Just to love

* * * (mp3: Будь моим смыслом — Flëur) — Хён, ты правда собираешься дать мне почитать свои черновики? — парень в недоумении крутил в руках измученную чёрную тетрадь с кожаной обложкой, осторожно проводя пальцем по боковому срезу топорщащихся от обилия текста, рисунков, простых каракуль и вложенных внутрь бумажек страниц. Пролистав совсем немного от начала, где у стихов ещё были помечены даты и надписи, гласящие о том, что стихи уже опубликованы в интернете и редакции больше не подлежат, он дошёл до тех, которые ещё не вышли в свет, были написаны в порыве, и которые Юнги вряд ли бы сейчас стал дописывать (если, конечно, вообще о них помнил). Хосок поднял глаза в ожидании ответа, однако Мин лишь усмехнулся, неловко закусив нижнюю губу, и произнёс: — Тебе же всегда было интересно, что я там такое пишу. Если тебя это как-то отвлечёт и поднимет настроение, я буду очень рад. Чон отвёл взгляд на широкое окно, за которым большие серые облака уже почти заполонили всё некогда такое ясное весеннее небо. На эти выходные передавали дожди, поэтому Хосок особо не удивлялся такой тусклости на улице, однако, радоваться тут тоже особо было нечему. Он шумно откашлялся, поправив в ноздрях канюли и слегка приподнявшись на подушке, по-новой натянул съехавший с головы капюшон огромного синего худи, что в последние дни он носил не снимая, и наконец, произнёс: — Вообще, я подписан на твой паблик в твиттере со стихами, ну, ты знаешь. — Юнги кивнул. Конечно, он знал, младший всегда лайкал его посты одним из первых. — Да и так ты мне часто на проверку-оценку скидывал что-то почитать. Но чтоб прямо из этой тетради... — неожиданно затих Хо, не договорив свою фразу, лишь сделав акцент на местоимении, словно это была не какая-то жалкая задрипанная записная книжка одного горе-поэта, что жил этажом ниже и, по совместительству, являлся его лучшим другом, а самая настоящая книга с заклинаниями и подробными описаниями всяких магических обрядов. Хосок успел подумать об этом, однако связь между стихами Юнги и спиритизмом уловить ещё пока нет, но мысли и догадки о том, что за собой эта тетрадь таит что-то нечто волшебное, чарующее, цепляющее в начале и не отпускающее до самого последнего форзаца, уже успели заполонить его фантазии. Конечно, поскольку Юнги в первую очередь являлся поэтом, а прозой баловался лишь изредка, ожидать от этого блокнота какого-то невероятного романа с захватывающим сюжетом Хосоку не следовало. И в следующий момент, когда среди стихов, которые от и до помнились в его голове уже очень долгие годы, на глаза попались совершенно незнакомые ему строки, он поспешил зачитать их вслух, и тут же понял, что поторопился строить своё мнение. — «Любить тебя не перестану никогда, тобой живу, дышу и существую. Кимчи рамён — святейшая еда. Кто не согласен — задушу вручную»... Юнги, серьёзно? — Хосок вскинул бровями, едва сдерживая нервный смех, в то время как автор этого чудесного четверостишия смущённо отвернулся и уже во всю хохотал в кулак. — Стихи про еду? — Ну ты посмотри, какая там лирика! Какие там чувства! — воскликнул наконец Мин, наигранно размахивая руками, словно комик на сцене. — Ты читай дальше. — О'кей. — Хосока действительно улыбнуло, и он мысленно поблагодарил друга за то, что придумал такой прекрасный способ поднять ему настроение. Он перевёл взгляд на следующее четверостишие, что, по видимому, ещё давно должно было стать началом очередного шедевра Юнги, но в итоге, как и многие его стихи, захлестнулось новыми идеями, и парень просто о нем забыл. — «Ты уходя скажи, что обязательно вернешься. И