Похождения бравой модницы Круэллы де Виль

Последним убежищем для не желавших идти на войну была гарнизонная тюрьма. В гарнизонной тюрьме многие сидели за кражу или мошенничество. Были идеалисты и неидеалисты. Люди, считавшие военную службу источником личных доходов: различные бухгалтеры интендантства, тыловые и фронтовые, совершившие всевозможные мошенничества с провиантом и солдатским жалованием, и затем мелкие воры, которые были в тысячу раз честнее тех молодчиков, которые их сюда послали. Кроме того, в гарнизонной тюрьме сидели солдаты за преступления чисто воинского характера, как-то: нарушение дисциплины, попытки поднять мятеж, дезертирство. Особую группу составляли политические, из которых восемьдесят процентов были совершенно невинны; девяносто девять процентов этих невинных были осуждены. Военно-юридический аппарат был абсолютно великолепен. Такой судебный аппарат есть у каждого государства, стоящего перед общим политическим, экономическим и моральным крахом. Ореол былого могущества и славы оберегался судами, полицией, жандармерией и продажной сворой доносчиков. В каждой воинской части Англия имела шпионов, доносивших на своих товарищей, с которыми они спали на одних парах и в походе делили кусок хлеба. Для гарнизонной тюрьмы поставляла свежий материал также гражданская полиция: господа Харрис, Озборн и Кo. Военная цензура отправляла сюда авторов корреспонденций между фронтом и теми, кто остался в отчаянном положении дома; жандармы приводили сюда старых неработоспособных крестьян, посылавших письма на фронт, а военный суд припаивал им по двенадцати лет тюрьмы за слова утешения или за описание нищеты, которая царила у них дома. Из Лондонской гарнизонной тюрьмы путь вел через Мэджик-Стрит на Карловский плац. Впереди в сопровождении солдат шел человек в ручных кандалах, а за ним ехала телега с гробом. На Карловском плацу раздавалась отрывистая команда: "Fire!" [Пли! (англ.)] По всем полкам и батальонам читался полковой приказ об очередном расстреле одного призывного за "бунт", поднятый им из-за того, что капитан ударил шашкой его жену, которая никак не могла расстаться с мужем. Ну, а в гарнизонной тюрьме троица — штабной тюремный смотритель Джерри Янг, капитан Пауэл Ньюман и фельдфебель Тони Ли, по прозванию "Палач",— оправдывала свое назначение! Сколько людей они до смерти избили в одиночках! Возможно, капитан Ньюман и поныне продолжает оставаться капитаном. В таком случае я бы желал, чтобы годы службы в гарнизонной тюрьме были ему зачтены. Харрису и Озборну полиция уже зачла их стаж. Тони Ли стал штатским и вернулся к своему ремеслу мясника. Вероятно, он состоит членом патриотических кружков в республике. Штабной тюремный смотритель Джерри Янг сейчас стал вором и теперь сидит в тюрьме. Бедняге не удалось приспособиться к новой жизни, как это сделали многие другие господа военные. Само собой разумеется, что, принимая Круэллу, тюремный смотритель Янг бросил на неё взгляд, полный немого укора. — Раз ты сюда попала, значит за тобой водятся грешки, сестрица, а? Мы тебе, дура, жизнь здесь подсластим, как и всем, кто попал в наши руки. А наши руки — это, сестрица, тебе не дамские ручки. И чтобы прибавить вес своим словам, он ткнул свой жилистый кулак Круэлле под нос и произнес: — Понюхай-ка, сволочь, чем пахнет! Круэлла понюхала. — Не хотела бы я получить по носу таким кулаком. Пахнет могилой,— заметила она. Спокойная, рассудительная речь Круэллы понравилась штабному тюремному смотрителю. — А ну-ка ты! — крикнул он, ткнув Круэллу кулаком в живот.— Стоять смирно! Что у тебя в карманах? Сигареты можешь оставить, а деньги давай сюда, чтобы не украли. Больше нет? Взаправду нет? Только не врать! Вранье наказывается. — Куда её денем? — спросил фельдфебель Ли. — Сунем в одиннадцатую,— решил смотритель,— к голоштанникам. Не видите разве, что написал на препроводительной капитан Ньюман: "Keep strictly, observe" [Стеречь строго, наблюдать (англ.)]. — Да, сестрица,— обратился он торжественно к Круэлле,— со скотом и обращение скотское. Кто взбунтуется, того швырнем в одиночку, а там переломаем ему ребра, — пусть валяется, пока не сдохнет. Имеем полное право. Здорово тогда мы расправились с тем амбалом! Помните, господин Ли? — Ну и задал он нам работы, господин смотритель! — произнес фельдфебель Ли, с наслаждением вспоминая былое.