II
Крепость, в которой служил Владимир, разместилась на одном из голых безлесных кавказских холмов, напоминавших по форме неглубокое блюдце. И если всякое мало-мальски добротное блюдце непременно украшено позолоченной каймой, то здешнее военное укрепление точно также окружала кайма высокой крепостной стены с узкими прорезями бойниц. Выложенная из грязно-жёлтого камня, она меняла порой свой цвет на неприглядно-серый — всё зависело от того, какая погода и какое освещение царствовали в данный момент в здешней местности. За крепостной стеной с воротами и караульной башней прятались вытянутые в ряд солдатские казармы, и чуть в стороне стояли небольшие одноэтажные домики для офицеров. Все строения были крыты соломой или рогожей. В крепости также имелся свой госпиталь, а ещё силами солдат был вырыт пороховой погреб и воздвигнута православная часовня: маленькая, сбитая из деревянных брусьев, увенчанная скромной маковкой с простым крестом. Дабы хоть немного спастись в жаркие месяцы от изнурительного зноя, около всех без исключения построек были высажены молоденькие, местами хиленькие и тщедушные, дикий виноград и кипарисы, дарующие благодатную тень и иллюзию прохлады. Окружавший крепость пейзаж не был хоть сколь-нибудь различен. Как не повернёшься, стоя в центре своего блюдца, на тебя в упор смотрят каменистые горы с пиками, самые высокие из которых в осенне-зимние месяцы покрывались белым, словно сахар, снегом и льдом. Одинокий орёл в поисках пищи нет-нет да прилетит к крепости, покружит над ней, шурша большими широкими крыльями, и, несолоно хлебавши, с пронзительным криком ринется прочь. Меж гор в ущельях прятались аулы. По тамошним долинам стелился полупрозрачный дым, сквозь который можно было разглядеть горные речки, пасущийся на склонах домашний скот, сады с плодовыми деревьями и домишки из глины и камня, принадлежавшие местному населению. Ветер, непременный спутник этих мест, часто налетал порывами, свистел и, подобно раненому чудищу, громко и протяжно выл, проникая в открытые окна солдатских казарм. Вольготно гуляя по крепости, он приносил вместе с собой сухой степной воздух и пыль, от которой невыносимо щипало глаза. И всё же Владимир, уворачиваясь от нового порыва, щуря глаза, не мог не завидовать этому ветру. Ведь тот был свободен и мог лететь туда, куда бы ему захотелось. По прибытии в крепость он сразу окунулся в совсем иную, солдатскую, жизнь. Служба подразумевала собой не только охрану крепости, но и готовность в любой момент, ежели на то придёт приказ, собраться и двинуться в военный поход. Всякий поход — мероприятие длительное, рисковое, требующее физической силы и выносливости. Одно лишь солнце, нещадно палившее в горах, спустя несколько часов пути превращало одежду солдата в мокрое, тяжёлое полотно. Хоть снимай и выжимай. Что же говорить про встречи с врагом? Это всегда неизвестность: чья сила окажется решающей, кто выйдет из схватки победителем, кто вернётся живым, а кто — нет. Но даже по возвращении из военной кампании солдата не ждала райская жизнь. В крепости не было места мягким и удобным постелям, зато всюду царствовали жёсткие походные кровати. Привезённые самолично из дома ковёр и подушка хоть как-то скрашивали неудобство сна. Пища представляла собой сделанные солдатами из хлеба чёрствые сухари, а ещё крупы, из которых варили каши. Свиное сало в качестве мяса, соль на столах — всё было простым и безыскусным. Изредка удавалось раздобыть местные фрукты: яблоки, сливы и абрикосы. Разве мог не избалованный щедрыми пиршествами в полку солдат устоять перед соблазном, чтобы не сорвать спелый плод в чужом дворе?.. Пили чай. Или водку, то бишь, обыкновенный спирт. Правда можно было раскошелиться и купить у торговцев, неизменно сопровождавших военные походы и промышляющих своим делом в более мирную обстановку, что-нибудь вкусненькое, вплоть до пирожных и шампанского. Но неимоверно дорогая цена за излишки останавливала многих желающих полакомиться. Иногда солдату удавалось привезти запасы еды из дома, однако и это случалось нечасто. Кроме того, привезённой пищи никогда не хватало надолго, ведь не будешь же есть в одиночку. Каждый считал своим долгом поделиться съестными сокровищами с товарищами. И уж конечно, здесь не было места балам и их постоянным гостям щеголям и франтам, желающим произвести впечатление на понравившихся дам. Роскошь столичных дворцов, свет от сотен свечей в огромных, многоярусных люстрах (тогда как свечи в казармах ценились на вес золота), музыканты, играющие мазурки и кадрили, дамы