Suddenly this summer, it’s clear

      «Когда тебе будет предоставлен следующий отпуск, я бы предпочла, чтобы ты не возвращался домой к своему отцу и мне. Возможно, когда сражения прекратятся и война закончится, мы сможем встретиться, но не сейчас».

      Джерард вытащил руку из кармана и прижал её к животу, в аккурат в том месте, где пряжка ремня больно впивалась в едва зажившее огнестрельное ранение вот уже на протяжении множества мучительных часов. Он едва стоял на ногах, задняя часть шеи давным-давно покрылась липким потом, и всё, чего ему хотелось, так это свернуться клубочком в каком-нибудь тихом и тёмном углу и наконец стянуть с себя эту чёртову форму — где-то, где бы было потемнее и потише, чем на этом корабле.       Письмо в его кармане, то самое, которое он перечитывал бесчисленное множество раз с тех пор, как получил его военной почтой, которое он мог был рассказать наизусть, разбуди его посреди ночи, убедило Джерарда в том, что он возвращается в Джерси, где его больше никто не ждёт. Его никто не встретит по возвращении домой. По дороге он успел хорошенько осознать этот факт (если не смириться с ним окончательно), поэтому когда в толпе солдат, которые, сойдя по трапу на пристань, наконец-то встретились со своими жёнами и детьми, он заметил знакомое лицо, это буквально застало его врасплох.       Джерард покрепче сжимает ручку своего сундука с вещами и пытается избавиться от вставшего во внезапно пересохшем горле кома, направляясь в сторону Джамии.       На ней было платье в крупный горох, очень выгодно подчёркивавшее её фигуру, её чёрные волосы были аккуратно собраны под небольшой шляпкой; Джерард и представить себе не мог, что почувствует такое облегчение при виде женщины, чьего жениха он целовал едва ли не вчера.       Когда он оказывается почти рядом с ней, его сердце болезненно бьётся о рёбра в таком ритме, с которым бы не справился и Бенни Гудман, она же поднимает руку, затянутую в кружевную белую перчатку, прикрывая глаза от поздне июльского солнца, и произносит:       — Добро пожаловать домой, солдат. Выглядишь так, будто варился в адовом котле.       Несмотря на всю неловкость сложившейся ситуации, Джерард понимает, что криво улыбается в ответ на это замечание. Он аккуратно опускает сундук на землю и отвечает:       — Я был ещё в порядке, когда только поднимался на борт, но, полагаю, двенадцать часов для того, кто пару дней назад получил ранение, на подобном судне, мало напоминают курорт.       Ему приходится отвести взгляд в сторону, когда рвущиеся наружу слова отчаянно упираются в кадык, а ранение, как по заказу, начинает пульсировать болью — Джерарду приходится сильно прижать его через форму тыльной стороной ладони, лишь бы утихомирить.       Когда он снова поднимает взгляд на Джамию, то замечает, что она закусила нижнюю губу так сильно, что зубы слегка окрасились в кроваво-красный цвет её помады, идеально совпадающий с цветом платья. Он, шутя, уточняет:       — Ты точно не видение?       Она раздраженно фыркает и хватает его сундук, и, к счастью, то, из-за чего она кусала губу, ненадолго оставляет её в покое.       — Моя мать считает, что я должна выглядеть прилично. Пойдём, запах доков убивает меня.       Она начинает идти, слегка покачиваясь на каблуках от веса сундука в руке, а он не спеша следует за ней.       — Ты никогда не была приличной, ни дня в своей жизни, — возражает Джерард, и сам факт того, как быстро он уже вернулся к их привычному лёгкому подтруниванию несмотря на то, что они не виделись почти полтора года, заставляет его чувствовать себя уже не машиной для убийств, а, как это говорят, самим собой.       — Это именно то, что я пыталась до неё донести, но она всё же настояла на том, чтобы я надела это чёртово платье.       Джамия останавливается рядом с бледно-жёлтым купе с опущенным верхом, припаркованным у дороги, и бросает сундук Джерарда на заднее сиденье. Он останавливается на тротуаре, приподняв бровь при виде нового кабриолета, и спрашивает:       — С каких пор у тебя есть машина?       Джамия оборачивается и открывает дверь со стороны водителя.       — С тех самых пор, как Дядя Сэм забрал всех моих мальчиков, а мои родители решили, что такой девушке, как я, небезопасно ходить по улицам одной.       Джерард вздыхает. Он может поклясться, что письмо в кармане начинает нестерпимо обжигать его. Но он лишь крепче сжимает пальцы на ремне.       — Я знаю, что… Ты бы с гораздо большей радостью сейчас поздравила с возвращением домой Фрэнка. Но не меня.       Джамия внезапно оказывается лицом к лицу с ним, и сладкий аромат её духов окутывает его так же сильно, как и обнимают его её руки, держащие его пылающее лицо.       — Разве ты не слышал, что я сказала? — мягко, но яростно говорит она. — Вы все мои мальчики.       