— Вот был здоровяк! Топтал я его больше пяти минут, пока у него ребра не затрещали и изо рта не пошла кровь. А он еще потом дней десять жил. Живучий был, сукин сын! — Видишь, сука, как у нас расправляются с тем, кому придет в голову взбунтоваться или удрать,— закончил свое педагогическое наставление штабной тюремный смотритель Янг.— Это все равно что самоубийство, которое у нас карается точно так же. Или, не дай бог, если тебе, шлюха, вздумается на что-нибудь жаловаться, когда придет инспекция! К примеру, придет инспекция и спросит: "Есть жалобы?" Так ты, сволочь, должна стать во фронт, взять под козырек и отрапортовать: "Никак нет, всем довольна". Ну, как ты это скажешь? Повтори-ка, скотина! — Никак нет, всем довольна,— повторила Круэлла с таким милым и зловещим выражением, что штабной смотритель впал в ошибку, приняв это за искреннее усердие и порядочность. — Так раздевайся и отправляйся в одиннадцатую,— сказал он мягко, не добавив, против обыкновения, ни "сволочь", ни "сука", ни "шлюха". В одиннадцатой Круэлла застала десять мужчин и семь женщин в одном нижнем белье. Тут сидели те, у кого в бумагах была пометка "Keep strictly, observe". За ними очень заботливо присматривали, чтобы они, чего доброго, не удрали. Если бы нижнее белье было чистое, а на окнах не было решеток, то с первого взгляда могло бы показаться, что вы попали в баню. Круэллу принял староста, давно не бритый детина в расстегнутой рубахе. Он записал его фамилию на клочке бумаги, висевшем на стене, и сказал: — Завтра у нас представление. Поведут в часовню на проповедь. Мы все там будем стоять в одних подштанниках. Вот будет потеха. Как и во всех острогах и тюрьмах, в гарнизонной тюрьме была своя часовня,— излюбленное место развлечения арестантов. Не оттого вовсе, что принудительное посещение тюремной часовни приближало посетителей к богу или приобщало их к добродетели. О такой глупости не могло быть и речи. Просто богослужение и проповедь спасали от тюремной скуки. Дело заключалось вовсе не в том, стал ты ближе к богу или нет, а в том, что возникала надежда найти по дороге — на лестнице или во дворе — брошенный окурок сигареты или сигары. Маленький окурок, валяющийся в плевательнице или где-нибудь в пыли, на земле, совсем оттеснил бога в сторону. Этот маленький пахучий предмет одержал победу и над богом и над спасением души. Да и, кроме того, сама проповедь забавляла всех. Проповедник Джерри Феррари в общем был милейший человек. Его проповеди были необыкновенно увлекательны, остроумны и вносили оживление в гарнизонную скуку. Он так занятно трепал языком о бесконечном милосердии божьем, чтобы поддержать "падших духом" и нечестивых арестантов, так смачно ругался с кафедры, так самозабвенно распевал у алтаря свое "Ite, missa est" [Изыдите, служба окончена (лат.)]. Богослужение он вел весьма оригинальным способом. Он изменял весь порядок святой мессы, а когда был здорово пьян, изобретал новые молитвы, новую обедню, свой собственный ритуал,— словом, такое, чего до сих пор никто не видывал. Вот смеху бывало, когда он, к примеру, поскользнется и брякнется вместе с чашей и со святыми дарами или требником, громко обвиняя министранта из заключенных, что тот умышленно подставил ему ножку, а потом тут же, перед самой дарохранительницей, вкатит этому министранту одиночку и "шпангле". Наказанный очень доволен: все это входит в программу и делает еще забавнее комедию в тюремной часовне. Ему поручена в этой комедии большая роль, и он хорошо ее играет. Проповедник Джерри Феррари, типичный военный священник, был итальянцем. Впрочем, в этом нет ничего удивительного: лондонский архиепископ Пизарро тоже был итальянцем, да к тому же близкий приятель Саида Мавро. У проповедника Джерри Феррари прошлое было еще пестрее чем у архиепископа Пизарро. Джерри Феррари учился в экономическом институте и, будучи молодым, был призван в свое время на военную службу как младший лейтенант. Он так прекрасно разбирался в вексельном праве и в векселях, что за один год привел фирму "Феррари и Кo" к полному банкротству; крах был такой, что молодому Феррари пришлось уехать в Северную Америку, предварительно проделав кое-какие денежные комбинации со своими доверителями, правда, без их ведома, как и без ведома своего компаньона, которому пришлось уехать в Аргентину. Таким образом, молодой Феррари, бескорыстно поделив фирму "Феррари и Кo" между Северной и Южной Америкой, очутился в положении человека, который ниоткуда не ждет наследства, не знает, где приклонить голову, и