядами, что у меня почти загорелись волосы. Если бы взглядом можно было убивать — меня бы уже закапывали под какой-нибудь сосенкой. Сначала она узнала олимпийку, которую я так и не сняла, наоборот, застегнула по самое горло, чтобы было теплее, а потом и увидела Тима за моей спиной, который резко замолчал, стоило ему заметить ее неприятную рожу. — Чего замолчал, Тимур? Проходи. — Я поворачиваюсь к нему, но парень на меня не смотрит — его взгляд направлен на ту девчонку, а самого парня мелко потрясывает. И он ужасно напуган. — Тимур? — я зову его еще раз, но он будто не слышит, а в себя приходит лишь тогда, когда чувствует мою ладонь в своей, но и для этого мне пришлось посильнее ее сжать. — Мы идем? Он дергано кивает и проходит чуть вперед, но руку мою при этом не отпускает, а наоборот сжимает посильнее. И, если честно, у меня тоже есть характер. К моему счастью — полностью бабушкин, за что мать ее люто ненавидела. И меня вместе с ней. Но вот к их несчастью, я свой характер показывать не боялась, поэтому, когда Тима прошел чуть вперед, я развернулась к девчонке, улыбнулась как можно шире и демонстративно, средним пальцем поправила очки. Она взорвалась. Подскочила, но дальше не пошла — остановил звонок и учитель, вошедший в класс. Но взгляд ее не обещал мне ничего хорошего. Как и свирепый взгляд Серёженьки. Он сжал ручку так сильно, что та просто треснула в его руках. Но меня это совершенно не интересовало. Тимур уткнулся в учебник. Из-за сломанной правой руки единственное, что он мог делать на уроках — это слушать. Проблема в том, что в конце четверти придется сдавать конспекты, а значит, потом парню придется потратить несколько дней, если не недель, чтобы переписать это все. И было бы еще у кого. Вздыхаю и забираю его толстую тетрадь с его части парты. Парень смотрит удивленно, но молчит, наблюдая за тем, как я открываю обе тетради — свою и его — и, взяв в руки по ручке, начинаю записывать. — А ты?.. — он во все глаза смотрит на две совершенно одинаковые надписи в разных тетрадях, а я улыбаюсь его реакции. Про этот мой прикол не знал никто, кроме бабушки. А тут, переполненная благодарностью к нему, я решила сделать для него хоть что-то. Конспекты — сущая мелочь, но хотя бы что-то. — Ты так умеешь? — Ага. Но разные слова одновременно писать не могу. А вот одно и то же в две руки — вполне. И лицо Тимура озаряется новой, абсолютно счастливой улыбкой. Весь урок парень лежал на парте, не сводя глаз с моих рук. Иногда я ловила его взгляд на своем лице, но он будто сам себя за руку ловил на этом и сразу же возвращался к рукам. — Я могу носить за тебя сумку. — Ни с того ни с сего сказал он, когда прозвенел звонок. — Я сильный. А это будет благодарность за помощь. Я улыбнулась этому чуду в перьях. — Я буду тебе очень благодарна. Лицо Тимура резко меняется: улыбка сползает в уродливую гримасу, а сам он старается отодвинуться подальше. Не поняла? Поворот головы, чтобы посмотреть, что там такое, заканчивается обжигающей всё лицо пощечиной. — Я же говорила тебе, Тимчик, — омерзительный голос. Омерзительное «Тимчик». Вся эта мразота тупая была омерзительной, — что тебе нельзя дружить ни с кем? Что ты только мой? Или сломанной руки было мало? Внутри все перевернулось. Не от ее слов, нет. Тимур взрослый парень и моей помощи тут не просил, а моя защита, наверняка, еще и обидела бы его. Дело было в другом — в трещине в очках. Очках, на которые я зарабатывала своим ебучим телом. Не жрала, не спала, чтобы позволить себе их. В моих очках, которым я не могла нарадоваться, треснула линза. А потом произошло немыслимое — мою опущенную голову подняли вверх за волосы и те самые очки, схватив их прямо за линзы, стянули с моего лица. И тормоза у меня сорвало.