уезжая, тихо прошепчи "до скорой встречи". Никто не может знать, как время обернется, все знают только лишь, каким оно бывает скоротечным»... Хосок неожиданно затих, а в ушах снова и снова повторялось последнее предложение: «Никто не может знать, как время обернется, все знают только лишь, каким оно бывает скоротечным». — Эти слова отзывались в сердце неприятной тянущей болью. Казалось бы, вот он стоял на кухне в объятиях своего хёна, и всё было хорошо, как сейчас он лежит на больничной койке в онкологическом отделении, бледный, как смерть, худой, как скелет, собирающий с подушки по пробуждении всё бóльшие и бóльшие комки собственных выпавших волос, обнимающий унитаз чаще, чем Мина, и проживающий каждый свой новый день, как последний. Время действительно скоротечно. Всё в этой жизни скоротечно. Сама жизнь — словно река, бешено несящаяся вдоль по склону. Берущая истоки из женского чрева, обещающая слишком много, впускающая в своё бурное течение притоки чужих душ, а в конце концов всё равно впадающая в огромное и бескрайнее море сожалений под названием «Смерть». И Хосок слишком много думал об этом в последние дни. — Хоби, всё хорошо? — сквозь шум собственных размышлений наконец услышал он, как Юнги к нему обратился. Парень взял его за руку, тем самым вернул его обратно в реальность. Чон встряхнул головой и тут же подал голос вновь: — А? Да-да, всё хорошо... Очень красиво, хён. Мне правда, очень нравится... Так... Душевно? — Он постарался улыбнуться, однако прежние мысли всё ещё вертелись в голове, а на душе до сих пор оставался осадок чувства того, что его река жизни впала в вязкое болото, уносящее его на дно мерзкой трясиной не разом, а постепенно. Давящее на лёгкие и сковывающее его тело новой болью. — Спасибо, Хо. — Юнги сжал его ладонь, огладив шершавым большим пальцем побледневшую кожу его руки, и улыбнулся в ответ. — Твоё мнение для меня очень важно. Как думаешь, стоит его дописывать? — По-моему, здесь мысль уже закончена, и при том, достаточно лаконично. Но если ты захочешь, и если вдруг вдохновение появится — флаг тебе в руки, я буду только рад. — Хосок вновь по-доброму улыбнулся, многозначительно пожал плечами в завершение своей мысли и лизнул палец, прежде чем перелистнуть им страницу. У Юнги в блокноте имелось очень много пустующих мест, из-за того, что поэт часто отступал несколько строк или даже оставлял целые чистые листы на случай, если вдруг вдохновение вернётся, и стихотворение можно было дописать (спойлер: в пятидесяти процентах случаев он их не дописывал). Это являлось весьма неэкономным и сильно раздражало внутреннего еврея Хосока, которому было элементарно жалко бумагу; у которого на языке вертелась любимая фраза его покойного отца, звучавшая, как «переводить добро на говно», но который был так сильно заинтересован в творчестве своего «личного» поэта, что на этот раз решил вслух её не озвучивать, а просто продолжил читать: — «А у меня в душе зима искрится. На ум приходит мне воспоминание одно, как мы с тобой тогда в лесу резвимся и на каток въезжаем весело под звуки скрежета коньков... » — Чон вновь улыбнулся, поняв, что, скорее всего, Юнги вдохновился на этот стих их прогулками прошлой зимой. К тому же, дата стояла соответствующая: девятнадцатое января, две тысячи пятнадцатый год. Год, не предвещающий в последующем времени ничего хорошего, но зато очень красиво начинавшийся. — Мне не нравится это стихотворение, — вдруг резко заявил Мин, чем сразу вызвал на лице Хосока большое «почему?». — Не люблю глагольные рифмы. Они не всегда уместны. — Почему? — вновь спросил