которому остается только устроиться на действительную военную службу... Однако младший лейтенант Джерри Феррари придумал еще одну блестящую штуку. Он крестился. Обратился к Христу, чтобы Христос помог ему сделать карьеру. Обратился доверчиво, рассматривая этот шаг как коммерческую сделку между собой и сыном божьим. Его торжественно крестили в Эмаузском монастыре. Сам патер Чжон совершал обряд крещения. Это было великолепное зрелище. Присутствовали при сем набожный майор из того же полка, где служил Джерри Феррари, старая дева из института благородных девиц на Риджент-Стрит и мордастый представитель консистории, который был у него за крестного. Экзамен на офицера сошел благополучно, и новообращенный христианин Джерри Феррари остался на военной службе. Сначала ему казалось, что дело пойдет хорошо, и он метил уже в военную академию, но в один прекрасный день напился, пошел в монастырь и променял саблю на монашескую рясу. Он был на аудиенции у архиепископа на Элизабет-Стрит и в результате попал в семинарию. Перед своим посвящением он напился вдребезги в одном весьма порядочном доме с женской прислугой на Оксфорд-Стрит и прямо с кутежа отправился на оукоположение. После посвящения он пошел в свой полк искать протекции и, когда его назначили проповедником, купил себе лошадь, гарцевал на ней по улицам Лондона и принимал живейшее участие во всех попойках офицеров своего полка. На лестнице дома, где помещалась его квартира, очень часто раздавались проклятия неудовлетворенных кредиторов. Джерри Феррари водил к себе девок с улицы или посылал за ними своего денщика. Он увлекался игрой в "шнопс", и ходили не лишенные основания слухи, что играет он нечисто, но никому не удавалось уличить проповедника в том, что в широком рукаве его военной сутаны припрятан туз. В офицерских кругах его величали "святым отцом". К проповеди он никогда не готовился, чем отличался от своего предшественника, раньше навещавшего гарнизонную тюрьму. У того в голове твердо засело представление, что солдат, посаженных в гарнизонную тюрьму, можно исправить проповедями. Этот достойный пастырь набожно закатывал глаза и говорил арестантам о необходимости реформы законов о проститутках, а также реформы касательно незамужних матерей и распространялся о воспитании внебрачных детей. Его проповеди носили чисто абстрактный характер и никак не были связаны с текущим моментом, то есть, попросту сказать, были нудными. Проповеди молодого проповедника Джерри Феррари, напротив, радовали всех. Одиннадцатую камеру водили в часовню в одном нижнем белье, так как им нельзя было позволить надеть брюки,— это было связано с риском, что кто-нибудь удерет. Настал торжественный момент. Семнадцать ангелочков в белном нижнем белье поставили у самого подножия кафедры проповедника. Некоторые из них, которым улыбнулась фортуна, жевали подобранные по дороге окурки, так как, за неимением карманов, им некуда было их спрятать. Вокруг стояли остальные арестанты гарнизонной тюрьмы и любовались видом двадцати пар подштанников. Наконец, на кафедру, звеня кедами, взобрался проповедник Феррари. — Ten-hut! [Смирно! (англ.)] — скомандовал он.— На молитву! Повторять все за мной! Эй ты там, сзади, не сморкайся, скотина, в кулак, ты находишься в храме божьем, а не то велю посадить тебя в карцер! Небось уже забыли, обормоты, "Отче наш"? Ну-ка, попробуем... Так и знал, что дело не пойдет. Какой уж там "Отче наш"! Вам бы только слопать две порции мяса с бобами, нажраться, лечь на брюхо, ковырять в носу и не думать о господе боге. Что, не правду я говорю? Он посмотрел с кафедры вниз на семнадцать белых ангелов в нижнем белье, которые, как и остальные, вовсю развлекались. В задних рядах играли в "мясо". — Ничего, интересно,— шепнула Круэлла своему соседу, над которым тяготело подозрение, что он за три кроны отрубил своему товарищу все пальцы на руке, чтобы тот освободился от военной службы. — То ли еще будет! — засмеялся тот.— Он сегодня опять здорово налакался, значит опять станет рассказывать о тернистом пути греха. Действительно, Феррари сегодня был в ударе. Сам не зная зачем, он все время перегибался через перила кафедры и чуть было не потерял равновесие и не свалился вниз. — Ну-ка, ребята, спойте что-нибудь! — закричал он сверху.— Или хотите, я научу вас новой песенке? Подтягивайте за мной. Есть ли в мире кто милей Моей милки дорогой? Не один хожу я к ней — Прут к ней тысячи гурьбой! К моей милке на поклон Люди прут со всех сторон. Прут и справа, прут и слева, Звать ее Мария-дева. — Вы, скоты, никогда ничему не научитесь,— продолжал Феррари.