Контраст

Окна распахнуты настежь, и густой насыщенный воздух течёт в комнату, разрушая её стоялую пыльную прохладу. Ночной ветер оседает на коже запахом приторно-сладких цветов и сочных фруктов, осыпает морской солью и обливает вином. Липко. Сладко. Аид впивается губами в шею Аполлона так, будто пытается опьянеть от её облитой ветром молочной глади. Аполлон обнажает шею, позволяя ему продолжать, и сладко выдыхает в ночной сумрак комнаты. Он не может ничего, кроме как поддаваться — его руки связаны грубой чёрной кожей ремня и примотаны к спинке кровати; он полностью во власти Аида, и от этого факта его кроет так, что он полностью теряет контроль. Он и не пытается вернуть его. Никто не брал над ним контроль в постели так чертовски долго, что он успел забыть, насколько это до одури приятно — поэтому он теряется и тонет в оглушающих яркостью ощущениях, как в самый первый раз. Аполлон смутно понимает, как так получилось, что в небольшом итальянском городке он встретил Аида, провёл с ним весь день, блуждая по морскому берегу и топя время в разговорах о философии жизни и смерти, и окончил ночь в его квартире, привязанным к его кровати. Мелко подрагивающим, извивающимся от возбуждения, податливым и бесстыдно открытым под Аидом — мрачным и холодным, как тьма на дне колодца, до слабости в коленях властным и необъяснимо-притягательным. Аид не понимает совершенно, что происходит и как он пришёл к тому, что собирается выебать абсолютно покорного и готового на всё племянника, и совершенно не намерен об этом думать. Его рука скользит по влажной от морского ветра, пота и его поцелуев шее, и он чувствует ладонью быстрый горячий пульс, когда грубо сжимает, царапая нежную кожу до алых полос и щекотя кончики пальцев шёлковыми золотыми кудрями, в беспорядке разметавшимися по черноте постели и белизне рубашки Аполлона. Видно, он, свихнувшийся от своей жажды обладания молодым и до одурения красивым телом, немного перестарался, потому что Аполлон, хоть и затаив на мгновение дыхание от облившей его волны возбуждения, шепчет вишнёвыми губами просьбу быть помягче. Аид едва слышно выдыхает извинение в его губы и кусает нижнюю. Осторожно, заставляя себя быть чутким не только к бесам в своей голове. Аполлон отвечает на поцелуй неспешно и ласково, будто показывая, как правильно его целовать и как это может быть приятно. Почти целомудренная, почти чувственная ласковость его поцелуя перетекает в развязный огонь мольбы о большем, намного большем, когда Аид, огладив царапины на нежной коже шеи, скользит руками вниз по его телу и требовательно разводит его колени в стороны, заставляя Аполлона тихо проскулить в поцелуй, потому что сейчас его узкие рваные джинсы чертовски лишние. Аполлон ясно помнит, кто ведёт этой ночью и кто здесь главный — грубый ремень на туго смотанных запястьях и сильные властные руки постоянно напоминают об этом. И тем не менее он оплетает ногами торс Аида, вынуждая его оказаться критически близко, и трётся о него так откровенно-дразняще и так опытно-сладко, что сам давится стоном через поцелуй. Аид от него отстраняется — насколько позволяют красивые ноги Аполлона, обвитые вокруг него — и Аполлон бы разочаровался, если бы не предчувствовал, что сейчас будет, и от этого предчувствия у него не сводило всё внутри. Аид смотрит на него глубоким мрачным взглядом, чёрным, как бездна Тартара, залитым ядом и ещё чём-то древним, до ужаса опасным. Этот взгляд обычно вызывает всепоглощающий, иррациональный ужас, топящий и богов, и смертных, однако Аполлон не боится. Он ясно видит истину мироздания, и сейчас во всём мироздании существует лишь одна истина — во взгляде Аида такая неиссушимая жажда и