тот уже самостоятельно. — Потому что рифмовать глаголы — проще простого. Как говорится: «кто рифмует глаголы, того ебут монголы». — Юнги усмехнулся, Хосок же одобрительно кивнул головой. Шутку он оценил, но тут же тихонько добавил: — А мне понравилось... Стихов в тетради Мина действительно было много. От маленьких и смешных зарисовок наподобие предыдущих, до каких-то длинных, иногда пафосных и даже с небольшим намёком на претенциозность, но всё таких же приятных, что на глаз, что на слух. Юнги писал обо всём, буквально. Каждое его стихотворение пропитывалось особой эстетикой того, какую тему он в нём затрагивал. За это Хосок и любил его творчество, ведь его можно было не просто прочесть, а по-настоящему прожить. Но больше всего ему нравилось то, что он сам неоднократно появлялся в этих до боли красивых строчках. Снегом, солнцем, песней, да чем угодно. Его имя не упоминалось в тексте напрямую, однако Чон помнил от Юнги каждое доброе слово, сказанное с теплотой в его адрес. Каждый комплимент, каждую метафору, что Мин придумывал на ходу для того, чтобы в очередной раз подчеркнуть всю прелесть и важность присутствия Хосока в его жизни. И каждый из них нашёл своё место в его душевных и трогательных стихах, что для младшего звучали сейчас совсем по-родному. Юнги просто любил его, и эта любовь окрыляла и вдохновляла на новые творческие свершения. Этот нежный юноша был его «личной» музой. Первой и единственной. Второй такой у него больше не будет. — Я вижу, наш с тобой «вечер поэзии» удался? — Вздернув уголками губ, мужчина провёл ладонью по спине Хосока, который сильно углубился в чтение стихов и всё реже сопровождал его своим приятным голосом, что так умело подстраивался под ту интонацию, что изначально была для них задумана. Не отрываясь от корявых строк, парень кивнул, а Мин почувствовал неприятную тяжесть внизу живота. Сегодня он выпил слишком много кофе. — Хорошо. Ты тогда читай, а я сейчас вернусь. — Ты куда? — Отлить надо. — Юнги поднялся с нагретого места и поспешил удалиться из палаты, осторожно прикрыв за собою дверь. Сегодня он мог себя похвалить — миссия «поднять Хосоку настроение и приободрить» успешно выполнена. По дороге до туалета Мин не переставал улыбаться. «Наконец-то Хоби хоть немного отвлёкся. Когда он улыбается, улыбаюсь и я», — думал Юнги, поправляя волосы перед зеркалом, завершив все свои дела и, наконец, направляясь обратно. К сожалению, радость Хосока продлилась недолго. Первое, что увидел Мин, зайдя в палату, это то, как он скрючился над своими тощими коленями и, обхватив их точно такими же руками... плакал, часто всхлипывая. — Солнце моё... Что такое? — поспешил приблизиться к нему Юнги, но тут же был одарён заплаканным взглядом самых печальных на этом свете глаз, а следом услышал истошный крик: — Юнги-и, ну заче-ем?! — И его ладонь упала на ту самую чёртову страницу тетради, куда точно так же минутой ранее он уронил несколько своих крупных слезинок. Стихотворение, начерканное на ней чёрной гелевой ручкой, тут же поплыло в тех местах, но ни это, ни корявый почерк поэта никак не мешали разобрать то, что стало причиной такой бурной реакции младшего: «Мои мысли о нём. Всегда. Постоянно. О нём — с такой милой русых волос копной. Я живу на четвёртом, он же живет на пятом. Да, мы соседи, он живёт надо мной. Да, мы соседи, но не простые. Мы жалкие дети из бедных семей. На лестничной клетке снова пустыня, Во дворе, кроме нас, детей больше нет. Воспитанный в стенах панельного дома Руганью, пьянками и дворовыми псами, Он улыбается. Силится улыбаться Снова и снова, Правда, глаза уже