Три месяца спустя...
(mp3: Not about angels — Birdy)
Юнги не припоминал, чтобы Хосок когда-либо храпел во сне, однако сейчас звуки, что он издавал, были чем-то средним между кряхтением и сиплым свистом. Хотя врач и сказал, что при состоянии, в котором находится Чон, это абсолютно нормально, Мин сидел у койки и нервно подрагивал на каждом его новом вдохе, словно сам ощущал в груди дискомфорт, а в горле — ком, мешающий нормально дышать. Но хуже всего становилось в те моменты, когда Хосок резко затихал, а мысли в ту же секунду рисовали в голове Юнги реалистичную картину того, как его младшенького вывозят из палаты ногами вперёд. Врачи говорили, что на последней стадии рака такое нормально — затруднения при дыхании, тем более, когда опухоль оккупировала орган, полностью за него отвечающий. Сам же Юнги считал их слова наглой издевкой, хранящей в себе жестокий двойной смысл о том, что Хосок пешком отправляется на тот свет. Впрочем, не особо важно, какую суть они в них вкладывали; Мин не отрицал: умирать на последней стадии рака — действительно нормально. Во всяком случае, с биологической точки зрения. С точки зрения того, на чьих глазах и руках постепенно рассыпается в прах самый дорогой человек, это ощущение омерзительно донельзя. Желание что-либо изменить, рьяно и неконтролируемо долбящееся в стену неизбежности близящегося краха, осознает своё ничтожество только тогда, когда отчаяние разливается невыносимой от ударов болью по телу, но все равно продолжает свои бесполезные действия по инерции, — каждая секунда хуже предыдущей. Но Юнги уже привык, смирился с тем, что испытывать подобное, когда твой близкий умирает на последней стадии рака — как ни странно, тоже является нормой. Хосок с каждым днем всё все больше и больше времени проводил в постели. Он не любил, когда его будили, а даже, когда будили, просыпался с трудом, что-то недовольно бурча себе под нос и путаясь в трубках спросонья. А Юнги улыбался. Его это умиляло. Сейчас много что заставляло его улыбаться, потому что, во-первых, сил на слёзы больше не оставалось, во-вторых, хотелось, чтобы последние воспоминания, связанные с ним, были хоть чуточку приятными. Он улыбался назло. Неделю назад Хосок все же решился сбрить волосы, ибо из-за химиотерапии с каждым днем их становилось все меньше и меньше, а голова постепенно превращалась в старую побитую временем мочалку. Это уродство было очень сложно привести в божий вид, а постоянно прятать проплешины под капюшоном и банданами Чон тоже устал. К голой голове привыкал с трудом, а когда Юнги шаманил над ней с бритвой, так вообще расплакался, глядя в зеркало на то, как вниз вместе со слезами улетают последние ошметки его достоинства. Мин опустил тяжелую ладонь ему на макушку, круговыми движениями большого пальца поглаживая бледный лоб. Теперь он мог гладить младшего по голове, сколько душа пожелает, а тот в свою очередь понимал, какого удовольствия так долго лишал сам себя. Нет, конечно, Юнги и раньше часто гладил его по голове, однако за последние несколько месяцев дефицита такой нежности, Хосок наконец осознал, чего ему так сильно не хватало всё это время. В такие моменты сразу хотелось сжаться до состояния комочка и маленьким котёнком прильнуть к груди хёна. Что-то пробормотав во сне, Чон повернул голову набок, а Юнги сжал в своей жилистой руке его с каждым днем, кажется, все сильнее уменьшающуюся и легчающую ладонь. Хосок для своего двадцати одного года выглядел так непозволительно юно и беззащитно, что Мину, хотелось просто взять его на руки, да унести подальше от этого места, где тому было еще слишком рано умирать. С момента, как Чон оказался в больнице, время для обоих словно остановилось, превратившись в одну сплошную и удушающую временную петлю, но вместе с тем понеслось до того быстро, что Юнги опомниться не успел, как уже явственно ощущал, на сколько лет состарился своей и так давно немолодой душой за эти месяцы. Казалось, еще немного, и на волосах совсем скоро блеснёт серебренной нитью седина. Сегодня было особенное воскресенье — последний день здесь. Юнги приехал, чтобы забрать Хосока домой, где он обязательно продолжит ухаживать за ним до самого последнего его вздоха. Нет, лучше Чону, конечно же, не стало. Было бы даже глупо на это надеяться. Тем более, что в воскресенье не выписывают. «В воскресенье увозят умирать», — комом в горле стояла фраза, что один из врачей имел неосторожность произнести сегодня при разговоре с Юнги о дальнейшем лечении Хосока, продолжать которое было уже совершенно бессмысленно. Теперь оставалось лишь гадать, что загубит юношу раньше: сам рак или его терапия. Хосок же из двух зол выбрал первое. Все эти месяцы он растягивал как мог, в попытке надышаться перед смертью, но вот умирать предпочёл именно дома. И врачи, а тем более, Юнги, перечить ему не смели. — Кроха, — прошептал Мин, склонившись над его ухом и легонько потряся за плечо. — Просыпайся. Хосок почти никак не отреагировал: для того, чтобы его разбудить, в последние дни требовалось приложить немало усилий, но при этом обладать огромным багажом терпения, дабы не приступить к рукоприкладству, которое, может, было бы уместно в случае со здоровым человеком, но не с Хосоком. Делать ему еще больнее, чем есть, — последнее, чего Мин хотел. Поэтому, недолго думая, принялся его щекотать: парнишка боялся щекотки