Валентиновы драбблы

Дом с утра вверх дном — горничные снуют по лестницам и коридорам так резво, что не отличить Моко от Хилли; из Мондштадта приехали нанятые Аделиндой повара, слуги, еще горничные, потому что штат винокурни просто не справляется сам. Хочется запереться в комнате и не выходить до вечера, но нельзя. Нельзя удрать с собственной свадьбы и нельзя бросить Джинн им на растерзание одну. Поэтому Дилюк выходит из комнаты. Отцовский мундир, выглаженный, с начищенными пуговицами, ждет в гардеробе, но это вечером, пока он в повседневном, потому что до праздника предстоит много-много работы. Джинн руководит расстановкой столов. С погодой им повезло, не иначе, Барбатос благословил ветра, на небе ни облачка. По дороге тянутся аэростаты — что-то Дилюк заказывал в Мондштадте, что-то в Ли Юэ, и теперь остается надеяться, что всю ораву гостей они прокормят. Просто поразительно, сколько у тебя знакомых, приятелей, знакомых твоих знакомых, а еще больше — деловых партнеров, и как они все появляются будто из ниоткуда, если ты женишься. Одного только человека нет. И сегодня он не приедет. Приемный брат смотрел тяжело, пусто, незнакомо, когда остатки отряда пробивались по горящей Селестии к самому ее сердцу. Приемный брат не смотрел ни на Дилюка, ни на Джинн, когда первым делом они кинулись друг к другу — радоваться, что живы здесь и сейчас, что обломки небесного града, низвергнутого на землю, никого не задели и не ранили. Приемный брат отвернулся, когда Дилюк спросил, согласна ли Джинн стать его супругой, а она сказала «да», и ее Глаз бога отозвался мягким бирюзовым светом. А после войны приемный брат ушел. Звездные странники, сестра и брат, улетели к новым звездам, Мондштадт дождался своих победителей, и все было как всегда, только Дилюк теперь знал, что Джинн никуда не исчезнет и не денется, а вот приемный брат взял и делся. Он сказал — надо найти все, что осталось от Каэнри`ах, все, что можно возродить, вспомнить, починить, и Джинн подписала его отставку. Никто не сказал — в этой новой жизни тебе нет места, Кэйя Альберих. Джинн выглядит скорее замученной, чем счастливой, и Дилюк отправляет ее в дом. Она все еще с трудом готова доверить свою работу кому-то еще, но если этот кто-то — он сам, дело идет проще. Вдобавок Дилюк знает: в самом крайнем случае в ход пойдет тяжелая артиллерия — младшая сестра, такая же упрямая и упорная, как Джинн. Дилюк быстро разбирается с делами; то есть ему кажется, что быстро, но солнце успевает описать полнеба, и когда шатры развернуты, столы накрыты и по дороге уже тянутся то транспортные аэростаты, то телеги, свет, заливающий винокурню, из белого становится золотистым. Одуряюще пахнут сесилии, и Джинн, которая выходит к нему вся в белом, тоже в венке из сесилий, и это так красиво, что можно забыть как дышать. Они принимают поздравления, Джинн ловит Кли, которая бегает между столов, пока о нее кто-нибудь не споткнулся, и гости шутят — мол, вино благословил Барбатос, а Барбатос и в самом деле благословляет вино, примостившись за столом, а потом поет — о любви и о чудесах, о мирном небе и о ветре, о новом свободном мире, и что-то внутри щемит от этой песни, и Джинн чуть заметно прижимается к плечу. А потом приезжает гонец, весь пропыленный и уставший, и ему, конечно, тоже наливают — и Джинн выходит к гостям с речью, чтобы Дилюк мог спокойно прочитать письмо. «Я сегодня не с тобой, — пишет приемный брат, — но однажды вернусь в Мондштадт. Не устраивайте в моей комнате детскую». В письмо вложено павлинье перо — знак созвездия брата, и где он только ощипал несчастную птицу. Дилюк вставляет перо в шляпу и улыбается. Теперь вся его семья — вместе.