не искрятся. Наоборот, Они лишь угасают. Кожа бледнеет, скулы впадают... Он умирает. Да, господи, он умирает! Но... всё же находит силы смеяться, Скрывать свою боль продолжая, Парниша, сказавший, что больше не хочет бояться. Рак же бессовестен. Он пожирает. Живьём поедает юное тело и сроки. Осталось два чёртовых месяца, их не хватает, Но никто никогда не прочтет эти строки, И никто никогда не поймёт, каково это, Когда видишь его почти что в могильной яме. Мой мальчик... я хочу лечь с тобой, Если не вместо тебя, так хотя бы рядом... На том свете, надеюсь, ты обретёшь покой...» Юнги сразу же дал себе мысленную оплеуху за то, что не уследил за Хосоком, не перенёс это стихотворение в заметки на телефоне, не вырвал его, в конце концов. Мужчина только сейчас заметил: здесь было слишком много глагольных рифм, что очень противоречило его недавнему высказыванию на этот счёт. Однако это и являлось самым ярким знаком для Хосока, его красной тряпкой, зелёным сигналом светофора, — Юнги не думал, что писал. Он писал то, что думал. Что чувствовал. А когда находишься в сильном порыве, редко даёшь отчёт собственным действиям. — Ну тише, Хоби, тише... — Мин отбросил тетрадку и протянул к нему свои тёплые руки. Хосок пытался его оттолкнуть, но тот уже успел крепко его обхватить, тем самым, блокируя его движения. — Хосок-и, это всего лишь на всего стихотворение... — И ты специально дал мне эту тетрадь, чтобы я прочёл и узнал, что мой лучший друг меня уже успел похоронить в своих мыслях?! Чтобы меня окончательно добить?! — не унимался Хосок, сквозь боль, вновь объявшую его лёгкие, продолжая драть горло: — Юнги, блять! С КАКОЙ ЦЕЛЬЮ?! — Х-хосок... — В глазах старшего тоже стали собираться слёзы, а руки постигла предательская дрожь. Он не успел больше ничего сказать, как в отягощенное новой тревогой мужское сердце словно острым мечом жестоко прилетело: — Я тебя ненавижу!.. Убирайся! Юнги ни как не мог воспринять эту информацию. Ни всерьёз, ни как какой-то бред, сказанный на эмоциях, за который Хосок обязательно вскоре будет так же слёзно извиняться. Он просто... Чувствовал, что напортачил. Очень сильно напортачил, хоть и вовсе не нарочно. Он причинил своему родному человеку ужасную боль, и за содеянное он просто обязан попросить у него прощение, однако... Сейчас он просто застыл, а язык не поворачивался ни на что, и лишь глаза наконец выпустили свои гадкие солёные ручьи на волю. — Я сказал, пошёл вон! — снова воскликнул Хосок, но к сожалению, вновь попытаться оттолкнуть Юнги от себя он уже не смог. Начался очередной приступ. Вода вновь начала заполнять лёгкие. Сильное удушье затянуло на его тонкой шее тугую петлю и было готово дёрнуть за неё в любой момент. Мин почувствовал, как Чон быстро обмяк в его руках, и услышал, как его плачь сменился рьяными вдохами на перебой с хриплым кашлем. Мужчина расцепил руки, а Хосок прижал свои к груди, словно это как-то могло помочь и облегчить муки. — Черт... — уже не понятно с чьих уст сорвалось. Юнги нажал на кнопку рядом с кроватью, и спустя пару секунд в палате уже суетились врачи, снова обсуждая между собой то самое страшное слово: «реанимация». Дальше всё пошло по давно протоптанному сценарию: люди в белом, стук колёс койки, Юнги снова наедине с собой, а в душе его вновь недетский страх. Теперь парень не просто боялся того, что Хосок может умереть уже сегодня. Самым невыносимым было думать о том, что в следующий раз свои дурацкие стихи он будет читать разве, что на похоронах, рыдая и извиняясь за них уже перед бездыханным телом, что будет пренадлежать самому прекрасному