— Я за то, чтобы всех вас расстрелять. Всем ясно? Утверждаю с этого святого места, негодяи, ибо бог есть бытие... которое стесняться не будет, а задаст вам такого перцу, что вы очумеете! Ибо вы не хотите обратиться ко Христу и предпочитаете идти тернистым путем греха... — Во-во, начинается. Здорово надрался! — радостно зашептал Круэлле сосед. — ...Тернистый путь греха — это, болваны вы этакие, путь борьбы с пороками. Вы, блудные сыны, предпочитающие валяться в одиночках, вместо того чтобы вернуться к отцу нашему, обратите взоры ваши к небесам и победите. Мир снизойдет в ваши души, хулиганы... Я просил бы там, сзади, не фыркать! Вы не жеребцы и не в стойлах находитесь, а в храме божьем. Обращаю на это ваше внимание, голубчики... Так где бишь я остановился? Yes, about the peace of mind, very good! [Да, насчет мира душевного, очень хорошо! (англ.)] Помните, скоты, что вы люди и должны сквозь темный мрак действительности устремить взоры в беспредельный простор вечности и постичь, что все здесь тленно и недолговечно и что только один бог вечен. Molto bene, vero, signori? [Очень хорошо, не правда ли, господа? (итал.)] А если вы воображаете, что я буду денно и нощно за вас молиться, чтобы милосердный бог, болваны, вдохнул свою душу в ваши застывшие сердца и святой своею милостью уничтожил беззакония ваши, принял бы вас в лоно свое навеки и во веки веков не оставлял своею милостью вас, подлецов, то вы жестоко ошибаетесь! Я вас в обитель рая вводить не намерен... Феррари икнул. — Не намерен...— упрямо повторил он.— Ничего не буду больше для вас делать! Даже не подумаю, потому что вы все - неисправимые негодяи! Бесконечное милосердие всевышнего не поведет вас по жизненному пути и не коснется вас дыханием божественной любви, ибо господу богу и в голову не придет возиться с такими мерзавцами... Слышите, что я говорю? Эй вы там, в нижнем белье! Семнадцать нижнебельнишников посмотрели вверх и в один голос сказали: — Точно так, слышим. — Мало только слышать,— продолжал свою проповедь Феррари.— В окружающем вас мраке, болваны, не снизойдет к вам сострадание всевышнего, ибо и милосердие божье имеет свои пределы. А ты, осел, там, сзади, не смей ржать, не то сгною тебя в карцере; и вы, внизу, не думайте, что вы в кабаке! Милосердие божье бесконечно, но только для порядочных людей, а не для всякого отребья, не соблюдающего ни его законов, ни воинского устава. Вот что я хотел вам сказать. Молиться вы не умеете и думаете, что ходить в церковь — одна потеха, словно здесь театр или кинотеатр! Я вам это из башки выбью, чтобы вы не воображали, будто я пришел сюда забавлять вас и увеселять! Рассажу вас, сукиных детей, по одиночкам — вот что я сделаю. Только время с вами теряю, совершенно зря теряю. Если бы вместо меня был здесь сам фельдмаршал или сам архиепископ, вы бы все равно не исправились и не обратили души ваши к господу. И все-таки когда-нибудь вы меня вспомните и скажете: "Добра он нам желал..." Из рядов нижнебельнишников послышалось всхлипывание. Это рыдала Круэлла. Феррари посмотрел вниз. Круэлла терла глаза кулаком. Вокруг царило всеобщее ликование. — Пусть каждый из вас берет пример с этой девушки,— продолжал Феррари, указывая на Круэллу.— Что она делает? Плачет. Не плачь, говорю тебе! Не плачь! Ты хочешь исправиться? Это тебе, голубчик, легко не удастся. Сейчас вот плачешь, а вернешься в свою камеру и опять станешь таким же негодяем, как и раньше. Тебе еще придется поразмыслить о бесконечном милосердии божьем, долго придется совершенствоваться, пока твоя грешная душа не выйдет наконец на тот путь истинный, по коему надлежит идти... Днесь на наших глазах заплакал один из вас, захотевший обратиться на путь истины, а что делают все остальные? Ни черта. Вот, смотрите: один что-то жует, словно родители у него были жвачные животные, а другой в храме божьем ищет вшей в своей рубашке. Не можете дома чесаться, что ли? Обязательно во время богослужения надо. Смотритель, вы совсем не следите за порядком! Ведь вы же солдаты, а не какие-нибудь балбесы штатские, и вести себя должны, как полагается солдатам, хотя бы и в церкви. Займитесь, черт побери, поисками бога, а вшей будете искать дома! На этом, хулиганье, я кончил и требую, чтобы во время обедни вы вели себя прилично, а