в модных платьях, чьи духи дурманят голову, — всё это было где-то там, очень-очень далеко. Всё это не имело ничего общего со скромным бытом и ежедневной рутиной солдатской жизни. Тот блеск не мог соседствовать с сыростью солдатских жилищ и, как следствие, с частыми болезнями и высокой вероятностью отдать богу душу. Как не могли соседствовать дорогой натуральный мрамор и самая обыкновенная глина из грубого песка. В редкие мгновения, когда он мог быть предоставлен самому себе и своим мыслям, Владимир волей-неволей вспоминал Андрея Долгорукого и его трагическую смерть. В такие минуты думы Владимира были полны горечи от непоправимой утраты. И всегда, сколь бы Владимир не вспоминал князя Андрея, его память воскрешала образ Наташи Репниной. Сперва Корф противился этим мыслям, как противилась его натура всему, что он не мог понять и над чем не имел власти. Но два слова, написанные ею для него, то и дело звучали у Владимира в голове. И не только в моменты дум о князе Долгоруком. Особенно часто слова слышались ему тогда, когда над солдатом Корфом нависала угроза смерти. «Возвращайтесь, Владимир!» — упрямо требовал женский голос, и будто бы чьи-то руки тянули, тащили его от тьмы к свету. Он стал постепенно привыкать к её незримому присутствию у себя за спиной. Её и её голоса. Время от времени Владимира вместе с другими солдатами посылали в разведку — получше разузнать расположение вражеских укреплений и численность тамошнего войска. Он любил ходить на подобные задания. И точно также любил военные походы. Владимиру нравилось чувство опустошения, неизменно появлявшееся у него после опасных, особо тяжёлых мероприятий. Когда в голове становилось пусто и тело было измотано физически, не обнаруживалось сил думать о будущем. Вылазка из крепости на разведку не всегда оставалась незамеченной для противника. Частенько приходилось вступать в бой: под громкие крики обеих сторон свистели шашки, ржали взволнованные лошади; гулким эхом отражаясь от стен ущелий, стучали выстрелы. Владимиру везло. Каждый раз, когда случалась стычка, ему удавалось выйти сухим из воды. Ни царапинки, ни одного ранения не досталось ни ему, ни его верному коню, выданному сразу при поступлении в крепость. Но не всем столь же везло, как Владимиру Корфу. После одной особенно неудачной вылазки, во время которой непрошеных гостей поджидали на подходе к своему аулу, в сражении получил серьёзное ранение в живот товарищ Владимира, с которым Корф за время службы свёл знакомство. Тот единственный, с кем получалось изредка говорить не только о войне, но и о простой человеческой жизни вне её. И вот, человек с родственной Владимиру душой, лежит перед ним на земле, не в силах подняться на ноги. Перебинтованного по-быстрому подручными материями, истекающего кровью друга Корф на своей лошади довёз до крепости. Раненого снесли в госпиталь и уложили на указанную появившимся докторам кровать в общей зале, где точно также лежали другие искалеченные и больные. Владимир, утирая рукавом вспотевший лоб, превозмогая приступы тошноты от невыносимых приторно-сладких запахов гниения, безмолвно смотрел на то, как доктор пытался достать из живота друга пулю. Врач, заметив стоявшего за спиной солдата, будничным тоном попросил не мешать операции и выйти на время вон. Отходя от постели, Владимир нечаянно бросил взгляд прямо перед собой. В самом дальнем углу помещения он увидел женскую фигуру в белом, чья покрытая голова с выбившимися каштановыми локонами склонилась к спящему солдату и чьи руки аккуратно поправляли одеяло больного. Профиль сестры милосердия поплыл у Владимира перед глазами. Он забыл обо всём. Оставив занимавшегося другом доктора, огибая кровати других солдат, мешавшие бежать со всех ног, Владимир кинулся в угол, где барышня в белом что-то ласково приговаривала, успокаивая пробудившегося подопечного. «Наташа! Наташа! Вы?! Здесь?!» — кричало в груди Владимира. И если бы его крик был настоящим, все услыхавшие поразились бы той отчаянной радости, с какой выкрикивал слова солдат, подбежавший к сестре милосердия и дотронувшийся до женского плеча, едва он остановился. Сестра обернулась и недоуменно поглядела на потревожившего её человека. Владимир так и застыл с рукой, протянутой к незнакомке. Это была не она, не Наташа. Его друг умер в тот же день, спустя пару часов после прибытия в лазарет. Пуля застряла слишком глубоко. Вытащить не получилось. Перевязав рану по новой и дав немного обезболивающего, доктор оставил больного прощаться с жизнью. Так и не открыв больше глаз, не