Джерард смотрит на её Мэри Джейн, ничего не говоря. Он не уверен, что сможет, по крайней мере, не в её руках, пытающихся собрать его сердце заново. Её пальцы, уверенно удерживающие его на месте, помогают ему осознать, как отчаянно он скучал по дому. Пока его братья были с ним на фронте, а родители были заняты своими делами, он думал, что у него есть всё, что ему нужно для счастья, но теперь, когда он вернулся, он понимает, как сильно ошибался.       Как только она отнимает руки от его лица, он чувствует себя будто снятым с якоря.       — Между нами говоря, я очень рада, что именно ты вернулся домой первым. Фрэнку там хорошо. Это его стихия, понимаешь? — Джерард понимает; до войны все шутили, что Фрэнк вышел из утробы матери уже готовым сражаться за правое дело. — И у Рэя есть работа, есть дело, он нужен там, нужен всем этим раненым. Но… — Слова застревают в горле Джамии, и он, наконец, поднимает взгляд на её лицо и видит, что её глаза полны слёз. Она морщит нос, чтобы не заплакать, потому что Джамия Нестор всегда была девушкой из стали. — Но ты и… и Майки, вы никогда не были созданы для войны. Не обижайся.       Джерард тоже морщит нос, ведь он как вышел из утробы своей матери плаксой, так и не вырос, совершенно не изменился.       — И не думал.       Джамия тянется к нему и начинает лихорадочно водить руками по его кителю, возиться с пуговицами, знаками отличия и медалью, которую он получил за то, что закрыл собой товарищей от снайпера. Она не смотрит Джерарду в глаза, и это плохой знак. Он уже готов предложить им сесть в машину и наконец убраться отсюда, когда с её ярко накрашенных губ срывается всхлип, и она обнимает его за затёкшую, пульсирующую от боли и усталости шею.       — Слава богу, ты теперь дома. Слава Богу…       Джерард придерживает её голову за затылок, а она — его, и они тихо плачут вместе, в то время как Нью-Джерси гудит и суетится вокруг них, словно старый друг.       Иногда он забывает, что Майки был не только его младшим братом.       Совместное проживание общего горя посреди шумящего, полного жизни города заканчивается, когда Джерард понимает, что больше не в силах стоять на ногах. Джамия оставляет горький, полный сочувствия поцелуй рядом с его ухом, стирает потёкшую от слёз тушь своей белоснежной кружевной перчаткой и дарит ему широкую, с привкусом грустной радости улыбку, когда они отстраняются друг от друга. И несмотря на то, какой хрупкой была эта улыбка, он знал, что больше она не заплачет по этому поводу. Джерард не мог ручаться в данном случае за себя; прошло почти две недели с тех пор, как они штурмовали берега Нормандии, а он окончательно потерял счёт тому, сколько раз срывался.       Когда они отъезжают от пристани на жёлтом купе Джамии, ветер выбивает волосы Джерарда из того, что осталось от жалкого подобия укладки с бриолином на его голове; он наклоняется к ней, и ему почти приходится кричать, чтобы она услышала:       — Как ты думаешь, я мог бы остаться с тобой? Хотя бы на некоторое время?       Он провёл достаточно одиноких ночей в больнице, слишком привык делить палатки и окопы с товарищами под звуки обстрелов, и готов поспорить, что нет ничего хуже, чем остаться наедине с собой сейчас.       Джамия была не из тех, кто бы осудил его за подобный вопрос и уж тем более за страх одиночества, но взгляд, которым она его окидывает поверх солнцезащитных очков, полон смущения.       — Твоя мать не сказала тебе? Твоя квартира была отдана в городской фонд из-за нехватки свободных жилых помещений.       Что ж… Мать удостоила его одним-единственным письмом с тех пор, как Майки погиб, тем самым, что лежало в его кармане сейчас, и в нём она не сказала ни слова об этом. По сути, она не написала ничего больше: «Не возвращайся домой». Джерард сжал переносицу кончиками пальцев. Он отправил родителям три исписанных с обеих сторон листа, которые напоминали записи из личного дневника своей откровенностью, и всё, что он получил в ответ — один жалкий абзац, который разбил его сердце ещё сильнее, чем оно уже было разбито.       Так что нет, он и понятия не имел, что их с братом квартира больше им не принадлежит. Но, возможно, это было и к лучшему, ведь возвращаться туда, где бы всё напоминало о тяжести его утраты, было бы куда хуже, чем перспектива остаться наедине со своими мыслями.       Тем временем Джамия продолжила:       — Когда я узнала об этом, я собрала все твои вещи и отвезла к себе. Вещи Майки забрали ваши родители.       Джерард почти что скатился с сидения от затопившего его чувства облегчения и благодарности. Джамия была настоящим ангелом, если он когда-либо встречал их, а он почти их уже видел, лёжа на обеденном столе в том крошечном французском коттедже.       — Спасибо тебе.       — Тебе абсолютно не за что меня благодарить, чемпион. — Джамия берёт его за руку и продолжает: — Приютить тебя — это меньшее, что я могу сделать. И кроме того, будет приятно снова готовить для кого-то, кроме себя.       Джерард закрывает глаза. Пока что быть дома — чертовски хорошо.