и самому дорогому на свете человеку, который, к огромному несчастью, так и не успел его простить. Юнги плакал, вытирал слезы, нервно глотал ртом воздух в надежде успокоиться и взять себя в руки, в итоге снова заходился в горьких и безутешных всхлипах. От всех эмоций и тех качелей, на которых они каждый день выматывали из него последние нервные клетки, голова разрывалась, а сердце не просто ныло от душевной боли. Среди всех трактовок этого ужасного слова оно выбрало его самое, что ни на есть, прямое значение, и просто болело. Мужчина мечтал вернуться в прошлое. Не в тот злосчастный день рождения Хосока, с которого начались все проблемы, и которые, зная нынешние обстоятельства, можно было бы предотвратить, будь Юнги всего лишь чутка настойчивее (хотя казалось, настойчивее уже просто некуда). Не на часы ранее, когда он ещё мог отказаться от этой «блистательной затеи» со стихами. Нет. Он хотел вернуться в то холодное январьское утро, в те тёплые объятия своего любимого человека. В то время, когда то, что было до, уже почти совсем позабыто, а то, что ждёт впереди — ещё и вовсе незнамо. Из реалиста, кричавшего на Хосока в машине за то, что тот не поставил его в известность о болезни сразу же, Юнги превратился в человека, отдавшего бы все свои деньги за розовые очки, что сказали бы ему банальное «всё будет хорошо». Три слова, на которые он был скуп даже с Хо, но в которые сейчас хотелось так сильно и отчаянно верить. — Вам плохо? — встревоженно поинтересовалась подошедшая медсестра. — Налить вам воды? «Да мне бы просто налить...» — в сердцах ответил Мин, но, вытерев лицо, вслух сказал совершенно другое: — Да, пожалуйста. — А затем добавил, взглянув на зажатую в дрожащей руке чёрную тетрадь, что он чудом успел утащить с собой из палаты сквозь всю суматоху, что творилась в ней минутами ранее: — И ещё, у вас не найдётся ручки? * * * (mp3: Another Love — Tom Odell) С момента, как из отделения интенсивной терапии вышли врачи и поспешили сообщить Юнги хорошую новость о том, что Хосок жив, прошло уже около нескольких часов. Даже несмотря на то, что сейчас юноша, наверное, уже и не вспомнит о том, что говорил старшему в пылу гнева, Мин боялся к нему идти, поскольку совершенно не знал, какой реакции ему стоит ожидать. Чон, конечно, вряд ли бы снова начал кричать — на это у него просто не хватило бы сил. А вот плакать — вполне. Дрожащей рукой мужчина водил буквы по тетрадному листу всё это время, пока слова не начали складыватья в предложения, которые в итоге образовали четыре красивых четверостишия. Действительность сегодняшнего дня давала такую смачную и хлесткую пощёчину всем надеждам, что сейчас Юнги жаждал банального спокойствия в сердце. В этом ему и помогли стихи. Они же смогли хоть ненадолго вернуть его в прошлое, в то самое утро, мысли о котором вызывали на уставшем, измотанном лице, пусть и едва заметное, подобие улыбки. Однако стоит отметить, что в первую очередь он старался не для себя. Этим стихотворением он, прежде всего, хотел вновь заставить Хосока улыбаться. Вот только, после четвёртой строфы дело будто замерло. Мин не знал, о чем писать дальше, опасаясь того, что с этой работой получится так же, как и с предыдущей. Снова видеть слезы Хо и вновь винить в них себя — последнее, чего он ждал от собственного к нему визита, на который в итоге всё же решился. Хосок лежал на постели совсем неподвижно, и лишь ползущие отовсюду трубки, провода и пиликающая аппаратура давали Юнги понять, что он всё ещё живой. Всё те же ледяные ладони, костлявые голые ключицы, запотевшая кислородная маска. Чон