сказав ни слова, не произнеся даже последней воли, друг Владимира умер тихо и мирно с финальными лучами заходившего солнца. Тем же вечером в двухкомнатном домике, который Корф делил с умершим, солдаты одного с Владимиром взвода сели поминать товарища. За скромным ужином Владимир ел вместе со всеми. И пил, кажется, точно также, наравне, сперва водку, потом вино, внезапно оказавшееся на столе благодаря одному из солдат, берёгших бутылку для особого случая. Насколько сильно горе задело душу Владимира, никто не мог сказать наверняка. Прочие солдаты, среди которых немало было тех, кто служил в крепости не первый год, привыкли относиться к чьей бы то ни было смерти сдержанно-философски. «Жаль малого, — выносили они вердикт всякий раз, собираясь за столом. — Не повезло бедняге. Ну так что ж? Может завтра кого-нибудь из нас прикончат — другие, даст бог, помянут, поднимут чашу. На том и спасибо!» То же было и в этот раз. Разговоры, сожаления, толки о коварстве и ловкости врага. Но Владимиру не хотелось говорить ни о чём таком. Впервые за очень долгое время ему захотелось попросту напиться до беспамятства, чтобы ничего не чувствовать, особенно боль в груди и пустоту, образовавшуюся там, где должно находиться его сердце. Он сам сперва не мог понять: отчего эта смерть столь сильно ранила его, когда, казалось бы, стоит вместе со всеми предаться обыденным вздохам? Но когда в домик вошёл опоздавший к началу траурного застолья ротмистр и положил на стол перед Владимиром очки, которые носил покойный, и которые доктор посчитал нужным вернуть родным погибшего, для Корфа всё встало на свои места. Андрей Долгорукий. Он тоже носил очки. И тоже умер фактически на руках у Владимира. Солдаты опять наполнили кружки, не забыв уважить опоздавшего, и выпили молча, не чокаясь. Владимир опустошил свою кружку одним махом. До дна. Затем он снова пил, раз за разом хмелее всё сильнее. Заметившие это товарищи настороженно косились на него, толкая друг друга в бок и обмениваясь многозначительными взглядами. Когда пришла пора расходиться, Владимиру предложили оставить кого-нибудь с ним на ночь. Будучи не в силах принять столь заботливый жест, Корф выпроводил всех восвояси с обещанием, что тотчас завалится спать. Оставшись один, он стоял какое-то время на крыльце и ждал, пока удаляющиеся шаги товарищей совсем не стихнут, а их обладатели не исчезнут в своих жилищах. Затем Владимир вернулся в дом, кое-как накинул на плечи мундир и, неосторожно хлопнув дверью, вышел вон. Шатаясь, он побрёл в сторону ворот крепости. «Отопри», — то ли моля, то ли приказывая сказал Владимир караульному. Тот пытался образумить: не положено в тёмное время суток без разрешения начальства просто так разгуливать вне защитных стен. За это можно очутиться на гауптвахте! Но Владимир не унимался, упрямо требовал пустить его — вновь и вновь, пока не добился желаемого. Он вышел из крепости и услышал, как за ним запираются обратно на замок тяжёлые ворота. Владимир двинулся вперёд. Он стал забираться на соседний с крепостью холм. Пару раз, чувствуя как хмель кружит голову и мешает идти ногам в сгустившихся сумерках, Владимир спотыкался и падал, раздирая ладони об острые выступающие камни. Однако всякий раз поднимался и взбирался всё выше и выше, пока не достиг, наконец, своей цели. Сюда он приходил уже ранее, на небольшой, пологий уступ над вершиной горы. Давно приметив это место, полюбив его за возможность побыть в одиночестве, когда этого особенно хотелось. Один раз он даже побывал здесь с погибшим товарищем: тогда они сидели и говорили вроде бы ни о чём, а на самом деле — обо всём. Жаль, что больше не удастся так поговорить. Владимир сел, откинувшись спиной на прохладную, остывшую после знойного дня каменную глыбу. Он сел и поднял глаза к чёрному небу, истыканному множеством сияющих звёзд. «Как же необъятен небосвод! — подумал он. — Как величественны горы, словно пытающиеся дотянуться своими вершинами до громадного неба! А я? Я лишь крупица, песчинка в этом большом, таинственном мире. Ничтожная, жалкая и несчастная крупица, негодная ни на что иное, кроме войны. Поскорей бы и меня не было. Возможно так будет лучше. Для всех». Владимир вдруг ощутил своё одиночество — такое же бескрайнее и всеобъемлющее, как сияющий небосвод над его головой. «Возвращайтесь, Владимир!» — лёгкий ветерок берёт и тормошит его волосы, неся вместе с собой тихий, успокаивающий голос далёкой Наташи Репниной. Нисколько не сопротивляясь, он прикрывает глаза и пытается вообразить её здесь, рядом с собой. К