Я наяву счастьем живу

— Почему вы живете один? Алина не утруждает себя реверансами, про что угодно, даже личное, спрашивает прямо; и пусть это заставляет Александра чувствовать себя несколько неловко, будто бы незримый постоянный наблюдатель осудил бы девушку за резкость — так проще. Разум его подопечной подобен быстрой реке, уследить за ним невозможно и предсказать течение трудно — но хотя бы не приходится догадываться, что в его глубинах. — Смотря что вы понимаете под «один», — Руневский откладывает книгу и делает жест в сторону дивана, — садитесь, не стойте в дверях. Скучаете перед ужином? В ней удивительным образом осталась какая-то робость; столкнувшись с мягкостью и пониманием вместо снисходительности, Алина всегда терялась, смущалась практически, будто не зная, что делать, если тебя воспринимают всерьез. Вот и сейчас, в своем неизменном строгом черном платье, Алина неловко выскальзывает из-за двери гостиной, сцепив руки за спиной, и присаживается на самый край дивана — словно бы ей впервые разрешили посидеть со старшими, и она не фланировала по всему поместью в окровавленном платье несколько дней назад. — Кроме вас и слуг здесь нет никого, — она одергивает подол и заглядывает Руневскому в лицо, как будто пытаясь на чем-то подловить, — столько комнат, и все пустые. — Это же родовое поместье, оно и строилось не для такого холостяка, — Александр улыбается, — понимаете… Алина, я буду с вами откровенен, чтобы вы понимали, каковы превратности слишком долгой жизни, хотя вы стремитесь от этого будущего избавиться. Многие из нас предпочитают быть постоянными гостями в жизни друг друга, но существовать в уединении — вам пока еще не нужно пространство, но когда вам будет столько же лет, сколько мне — что ж, посмотрим, устроит ли вас такая скромная усадьба, как моя. Сумерки сгущаются быстро, и в гостиной уже становится слишком темно, но желания кого-то звать, включать свет, как-то нет, достаточно трескучего камина. На лице Алины залегают глубокие тени, как будто тьма высвечивает в ней спрятавшуюся за девичьей внешностью звериную натуру, и глаза её блестят ярким янтарем. — Вы хотели спросить, почему я не женат? Боитесь, что вампиры не способны любить? — видимо, у Руневского слишком покровительственный тон, потому что Алина тут же прищуривает глаза и отстреливается — — Хотела спросить, потому ли вы холосты, потому что господин Свечников — ваш любовник. Руневский глубоко вздыхает и упирается пальцами в висок. — Алина, — с видом невыносимой усталости проговаривает он, — вы иногда переходите границы, а хуже всего, что с вашей радикальной прямотой упрощаете все до неприличного. Если хотите простой и броский ответ — да, — Алина, видимо, не ожидала этого ответа, — если хотите правдивый — то одним словом я не смогу описать, что для меня представляет господин Свечников. — Извините, я вас задела, наверное, это… привычка такая, — Алина опускает глаза, — просто вы слишком проницательны, а мне не нравится, когда кто-то думает, что меня можно читать, как открытую книгу. — Дорогая, поверьте, вы сохраняете для меня достаточно загадочности, а уж непредсказуемости-то, — он поднимает брови, покачивая головой, — но опыт новообращенного вампира практически один и тот же. — Так значит, вампиры способны любить? Людей и себе подобных? — Алина забирается на диван с ногами, скидывая домашние туфли. — Просто я заметила… я так любила Петю. Я просыпалась и засыпала с мыслями о нем. А теперь — как будто так делала какая-то другая девушка. Я не забыла его, не забыла, что чувствовала, — она смотрит куда-то в сторону из-под ресниц, — но я даже не тоскую сейчас. Время лечит, но не так же быстро. — И вы решили, что больше не чувствуете ничего, — Алина кивает, не поднимая глаз, и закусывает губу, — дорогая. Я позволю предположить, что за всю свою жизнь вы не переживали столько приключений, сколько за время нашей с вами дружбы, — она пожимает плечами, — и тем более не страдали от постоянной томящей жажды крови. Алина вся вскидывается на месте. — Я не страдаю, меня не тянет убивать и пить кровь, — резко отвечает она, — я не чудовище. Самый обычный голод. Я