ненавидел, когда его волос касались, ведь, по его мнению, так они выпадали гораздо быстрее. Они бы в любом случае однажды выпали все до единого, но поскольку Хосок хотел сохранить в себе хоть что-то от своей прежней жизни, бриться под ноль он наотрез отказался. И даже сейчас, когда его волосы значительно поредели и уже не казались такими густыми и шелковистыми, Юнги не смел их трогать. Даже с самыми благими намерениями, даже под предлогом ласково погладить. Он понимал и уважал потребности и желания младшего. Ещё он не хотел снова ссориться. Хосоку с большим трудом удалось открыть покрасневшие глаза, сопровождая своё действие протяжным болезненным мычанием. — Боже, как больно... — тихо произнёс он и шумно выдохнул, тут же морщась от новых неприятных ощущений в груди при попытке приподняться на кровати. Результата его телодвижения не принесли никакого, зато теперь парень очень хорошо чувствовал то место, откуда, по его предположениям, на свободу из подреберья выходила дренажная трубка, которую он, очевидно, задел. Чувство было такое, словно в него вонзили огромную цыганскую иглу и оставили торчать. Юнги уже по привычке взял его за руку и начал судорожно гладить. — Хоби, не вставай, — с едва ощутимой долей строгости сказал он, вновь одаряя своим тревожным взглядом, что тут же встретился с его — сонным, уставшим и непонимающим. — Хён, что случилось... Я же помню... Мы читали твои стихи, веселились, вроде... — Хосок мотал головой на подушке из стороны в сторону, зажмурив глаза. Мин понять не мог: это он так пытался вспомнить, или ему просто было настолько плохо? — Всё же было так хорошо... — Ты начал задыхаться. — Юнги сглотнул. — Боюсь, что по моей вине. — Что... — Хосок недоумевал ещё сильнее. — Хён, не неси бредятину, я болен... Такое случается... — Ну, просто перед этим ты ещё плакать начал. — Это тоже в моём стиле, хё... — А перед этим читал мои паршивые стихи про тебя, — наконец выпалил Юнги, не давая Чону закончить свою фразу, а далее уже был не в силах остановиться: — Нет, я не писал их со злым умыслом, Хоби, правда! Просто... Они были слишком откровенными, слишком... горькими... Я не хотел ранить тебя ими, но, понимаешь... — До ушей младшего донёсся его первый всхлип, — мне самому тогда было очень херово... Мне до сих пор херово, Хоби, но я ничего не могу с собой поделать... Хосок, наконец, понял, о чем он. Теперь и его лицо тронула тень беспокойства. — Я знаю, что не должен вести себя сейчас так... Я не должен реветь, я не должен в очередной раз заставлять тебя нервничать, но сука, боже... Хосок, я устал... Устал, устал, устал... — Выпустив из рук, которые тотчас же охватил тремор, холодную ладонь, Юнги сжал в пальцах одеяло настолько сильно, что даже почувствовал лёгкую сводящую боль в области костяшек. Стиснув челюсти, мужчина наконец уронил на кровать свои крупные слёзы. Казалось, в них могла бы запросто утопиться мышь. — Я устал быть сильным, Хоби... Я устал врать тебе. Я постоянно плачу, Хо! Дома, на работе, утром, перед сном, рядом с тобой вообще едва сдерживаюсь... Я плачу постоянно, но постоянно чувствую, что этого мне недостаточно... Словно это ещё не весь диапазон моей боли... Хоби, мне страшно... Что ждёт меня после... Слова «твоей смерти» так и остались неозвученными, повиснув в воздухе невидимым дамокловым мечом над душой Юнги. Впрочем, Хосок и так всё сразу понял и без дополнительных разъяснений, хотя даже думать о таком ему было тошно. Выдержав паузу, он с трудом дотянулся до правой руки друга, что расположилась, по его меркам, слишком далеко от его, оплетенной целиком и