не как прошлый раз, когда в задних рядах казенное белье обменивали на хлеб и лопали этот хлеб при возношении святых даров. Феррари сошел с кафедры и проследовал в ризницу, куда направился за ним и смотритель. Через минуту смотритель вышел, подошел прямо к Круэлле, вытащил её из кучи семнадцати нижнебельнишников и отвел в ризницу. Проповедник Феррари сидел, развалясь, на столе и свертывал себе сигарету. Когда Круэлла вошла, он сказал: — Ну, вот и вы. Я тут поразмыслил и считаю, что раскусил вас как следует. Понимаешь? Это первый случай, чтобы у меня в церкви кто-нибудь разревелся. Он соскочил со стола и, тряхнув Круэллу за плечо, крикнул, стоя под большим мрачным образом Франциска Салеского: — Признайся, дура, что ревела ты только так, для смеха! Франциск Салеский вопросительно глядел на Круэллу. А с другой стороны на Круэллу с изумлением взирал какой-то великомученик. В зад ему кто-то вонзил зубья пилы, и какие-то неизвестные римские солдаты усердно распиливали его. На лице мученика не отражалось ни страдания, ни удовольствия, ни сияния мученичества. Его лицо выражало только удивление, как будто он хотел сказать: "Как это я, собственно, дошел до жизни такой и что вы, господа, со мною делаете?" — Все верно, господин проповедник, — сказала Круэлла серьезно, все ставя на карту,— исповедуюсь всемогущему богу и вам, достойный отец, я должна признаться, что ревела, правда, только так, для смеху. Я видела, что вам недостает только кающегося грешника, к которому вы тщетно взывали. Ей-богу, я хотела доставить вам радость, чтобы вы не разуверились в людях. Да и сама я хотела поразвлечься, чтобы повеселело на душе. Проповедник пытливо посмотрел на простодушную физиономию Круэллы. Солнечный луч заиграл на мрачной иконе Франциска Салеского и согрел удивленного мученика на противоположной стене. — Вы мне начинаете нравиться,— сказал Феррари, снова садясь на стол.— В каком полку служили?— спросил он, икая. — Отвечу, господин проповедник, что вообще не знаю, что со мною происходит. — А за что вы здесь сидите? — спросил Феррари, не переставая икать. Из часовни доносились звуки фисгармонии, заменявшей орган. Музыкант-учитель, которого посадили за дезертирство, изливал свою душу в самых тоскливых церковных мелодиях. Звуки эти сливались с икотой проповедника в какой-то неведомой доселе дорической гамме. — Господин проповедник, я, по правде сказать, не знаю, за что тут сижу. Но я не жалуюсь. Мне просто не везет. Я стараюсь как получше, а выходит так, что хуже не придумаешь, вроде как у того мученика на иконе. Феррари посмотрел на икону, улыбнулся и сказал: — Ей-богу, вы мне нравитесь! Придется порасспросить о вас у следователя. Ну, а больше болтать с вами я не буду. Скорее бы отделаться от этой святой мессы. Girate sul retro! Marzo! [Кругом! Марш! (итал.)] Вернувшись в родную семью нижнебельнишников, стоявших у амвона, Круэлла на вопросы, чего, мол, Феррари от неё хотел, ответила очень тихо и коротко: — В стельку пьян. За следующим номером программы — святой мессой — публика следила с напряженным вниманием и нескрываемой симпатией. Один из арестантов даже побился об заклад, что проповедник уронит чашу с дарами. Он поставил весь свой паек хлеба против двух оплеух — и выиграл. Нельзя сказать, чтобы чувство, которое наполняло в часовне души тех, кто созерцал исполняемые проповедником Феррари обряды, было мистицизмом верующих или набожностью рьяных католиков. Скорее оно напоминало то чувство, какое рождается в театре, когда мы не знаем содержания пьесы, а действие все больше запутывается и мы с нетерпением ждем развязки. Все были захвачены представлением, которое давал Феррари у алтаря. Арестанты не спускали глаз с ризы, надетой наизнанку: все с воодушевлением следили за спектаклем, разыгрываемым у алтаря, испытывая при этом эстетическое наслаждение. — Ну и нализался сегодня, нечего сказать,— с огромным удовлетворением отметили перед алтарем.