потребность, что Аполлону хочется в нём утопиться, потому что это до болезненно-сладкой дрожи и раскалённой лавы по венам взаимно. Аид медленно ведёт ладонью по животу Аполлона, скрытому за мятой и влажной тканью рубашки, и мрачно наслаждается тем, как чувствительно вздрагивает Аполлон от этой простой ласки и как напрягается стройное идеально-красивое тело под его рукой. — Ты вьешься подо мной похлеще похотливой нимфы, всем своим естеством умоляя меня, чтобы я, наконец, выебал тебя, как ты того хочешь и как ты того заслуживаешь. — Голос тихий, мерный, с мягкой хрипотцой, горьким шоколадом оседающей на языке. Аполлон весь горит, потому что Аид упирается коленом в его пах и неторопливо двигает им ровно так, чтобы вынуждать едва не срываться на жаждущий всего и сразу скулёж. — Но, Феб, — тень бледной улыбки скользит по губам Аида, и Аполлону кажется, что от этой улыбки что-то в его существе рушится. Кажется, от этой улыбки разрушаются целые галактики. — Ты же понимаешь, что мы только начали. Он нежно проводит тыльной стороной запястья по разгоряченной коже щеки Аполлона, и это практически невинно, если не учитывать, каким многообещающим взглядом он прожигает плавленное золото мутных от возбуждения глаз. Аполлон сухо сглатывает, чувствуя себя абсолютно и безнадёжно пропавшим. — Не переживай, — шепчет Аид в его шею, неторопливо, по порядку растегивая каждую пуговицу рубашки Аполлона, обнажая бледную горячую кожу и впиваясь в неё подтеками засосов. — Тебе позволено кончать в любой момент. У Аполлона от этого шёпота перед глазами с ослепляющим пламенем взрывов рушатся и разлетаются прахом созвездия всего Млечного Пути. * * * Непривычное ощущение — просыпаться с кем-то спящим под самым боком, так уютно-близко, и мерно дышащим куда-то ему в плечо. Персефона проводила с ним только четыре месяца в год, и испокон веков переносила это как тяжелейшее наказание, чувствуя себя жестоко проклятой — как же иначе назвать её участь быть женой Аида. Она никогда не спала в одной постели с мужем, и даже когда сама попросила у него ребёнка, чтобы ей было не так тоскливо в пыльном мраке Подземного Мира, их дочь была зачата у холодной грубой кладки стены её спальни, но не на их общей постели, как это происходит у нормальных супружеских пар. Просыпаться не одному после длинной, текущей перед глазами смутным сладким воспоминанием ночи было — Аид не мог не признать — приятно, и лениво наблюдать за искрами солнца в шелковых золотистых кудрях, разлитых по бледной спине, не казалось чём-то глупым и бессмысленным. Сейчас вообще казалось, нелепо и чересчур для него искренне, что в этих солнечных искорках, вплетенных в чужие кудри, в бледных изгибах прекрасного тела, облитого нежным утренним солнцем, был сокрыт весь смысл существования вселенной. Аид осторожно приподнимается, чтобы вглядеться в чужое лицо. Его ударяет под дых контраст с ночным Аполлоном, извивающимся под ним и сладко всхлипывающим, умоляющим глубже, сильнее, жаждущим ещё и еще, и утренним — сыто и безмятежно посапывающим в угольно-чёрную подушку у плеча Аида, спокойным и абсолютно расслабленным, будто доверяющим ему сохранность своего покоя. Аид склоняется над ним чёрной тенью и оставляет в густой копне медовых золотых кудрей быстрый поцелуй, потому что где-то в груди так нежно и остро теплеет, требуя выхода, что даже ему, всегда холодному и отчужденному, не удаётся устоять. Аид лишь надеется, что Аполлон действительно спит, а не притворяется, потому что иначе ему позже придётся покраснеть от нежно-загадочной улыбки красивых вишнёвых губ, ненароком брошенной за утренним кофе, как робкое признание, а краснеть Аид, тем более при ком-то, морально не готов.