Я наяву счастьем живу

В этом крыле поместья топить перестали, и сквозняк скользит по прикрытым домашней рубашкой плечам неприятной прохладой. Александр не стал объяснять, куда ведет Владимира Михайловича — а тот и не стал спрашивать, последовав за своим протеже через один коридор за другим. Распахнув тяжелую дверь, Александр пропустил его вперед в залитый необычайно ярким лунным светом пустой зал, как будто светившийся изнутри посреди тьмы наступившей ночи. Над светлым паркетом танцевала пыль; едва ли бы этот зал можно было отличить от классной комнаты балетной школы, так просто он был убран — только тяжелые рамы зеркал, покрытые патиной, были каким-то украшением. — Саша, — Владимир Михайлович поднимает брови, — убрали люстру? Сколько в вашем доме мы не устраивали приемов, уже десятый год? — и переводит взгляд на протянутую ему ладонь. Александр знает, что выглядит, как мальчишка, когда Владимир Михайлович смотрит на него так — насмешливо, немного снисходительно — но не отступается. Владимир Михайлович изучает его пристально, снимая лайковую перчатку с руки, и касается двумя пальцами ладони. — А музыка, Саш? — тот пользуется моментом и подхватывает Владимира Михайловича, делая первый вальсовый шаг. — Ну, ведите. — У вас же хорошая память, Владимир Михайлович, зачем нам музыка, — отвечает Александр, начиная большой круг, — продолжим с того места, где мы остановились. — Чтобы мы с вами танцевали… о, тот прием у Юсуповых, — Александр кивает, — а я думал, что мы все предпочтем забыть, что там произошло, и почему мы остановились. — Дорогой мой, ну между нами-то говоря, мы делаем вид, что то заседание Дружины не произошло из уважения к стыдливости других, — Владимир Михайлович смотрит на него укоризненно и делает неожиданный поворот, — а вы ни о чем не жалеете. Немедленно становится непонятно, кто ведет, потому что быстрое порхание по паркету так привычно, что осознать не хватает времени — движения подхватываются, едва начавшись. Он помнит надрывные ноты струнных на том вечере, всем хотелось карнавала и драмы, и музыка была звенящей, и шампанское лилось рекой — то был один из немногих дней, когда жизнь казалась обещанным бесконечным праздником. — Мне кажется, первый министр прав, — Александр прижимается ближе, и дистанция становится далеко не вальсовой, — наше время… уходит. — Или же вы к сотне лет наконец осознали, что отпущенный вам срок — вовсе не вечность? — Владимир Михайлович отправляет его в крутой поворот, — От этого наш импровизированный салон? — Я скучаю. — каблуки туфель Александра глухо стучат по паркету, когда он останавливает их, заставляя посмотреть на себя. — Не насмехайтесь. Я скучаю теперь еще больше прежнего. Вы подарили мне гораздо больше времени, чем мне было суждено, но времени с вами всё равно всегда мало. И так не слишком давно вы подпустили меня к себе — хотя теперь я гораздо лучше понимаю, почему, — тот усмехается, — так что не осуждайте меня за желание быть ближе. Я ждал полсотни лет, а теперь чувствую, что могу потерять вас, потерять всё — буквально завтра. — Это ваши первые смутные дни, Саша, — мягко отвечает Владимир Михайлович и отпускает слишком крепко сжимающую его руку, чтобы утешительно провести по острой скуле, — я дал вам обещание долгой жизни, я его выполню. Доверьтесь мне, будьте спокойны — а пока по-настоящему не обрели спокойствия, изображайте его в любой ситуации. Сашенька, — он легко касается пальцами подбородка, чтобы развернуть к себе его лицо, — это не касается вашего желания быть рядом, только тревоги, — Владимир Михайлович берет его ладонь в свои и касается губами побелевших костяшек, большим пальцем оглаживая тяжелый перстень, — я вас действительно непозволительно надолго оставляю, посещаю только по делам. — И уходите в ночь, даже не оставшись на ужин. — уже гораздо теплее отвечает Александр. — Я мерзавец и подлец, — соглашается Владимир Михайлович, — окажете честь? Следующий тур по залу неторопливый, не под хмельной головокружительный вальс Юсуповского дворца, исключительно в ритме слишком медленно бьющегося для живого человека сердца. Так правильно — танцевать в тишине, темноте и одиночестве, не нуждаясь в поводе для того, чтобы прикоснуться и позволить вести себя. — Я так понимаю, вы прониклись тем, что значит горячий нрав новообращенного вампира, — Александр вздыхает, — вы были таким же, не будьте чрезмерно строги. — Многие вещи обретают смысл, — он заглядывает во внимательные голубые глаза, — признаться, я до Алины думал, что когда вы отвергли меня столько лет назад, то просто проверяли, сколько переживет моё вами увлечение. Но вы не врали, — он наклоняет голову и тонко улыбались, — я вижу теперь, что это было ради меня. — Еще полсотни лет, и возможно, вы перестанете быть в таких вещах тем несмышленым юношей, — Владимир Михайлович осуждающе поджимает губы, — стал бы я измываться над влюбленным мальчишкой, чтобы якобы закалить его характер? Какого же вы обо мне мнения, Саша, — Александр раскрывает рот, чтобы возразить, но не успевает, — ну я шучу, шучу. А что, Алина, по традиции, переносит все свои чувства на своего создателя? — Я вижу, что все к этому идет. Но я склонен думать, что она просто очарована тем отношением, которое заслуживала всё это время и не получала, — Владимир Михайлович кивает, — я должен сказать, что с её появлением в этом доме стало радостнее. Но я просто не могу думать о ней в подобном роде, пока она смотрит на меня такими глазами, что бы я ни говорил ей. — И что вы собираетесь делать? — Повторить ваш чуткий монолог, честно говоря, — пожимает плечами Александр, — ничего лучше я не придумал. — Саша, — Владимир Михайлович останавливает его, прижимая к себе за талию, — когда вы пришли ко мне с признанием, вы не были очарованы или влюблены. Я видел в вас огонь, который не погаснет до конца наших жизней, но должен был дать вам время научиться жить без меня и видеть мир не через призму моих убеждений. У меня не было намерения дать вам уйти, — его голос становится тише, ниже, и Александр переводит взгляд на его губы, — подумайте о формулировках. Перефразируйте. Дыхания, которого ему и не требуется, вдруг не хватает. Может быть, так требовало его тело, каждой своей клеткой хранящее память о том, кто создал его заново; может быть, этого требовала его глубокая чудовищная сущность, неспособная насытиться ничем, даже чувством любви; но даже находясь так близко, в объятиях любимого человека, Александр хотел бежать к нему со всех ног. — Останьтесь, — шелестит его шепот, — я совершил множество ошибок, я втянут в чужую грязную игру и все закончится кровью. Останьтесь со мной, пока на рассвете все снова не превратится в погоню. — Не посмел бы уйти, — крепкие пальцы сжимают шелк рубашки на его пояснице, и Александр прикрывает глаза. В янтаре безупречной вампирской памяти этот момент становится бесконечным.