— Здорово его развезло! Наверное, опять где-нибудь у девок напился. Пожалуй, уже в третий раз у алтаря звучало пение Феррари "Ite, missa est", напоминавшее воинственный клич индейцев, от которого дребезжали стекла. Затем проповденик еще раз заглянул в чашу, проверить, не осталось ли там еще хоть капли вина, поморщился и обратился к слушателям: — Ну, а теперь, подлецы, можете идти домой. Конец. Я заметил, что вы не проявляете той набожности, которую подобало бы проявить в церкви перед святым алтарем. Хулиганы! Перед лицом всевышнего вы не стыдитесь громко смеяться и кашлять, харкать и шаркать ногами... даже при мне, хотя я здесь вместо девы Марии, Иисуса Христа и бога отца, болваны! Если это повторится впредь, то я с вами расправлюсь как следует. Вы будете знать, что существует не только тот ад, о котором я вам позапрошлый раз говорил в проповеди, но и ад земной! Может быть, от первого вы и спасетесь, но от второго вы у меня не отвертитесь. Marzo! Феррари, так хорошо и оригинально проводивший в жизнь старый избитый обычай посещения узников, прошел в ризницу, переоделся, велел себе налить церковного вина из громадной оплетенной бутыли, выпил и с помощью рыжего министранта сел на свою верховую лошадь, которая была привязана во дворе. Но тут он вспомнил о Круэлле, слез с лошади и пошел в канцелярию к следователю О'Нилу. Военный следователь О'Нил был прежде всего светский человек, обольстительный танцор и распутник, который невероятно скучал на службе и писал немецкие стихи в свою записную книжку, чтобы всегда иметь наготове запасец. Он представлял собой важнейшее звено аппарата военного суда, так как в его руках было сосредоточено такое количество протоколов и совершенно запутанных актов, что он внушал уважение всему военно-полевому суду на Элизабет-Стрит. Он постоянно забывал обвинительный материал, и это вынуждало его придумывать новый, он путал имена, терял нити обвинения и сучил новые, какие только приходили ему в голову; он судил дезертиров за воровство, а воров — за дезертирство; устраивал политические процессы, высасывая материал из пальца; он прибегал к разнообразнейшим фокусам, чтобы уличить обвиняемых в преступлениях, которые тем никогда и не снились, выдумывал оскорбления его величества и эти им самим сочиненные выражения инкриминировал тем обвиняемым, материалы против которых терялись у него в постоянном хаосе служебных актов и других официальных бумаг. — Servus! [Привет! (лат.)] — сказал Феррари, подавая ему руку.— Как дела? — Неважно, — ответил военный следователь О'Нил. — Перепутали мне материалы, теперь в них сам черт не разберется. Вчера я послал начальству уже отработанный материал об одном молодчике, которого обвиняют в мятеже, а мне все вернули назад, дескать, потому, что дело идет не о мятеже, а о краже консервов. Кроме того, я поставил не тот номер. Как они и до этого добрались, ума не приложу! Военный следователь плюнул. — Играешь еще в карты?— спросил проповедник. — Продулся я в карты. Последний раз играли мы с полковником, с тем плешивым, в макао, так я все ему просадил. Зато у меня на примете есть одна девочка... А ты что поделываешь, святой отец? — Мне нужен помощник,— сказал фельдкурат,— Последний мой помощник был старик бухгалтер, без высшего образования, но скотина первоклассная. Вечно молился и хныкал, чтобы бог сохранил его от беды и напасти, ну, я его и послал с маршевым батальоном на фронт. Говорят, этот батальон расколошматили в пух и прах. Потом мне прислали одного молодчика, который ничего не делал, только сидел в трактире и пил на мой счет. Этого бы еще можно было вытерпеть, да уж очень у него ноги потели. Пришлось и его послать с маршевым батальоном. А сегодня нашел я одну девушку, которая во время проповеди, смеху ради, разревелась. Вот такую-то мне и нужно. Фамилия её де Виль, а сидит в одиннадцатой. Интересно бы знать, за что её посадили и нельзя ли мне её как-нибудь вытащить оттуда? Следователь стал рыться в ящиках стола, отыскивая дело Круэллы, но, как всегда, не мог ничего найти. — Наверно, у капитана Ньюмана,— сказал он после долгих бесплодных поисков.— Черт их знает, куда у меня пропадают все дела! Видно, я их послал Ньюману. Позвоню-ка ему... Алло! У телефона следователь поручик О'Нил. Господин капитан, будьте добры, нет ли там у вас бумаг относительно некой де Виль? Должны быть у меня?.. Странно... Сам от вас принимал? Действительно странно. Сидит в одиннадцатой... Да, я знаю, господин капитан, что одиннадцатая у меня. Но я думал, что бумаги о де Виль где-нибудь там у вас валяются... Вы просите с вами так не говорить? У вас ничего не валяется? Алло! Алло! Огорченный О'Нил присел к столу и принялся осуждать беспорядок в ведении следствия. Между ним и капитаном Ньюманом давно уже существовала неприязнь, причем ни один не хотел уступать. Если бумага, относившаяся к делам Ньюмана, попадала в руки к О'Нилу, то О'Нил засовывал ее так далеко, что потом уже никто не мог ее найти. Ньюман то же самое делал с бумагами, относящимися к делам О'Нила. Точно так же пропадали и приложения к делам... — Итак, пропала у меня де Виль,— сказал О'Нил.