справляюсь. — Алина, — снова вздыхает Руневский, — вы пытаетесь врать человеку, который был на вашем месте. И потом, я же вас не стыжу за это. Люди испытывают множество порывов, которые не могут контролировать, потребностей, которые необходимо удовлетворить. Такая особенность у нас, — он наклоняется к ней вперед, — вы пережили слишком много и чувствуете в десять раз больше, чем обычный человек. Пройдет время, и любовь выскочит на вас, как убийца из переулка, и поразит так, как никогда не было в вашей смертной жизни. Вот что вы будете делать тогда, — он отводит взгляд на настенные часы. Свечников опаздывает, — зависит от вашего везения. — Влюбляться в людей нельзя, да? Раз обращать просто так нельзя, — Руневский качает головой, — Ну что, я опять какую-то глупость сказала? Не насмехайтесь, я же не знаю ничего. — Простите, простите, Алина, я правда должен как-то иначе реагировать, но и вы меня поймите, — Руневский опирается на спинку дивана, — у вас все до смешного просто. Ну кто же вам запретит влюбиться, и главное, как? Нет закона, который бы вам запрещал иметь какие угодно отношения. Дело в другом. Он никогда не думал, что будет вести с кем-то подобный разговор. Руневский не думал о детях или воспитанниках, его протеже в жизненных уроках не нуждались — и что юная девушка будет считать его авторитетом в вопросах любви, он не представлял. Но вероятно, у Алины выбора не было — как и у него. — Вы сейчас не представляете, что такое двадцать, тридцать лет совместной жизни. Что такое — представить еще тридцать лет с человеком бок о бок. Многие начинают сомневаться еще раньше, что действительно готовы столько провести в браке. Те, кто не сомневаются, часто расходятся самым грязным и болезненным способом, о чем, конечно, узнают все, только утверждая убеждение, что иметь отношения с людьми и обращать их в надежде на вечность в месте — это медленная дорога к разочарованию, — Алина как-то сникает, — так что… знаете, я покажу вам одну штуку, только поймите это правильно, это скорее шутка, — он встает с дивана, направляясь в свой кабинет, и принимается перебирать ящики, — дворянство, сами знаете, все друг другу родственники, вампирские рода такие же, но есть некоторый нюанс. На дне ящика обнаруживается потертая записная книжка с пустой обложкой — так, чтобы не привлекать внимания. — Понимаете, Алина, брак — это союз имущественный, политический. К амурным делам он имеет малое отношение. С фальсифицируемой смертью брак вообще перестает быть действительным, а вот любовь и страсть бюрократии неподвластны, — он протягивает книжку Алине, раскрыв на случайной странице, — так что романтические связи в нашей среде запутаны и многообразны. — Это же… это какое-то распутство, — Алина слегка краснеет, — эти люди, они же венчались в церкви, приносили клятвы о верности. Вот это для вас любовь? — она потрясает в воздухе рукой и страницы жалко шелестят, — Мужчины и женщины имеют столько романов, что вы рисуете таблицы и схемы с годами, вам нужен справочник, чтобы вспомнить, кто с кем был? — Я же просил, ну дорогая, это просто такая шутка, кто-то воспринимает свою вечность, как время завоеваний сердец. Отдайте, — Алина отдавать не спешит, листая страницы, — мда. Некоторые люди посвящают свою жизнь интригам и романам, у вампиров она невероятно длинная. Так что даже десятка самых частых упоминаний на этих страницах хватает, чтобы сложить из ярких личностей своего времени интересный узор. — Ужасно, — бубнит Алина, увлеченная изучением фамилий, — что, и Пушкин? — Так, на этом наш тет-а-тет закончен, милая, давайте сюда, — приходится встать и забрать у неё книжку, и слуга заходит как раз вовремя, — что, Архип, господин Свечников еще не приехал? — Изволил-с, — кивает Архип, тактично не замечая хихикающую, как девочку, Алину, — прикажете подать ужин сюда? — Да, пожалуй, — слуга кивает, покидая их, и Руневский разворачивается к Алине, — ни слова ему про то, что я вам это показал, я вас прошу. Алина продолжает смеяться, прикрыв рот кулаком — она пытается сделать серьезное лицо и кивнуть, но смеётся все равно, и не подхватить невозможно. Руневский щурится.