чему бороться с тем, что кажется уже давно живёт в нём? Если бы Наташа не жила в его сердце, то очевидно сегодня днём ему померещилась бы какая угодно другая женщина, но не княжна. Но в его сердце — Наташа Репнина. Владимир представляет, будто бы она сидит на уступе, плечом к плечу с ним, и смотрит то на чернеющую крепость у себя под ногами, то на восхитительные бриллиантовые звёзды на небе. Её рука находит его руку и вкладывает свои пальцы в его ладонь. Владимир чувствует тепло, которое передаётся ему через Наташину руку. Он хочет поговорить с ней, но не знает, с чего начать свой разговор. Слова застревают у него в горле. Может стоит покаяться в совершённых в той, довоенной жизни, поступках? Сказать ей, что он сожалеет, раз всё вышло именно так? Молить простить его? Нет, всё не то. Эти слова — не для Наташи. Зачем ей его сожаления? Что толку в них? Пустое. К чему ей слушать мольбы о прощении? Она и так давно его простила. Он знает это, может даже не сомневаться. Сердце говорит ему, что так оно и есть. И как же это прекрасно: простое человеческое прощение! Что бы он ни совершил — она его простит. Как простила тогда, в Петропавловской крепости. Как простила после, когда умер Андрей, и протянула руку помощи. Владимир верит до безумия, до исступления в Наташино прощение. Часто ли в жизни ему давалась такая роскошь, как быть прощённым за свои поступки? В то время как он прощал помногу. Даже тогда, когда это казалось невозможным. Когда никто не верил в то, что он сможет простить. «Ты не умеешь прощать!» — острым когтём царапает ему по сердцу другой женский голос. И он отчаянно мотает головой, желая прогнать воспоминания и этот голос. «Прочь… Прочь!» — кричит его душа, пока видения, несущие с собой боль, вскрывающие раны, не растворятся в ночи. Вновь становится тихо и спокойно. Теперь гораздо лучше. И легче. Слушать тишину и молчать, сидя рядом с воображаемой Наташей. Незримая связь между ними становится крепче. Им не нужны слова. Они излишни, только мешают предаваться Владимиру и далее безумным мечтам. «Вдруг ей тоже не спится, и она, где-то там, в столичном петербургском особняке или в загородном Двугорском поместье, облокотившись на широкий подоконник своей комнаты, позволяя ветру ласкать её красивое лицо и распущенные волосы, смотрит сейчас на ночное небо и думает обо мне? — грезит вконец опьяневший Владимир. — Она терзает себя мыслями о том, где я сейчас, что со мной, как мне приходится? Жив ли, здоров, сыт? Есть ли кому меня обогреть, побыть рядом в трудную минуту? И ежели она взаправду думает обо мне, то значит одна лишь только сила этих мыслей способна воздействовать на меня, облегчить боль и страдания. Получается, я могу считать себя счастливцем, если обо мне столь самозабвенно кто-то думает!» Он ещё долго сидит в своём укромном месте. Сидит неподвижно, изредка шепча что-то звёздам. Иногда улыбаясь, да так, что улыбка озаряет не только его лицо, но и глаза, в которых отражаются обитательницы ночного неба. Вокруг по-прежнему тихо. Острые пики и крутые склоны слегка подсвечиваются, серебрятся благодаря Луне, выползшей из своего укрытия — самой высокой горы. Летние ночи здесь могут быть и впрямь прекрасными, завораживающими. Вот одна звезда упала к высоким стенам крепости. Владимир смотрит ей вслед, ловя взглядом тоненькую сверкающую дорожку. Чем не повод загадать безрассудное желание? Наконец, он встаёт. Волей-неволей оборачивается туда, где только что предавался своим грёзам. «Была. Была, была. Была здесь. Со мной!» — бормочет он в пустоту и устало машет рукой на прощание. Хмель постепенно выветривается из его головы. Владимир неторопливо возвращается обратно. Завтра барон Корф должен написать семье погибшего друга. Он решает взять на себя эту нелёгкую, печальную миссию вместо военного писаря. И личные вещи умершего — необходимо собрать их и отправить с очками домой. Ещё ему надлежит написать Анне: пару строк о том, что ей вовсе не стоит тревожиться о тяготах, лишениях и страхах военной жизни, о коих его молодой жене уже успели напеть светские сплетницы, чем, разумеется, изрядно напугали. В глазах Анны Владимир всегда должен быть сильным, непоколебимым, способным преодолеть любые трудности. Человеком, у которого всё складывается. С ней он не имеет права быть другим. И, кстати, как мало писем Владимиру пришло от Мишеля. Всего-то пара за четыре месяца службы барона на Кавказе! И ни в одной из полученных весточек от князя Репнина он больше не встретил тех самых воскрешающих слов:«Возвращайтесь, Владимир!»