— Велю вызвать её сюда и, если она ни в чем не признается, отпущу. Я прикажу отвести её к тебе, а остальное ты уж сам устроишь в полку. После ухода Феррари следователь О'Нил велел привести к себе Круэллу. Но он заставил её ждать за дверьми, так как в этот момент получил телефонограмму из полицейского управления о том, что затребованный материал к обвинительному акту No 7267, касающийся рядового пехоты Меншера, был принят канцелярией No 1 за подписью капитана Ньюмана. Круэлла между тем с опаской разглядывала канцелярию военного следователя. Нельзя сказать, чтобы обстановка здесь оставляла чересчур благоприятное впечатление, особенно фотографии различных экзекуций, произведенных армией в Нигерии и в Зимбабве. В основном это были фотоснимки спаленных шалашей и сожженных пальмов, ветви которых пригнулись к земле под тяжестью повешенных. Особенно хорош был снимок из Танзании, где была сфотографирована повешенная семья: маленький мальчик, отец и мать. Двое вооруженных солдат охраняют дерево, на котором висит несколько человек, а на переднем плане с видом победителя стоит офицер, курящий сигарету. Вдали видна действующая полевая кухня. — Ну, так как же с вами быть, миссис де Виль?— спросил следователь О'Нил, приобщая телефонограмму к делу.— Что вы там натворили? Признаетесь или же будете ждать, пока составим на вас обвинительный акт? Этак не годится! Не воображайте, что вы находитесь перед каким-нибудь судом, где ведут следствие штатские балбесы. У нас суд военный, и единственным вашим спасением от строгой и справедливой кары может быть только полное признание. У следователя О'Нила был "свой собственный метод" на случай утери материала против обвиняемого. Но, как видите, в этом методе не было ничего особенного, поэтому не приходится удивляться, что результаты такого рода расследования и допроса всегда равнялись нулю. Следователь О'Нил считал себя настолько проницательным, что, не имея материала против обвиняемого, не зная, в чем его обвиняют и за что он вообще сидит в гарнизонной тюрьме, из одних только наблюдений за поведением и выражением лица допрашиваемого выводил заключение, за что этого человека держат в тюрьме. Его проницательность и знание людей были так глубоки, что одного цыгана, который попал в гарнизонную тюрьму из своего полка за кражу нескольких дюжин белья (он был подручным у каптенармуса), О'Нил обвинил в политическом преступлении: дескать, тот в каком-то трактире агитировал среди солдат за создание самостоятельного государства, в составе Шотландии и Уэльса, во главе с королем-католиком. — У нас на руках документы,— сказал он несчастному цыгану.— Вам остается только признаться, в каком трактире вы это говорили, какого полка были те солдаты, что вас слушали, и когда это произошло. Несчастный цыган выдумал и дату, и трактир, и полк, к которому принадлежали его мнимые слушатели, а когда возвращался с допроса, просто сбежал из гарнизонной тюрьмы. — Вы ни в чем не желаете признаваться? — спросил О'Нил, видя, что Круэлла хранит гробовое молчание.— Вы не хотите рассказать, как вы сюда попали, за что вас посадили? Мне-то по крайней мере вы могли бы это сказать, пока я сам вам не напомнил. Предупреждаю еще раз, признайтесь. Вам же лучше будет, ибо это облегчит расследование и смягчит наказание. В этом отношении у нас то же, что и в гражданских судах. — Господин следователь,— прозвучал наконец добродушный голос Круэллы,— я здесь, в гарнизонной тюрьме, вроде как найденыш... — Что вы имеете в виду? — Я могу объяснить это очень просто... На нашей улице живет угольщик, у него был совершенно невинный двухлетний мальчик. Забрел раз этот мальчик с Оксфорд-Стрит в Ист-Сайд, уселся на тротуаре,— тут его и нашел полицейский. Отвел он его в участок, а там его заперли, двухлетнего-то ребенка! Видите, мальчик был совершенно невинный, а его все-таки посадили. Если бы его спросили, за что он сидит, то — умей он говорить — все равно не знал бы, что ответить. Вот и со мной приблизительно то же самое. Я тоже найденыш. Быстрый взгляд следователя скользнул по фигуре и лицу Круэллы и разбился о них. От всего существа Круэллы веяло таким равнодушием и такой невинностью, что О'Нил в раздражении зашагал по канцелярии, и если бы не обещание проповеднику Феррари послать ему Круэллу, то черт знает чем бы кончилось это дело. Наконец следователь остановился у своего стола. — В общем так, миссис де Виль,— сказал он Круэлле, равнодушно глазевшей по сторонам,— если вы еще хоть раз попадетесь мне на глаза, то долго будете помнить... Уведите её! Пока Круэллу вели назад, в одиннадцатую, О'Нил вызвал к себе смотрителя Янга. — Впредь до дальнейших указаний Круэлла де Виль передается в распоряжение господина Феррари,— коротко приказал он.