полностью виниловыми браслетами и трубками катетеров, и тихо, но, насколько мог в собственном положении, серьёзно произнёс: — Хён, тебе не обязательно было скрывать свои чувства от меня... Боль — это страшно и совсем не красиво. Как по мне... о таком не нужно слагать стихов... Не пойми меня неправильно, но... Ох, господи, мысли путаются, сейчас... — Хосок вновь немощно уронил голову, что ужасно кружилась, на подушку, жадно глотая ртом нагоняемый кислородным концентратором воздух и мысленно ругая себя за собственное тараторенье. — Не торопись... Не утруждай себя, — отозвался Юнги на сей раз суетливо. От мыслей о том, что он доставил Хо уйму неудобства (и «неудобства» это ещё мягко сказано), щеки пылали огнем, и, поспешив, вытереть с них мерзкие слезы, Мин рывком выпрямил сгорбленную спину и вновь натянул на лицо улыбку. Хосок же, собравшись с мыслями, снова начал говорить, теперь гораздо более размеренно и спокойно: — Нет, просто... Понимаешь... Для меня стихи это всегда что-то очень красивое, романтичное. Что-то, где нет места такому страшному чувству, как боль. Они не всегда про любовь, я знаю, я так, в общем. Ну и... я, конечно, понимаю, многие пишут о своей боли, но... Все эти слова пропитаны чувством одиночества и безысходности... Будто бы из близких их так никто и не услышал, поэтому они взывают своим творчеством к миру... Словно это крайняя мера. Возможно, так считаю только я, но ведь... тебе же есть, кому сказать о том, как тебе тяжело... — Чон поджал губы и посмотрел на парня, а после, всё же найдя в себе на то моральные силы, шёпотом исправился: — Пока что есть. Пользуйся этой возможностью, прошу, хён... А Юнги молчал, титаническими усилиями пытаясь вновь не разреветься на предпоследнем предложении. Это измученное «пока что», сказанное до отчаянья усталым голосом разделяло его жизнь на «до» и «после». Уже давно в этом гаденьком «пока что», в этих отвратительных двух словах, в этих ничтожных семи буковках заключалось всё его жалкое существо. В диапазоне от того самого утра до момента, когда врачи исчерпают свои полномочия до последней капли, озвучив в мёртвой тишине палаты Хосока то, к чему даже за последние месяцы Мин так и не смог себя морально подготовить. «Пока что» — это образ жизни, к которому Юнги так быстро скатился, к которому он так привязался, который стал его новой зоной комфорта, чертовой временной петлёй. Привыкши каждый день утешать себя мыслями о том, что Хосок пока ещё рядом, он и на толику боялся представить, что он будет делать, когда срок годности этих слов истечёт. Боялся, но всё равно представлял, упрямо лез на рожон собственной сентиментальности, раз за разом принося самому себе всё больше и больше боли. — Считай, что я воспользовался ею только что, — наконец, шмыгнув носом и стерев с глаз остатки слёз, произнёс он. Хосок слабо улыбнулся: — Вот и хорошо. — Примостив свою ладошку во всё ещё немного трясущихся руках Юнги, юноша слегка лягнул того пальцами уже совсем по-дружески и даже как-то беззаботно, прозрачно намекая на то, чтобы его снова погладили. И Юнги понял без лишних слов, нежными круговыми движениями тут же начиная невесомо массировать его холодную ручонку. — Знаешь, хён... — М-м? — Мне кажется, именно этого нам и не хватало... — Чон едва заметно усмехнулся, повернув голову в его сторону в сопровождении характерного шуршания подушки. — Выговориться, я имею ввиду. Давно пора было... Сейчас даже как-то и дышать легче стало. Уголок губ Юнги скользнул вверх началом новой улыбки на его лице, как ни пытался он её сдержать. А он, собственно, и не особо-то