не меньше, чем своей близкой смерти, отчего ответная реакция никогда не заставляла себя долго ждать. Хосок задёргался, после чего всё же разлепил красные заспанные глаза. При виде хёна на его лице промелькнула слабая улыбка: сил на большее не хватало даже после сна. С трудом присев на кровати, он рухнул в объятия хёна, в которых всё еще было тепло. Хосок экономил энергию молчанием. Впрочем, и говорить-то ему было больше не о чем. Лишь глаза кричали: «близится неизбежное». Юнги видел в них тревогу, что с каждым днем возрастала в геометрической прогрессии, и был уверен: будь те синими, тысячи морей и океанов бесновались бы в них безудержным штормом. Мин Иисусом не был, а потому, как усмирить — не знал. Мог лишь к себе прижимать, да шептать на ушко: — Я рядом, малыш, я с тобой, всё хорошо... — сопровождая это всё нежными поглаживаниями по спине. Жизнь Хосока, приближаясь к своему концу, словно вновь и вновь отбрасывала его в самое начало, — в детство. Он выглядел слишком слабо, слишком немощно, слишком несамостоятельно. Юнги смотрел на него и вновь с силой заставлял себя не плакать. Он помнил его еще совсем ребёнком... И, кажется, остался единственным человеком на земле, кто вообще будет его помнить. Усадив Хосока в инвалидную коляску, Юнги опустился перед ним на колени. Все вещи были собраны. — Ну вот и всё, солнце, домой. — Мин взял его за руки, стараясь смотреть и говорить как можно спокойнее и нежнее. — Заедем по пути в магазин? Хочешь чего-нибудь? Хосок не ответил. Лишь отрицательно помотал головой, потупив взгляд вниз. Юнги понимающе кивнул, поднявшись накинул на плечо огромный рюкзак и повёз донсена прочь отсюда. В последний раз оглянулся посмотреть на вновь непривычно голые стены. Теперь следы от булавок и ободранного скотча здесь хранили в себе на одну несчастную историю больше. По дороге домой разговор тоже совсем не вязался. Лишь сплошной монолог Юнги, сквозь слова которого так и сочилась мольба: «родной, поговори со мной, пожалуйста». Но Хосок лишь пустыми глазами смотрел на мелькающие за окном улицы, дома и переулки. На дворе стоял июль, но ему все равно было очень холодно. Из-под огромных рукавов джинсовки Юнги выглядывали две совсем-совсем худые, бледные, безжизненные ручонки, лежащие на таких же непозволительно болезненно худых коленях, теребя в пальцах трубочку кислородного катетера. Мин неуверенно оторвал от руля руку, осторожно укладывая ее поверх них и чувствуя, как тоска и ностальгия обоюдоострым мечом вновь с силой врезается в сердце. Обе ладошки Хосока без труда уместились в его одной большой. Совсем как когда-то в детстве... Перед самым подъездом что-то внутри заставило Мина остановиться и опуститься перед его коляской на корточки. — Сок-а, — позвал так ласково, осторожно поправляя тому воротник куртки. — Хочешь, погуляем? На качели хочешь? На карусель, может? Надежда во взгляде не то, что читалась, — Юнги буквально кричал глазами, которые теперь почти всегда были окольцованы краснотой. Черт знает, от слёз ли, от нервов ли... А может, он тоже заболел? Хотя какая теперь уж разница... — Смотрите, педики! — послышалось откуда-то с глубины двора юным, едва сломавшимся мальчишеским голосом, вслед за которым еще трое подростков разразились противным смехом. Юнги подавил в себе неистовое желание смачно пополнить им словарный запас всеми матами, которые только знал сам и имел чудесную способность изобретать прямо на ходу, однако увидев то, как Хосок сперва очень потерянно съежился в кресле, а после до его ушей донеслось совсем тихое и едва различимое «я хочу домой», смешанное с тяжелым хрипом, сквозь который чувствовалась вся боль, с какой юноше далась эта короткая фраза, Мин совсем не смел ему перечить. — Конечно, кроха. Как скажешь. — Юнги вновь улыбнулся, на сей раз даже почти совсем искренне. Хосок впервые за долгое время заговорил, и, Боже, как же приятно было снова слышать этот голос... Точнее, то, что от него осталось: сиплое, глухое, но даже невзирая на это, все еще такое... родное. — А этих придурков не слушай. Сами не знают, что говорят Мин потянулся погладить его по голове. Совсем как в те лихие времена, когда у Хосока были густые каштановые волосы... Совсем как пару месяцев назад. Как же быстро летит время... Юнги не мог смотреть на Хосока, как на сексуальный объект. Физически не мог, и не только потому, что натуралом был до мозга костей. А потому что вырастил он его, воспитал, как младшего брата, если и вовсе не как сына. Потому что однажды все самое светлое и нежное, что смог отыскать в затравленном одиннадцатилетнем себе, отдал Хосоку, став солнцем лишь для него, а всему миру — стеной, что всегда старалась быть младшему защитой от его злых нападок. Он правда старался. Изо всех сил. Но спасти, видимо, так и не сумел. Юнги любил. Сильно, трепетно и крепко. Так, как должны любить настоящие родители своих детей. Так, как его не любили даже его собственные. Хосок был первым в жизни Юнги, кого он смог так сильно полюбить. А первое не забывается. Никогда. За спиной с грохотом хлопнула старая и очень тяжелая дверь подъезда, заставив Хосока невольно дернуться от мимолетного испуга. Совсем как в детстве, когда единственной глобальной проблемой на земле являлось лишь то, что родители не разрешили погулять на пятнадцать минуток дольше, чем так хотелось...Продолжение следует...