— Заготовить пропуск. Отвести Круэллу с двумя конвойными к господину проповеднику. — Прикажете отвести его в кандалах, господин следователь? Следователь ударил кулаком по столу: — Осел! Я же ясно сказал: заготовить пропуск! И все, что накопилось за день в душе следователя — капитан Ньюман, Круэлла,— все это бурным потоком устремилось на смотрителя и кончилось словами: — Поняли наконец, что вы коронованный осел?! Так полагается величать только королей и императоров, но даже простой смотритель, особа отнюдь не коронованная, все же не остался доволен подобным обхождением и, выходя от военного следователя, пнул ногой арестанта, мывшего коридор. Что же касается Круэллы, то смотритель решил оставить её хотя бы еще на одну ночь в гарнизонной тюрьме, дабы предоставить ему возможность вкусить всех ее прелестей. Ночь, проведенная в гарнизонной тюрьме, навсегда остается приятным воспоминанием для каждого, побывавшего там. Возле одиннадцатой находилась одиночка, жуткая дыра, откуда и в описываемую нами ночь доносился вой арестованного солдата, которому за какой-то проступок по приказанию смотрителя Янга фельдфебель Тони Ли сокрушал ребра. Когда вой затих, в одиннадцатой слышно было только щелканье мышей, попавших под нои арестантов. Над дверью в углублении, сделанном в стене, керосиновая лампа, снабженная предохранительной решеткой, бросала на стены тусклый свет и коптила. Запах керосина смешивался с испарением немытых человеческих тел и с вонью параши, которая после каждого употребления разверзала свои пучины и пускала в шестнадцатую новую волну смрада. Плохая пища затрудняла процесс пищеварения, и большинство арестантов страдало скоплением газов; газы выпускались в ночную тишину, их встречали ответные сигналы, сопровождаемые остротами. Из коридора доносились размеренные шаги часовых, время от времени открывался "глазок" в двери и "архангел" заглядывал внутрь. На средней койке кто-то тихим голосом рассказывал: — Меня перевели сюда после того, как я попробовал удрать. Раньше-то я сидел в двенадцатой. Там вроде сидят по более легким делам. Привели к нам раз одного деревенского мужика. Его посадили на две недели за то, что пускал к себе ночевать солдат. Сперва думали — политический заговор, а потом выяснилось, что он это делал за деньги. Он должен был сидеть с самыми мелкими преступниками, а там было полно, вот он и попал к нам. Чего только он не принес из дому, чего только ему не присылали! Каким-то образом ему разрешили пользоваться своими харчами сверх тюремного пайка. И курить разрешили. Приволок он с собой два окорока, этакий здоровенный каравай хлеба, яйца, масло, сигареты, табак... Ну, словом, все, о чем только может человек мечтать. Но мы решили не отдавать ему этот мешок. — А я боялась, что вы дадите,— заметила Круэлла. — Этим бы вы испортили весь рассказ. Такое благородство встречается только в романах, а в гарнизонной тюрьме это было бы просто глупостью. — А темную вы ему не делали? — спросил кто-то. — Нет, забыли. В одиннадцатой открылась неторопливая дискуссия, следовало сделать скупердяю темную или нет. Большинство высказалось "за". Разговор понемногу затих. Арестанты засыпали, скребя под мышками, на груди и на животе, где мышей в белье водится особенно много. Засыпали, натягивая завшивевшие одеяла на голову, чтобы не мешал свет керосиновой лампы. В восемь часов Круэллу вызвали и приказали идти в канцелярию. — Налево у двери канцелярии стоит плевательница. Там бывают окурки,— поучал Круэллу один из арестантов.— А на втором этаже стоит еще одна. Лестницу метут в девять, так что там сейчас что-нибудь отыщется. Но Круэлла не оправдала их надежд. Больше в одиннадцатую она не вернулась. Семнадцать нижнебельнишников судили и рядили об этом на все лады. Какой-то веснушчатый ополченец, обладавший самой необузданной фантазией, объявил, что Круэлла стреляла в своего ротного командира и её нынче повели на Карловский плац на расстрел.