пытался, ведь с младшим был полностью солидарен. И хотя ему всё ещё было неловко поднять на Хосока свои опухшие глаза, продолжая пристально вглядываться в узор на белой простыне, он неожиданно для себя понял, что после отпущенной только что боли ему действительно стало лучше. Сдавленное спазмом горло не избавилось от того самого чертового кома, однако Мин сумел выплюнуть из себя его некоторую часть, а это уже что-то. — Ты абсолютно прав, кроха. Как всегда прав... — только и выдал он, неожиданно вспомнив о своём стихотворении, которое он так упорно писал все предыдущие часы. Небрежно оторвав ладонь от его холодных пальцев, он сжал их второй покрепче, а ту уронил себе на колени, где всё это время мирно лежала уже давно позабытая им тетрадь. Одной рукой было весьма неудобно снять с неё утягивающую резинку так, чтобы не уронить на пол, однако, преодолев эту трудную часть своего «плана», Юнги тут же понял, что открыть её на нужной странице, не рассыпав при этом вложенные внутрь листочки, оказалось, ещё сложнее. Но и с этим он справился почти на отлично и, наконец, под взгляд непонимания Хосока, откашлявшись, произнёс: — Хоби, пока ты приходил в себя, я тут... написал... кое-что. У меня не получилось завершить это стихотворение, просто потому, что я правда не знаю, что мне стоит написать, дабы не получилось, как с прошлым... Но я слишком много думал о тебе, пока писал, поэтому... позволь мне прочесть. Или... Если хочешь, можешь прочесть сам, если тебе не будет тяжело. Чон слегка помялся в недоумении, страх того, что стихотворение уже вышло похожим не прошлое, заставил его нервно закусить щеку изнутри, но всё же найти в себе силы сказать: — Прочти ты. — Хорошо... — Юнги снова откашлялся и начал: — «Он любит... ...горький и остывший кофе, Желательно без сахара и с молоком. Когда сквозняк гуляет в коридоре, А ветви дерева стучат в окно, он думает о том, Какой же всё-таки красивый вид На старый город открывается с утра. Ему так нравится, он так привык. Холодный кафель изо льда На кухне, по нему слышны шаги И звук влачащегося одеяла. Его хозяина глаза так заспаны, смешны, Но очень милы. Парень нежно обнимая Друга, тут же снова засыпает. Второй смеётся. Он неразговорчив, Но, к себе душой располагая, Прижать к груди сие творенье он не против...» Выражение лица Хосока сменилось с тревожного на тёплое и ласковое, но когда стихотворение оборвалось резко на самом приятном моменте, Чон неожиданно понял, почему дальше Юнги писать не стал. А даже если бы и стал, он бы сделал всё возможное, чтобы ему никогда не довелось этого прочесть. Выдержав долгую паузу, Мин наконец оторвал глаза от тетрадного разворота, и вопрошающе взглянул на Хо в ожидании того, что он скажет. — Хён, это п-прекрасно, — только и смог он сказать о своих впечатлениях, однако следующие слова из его уст звучали уже не так вдохновенно: — только прошу... Не пиши к нему продолжение, ведь... у нас с тобой оно не самое лучшее. Мин вздохнул. — Хорошо, — вновь вздохнул и снова повторил: — хорошо, кроха. Но, если хочешь, я бы мог написать к нему альтернативную концовку. Хэппи-энд, где мы оба будем... — Нет, не нужно, — перебил Чон. «Не будем», подумал он, сжав ладонь Юнги крепче, — я хочу, чтобы это стихотворение было правдивым, чтобы оно было про нас. А наша правда заключается в том, что в этой реальности хорошего конца нам с тобой не светит. Мне, во всяком случае, точно. — Я тебя услышал. Да, Хоби, ты прав. Я оставлю всё, как есть. — И, услышав шаги приближающегося к палате врача, Юнги с тяжёлым сердцем закрыл свою чёрную тетрадь. Продолжение следует...