Одиночки

      В залитом выбеленным светом сером кабинете было крайне неуютно. Ни мягкому (правда, квадратному и тёмно-серому) дивану, ни френч-прессу со свежим чаем не по силам было это исправить. За окном, разумеется, непробиваемым и наглухо закрытым, виднелся угол одной из сторон здания: бесцветная обшарпанная стена с зарешеченными окошками.       Следственный изолятор — без пяти минут тюрьма.       Андрей, заложив руки за спину, поднял голову к потолку и напряжённо выдохнул. Он привык, что время ожидания тянется крайне медленно (особенно когда ожидаешь новостей из операционной), но сейчас оно как будто и вовсе замерло. Пришлось, щёлкнув электрочайник, столкнуться с собственными исключительно невесёлыми мыслями.       Думалось о разном: о фразе начальника СИЗО, будто бы Андрей первый, кто сюда явился; об отчаянно глупых словах, когда-то брошенных всерьёз; о шраме на груди, иногда ещё откликавшейся тянущей болью; о своей вине во всём, что в конце концов случилось, хотя не должно было.       Хлопнула дверь. Пальцы непроизвольно сжались в кулак, Андрей дёрнул щекой, не спеша (да и опасаясь) оборачиваться.       — У вас час, как и договаривались, — пробасил начальник СИЗО, некогда вместе с Андреем работавший на Арсеньева и так же его покинувший.       Андрей кивнул.       — Заводите.       За спиной послышалось копошение. Андрей развернулся, чтобы встретить Пашу Семёнова.       Морщась и растирая запястья, тот тяжело переступил через порог и, дождавшись, пока за ним закроется дверь, поднял глаза. Даже если Паша был удивлён его появлением, то едва ли выдал это: только бровь приподнялась на мгновение. Андрей туго сглотнул. Перед ним стоял Паша Семёнов — и совершенно не Паша, каким он его запомнил в последнюю встречу. Вроде бы всё то же: холодный упрёк в глазах, криво застывшая усмешка (как будто над этой жизнью), даже одежда как будто бы та же — обман. И плечи устало ссутулены, как никогда прежде, и в глазах нет былой хищности, и схуднул он порядком, и замучено помятый, как будто не спал три дня. А может, так оно и было…       Андрей судорожно вздохнул и попытался улыбнуться:       — Привет, Паш.       — Неожиданно, — тихо хмыкнул он в ответ, присаживаясь на ручку дивана.       — Татьяну ожидал, да?       — Нет, — цыкнул Паша и помотал головой. — Её никуда не пускают: не жена, моим делом не занимается. Сам знаешь, УСБ нигде не любят. Думал, опять на сделку со следствием тянут. Или что: теперь через тебя решили зайти?       Укол совести горьким смешком царапнул горло: Андрей, конечно, пообещал себе больше никогда не сомневаться в Паше и не стучать на него никому — просто верить, однако этим не перечеркнуть свои косяки ни для Паши, ни для себя самого. Из песни слов не выкинуть, а из жизни не выкинуть событий.       — Нет. Я от себя.       — Да ла-адно, — с нескрываемым скепсисом протянул Паша, складывая руки под грудью. — И как же это?       — Не поверишь: связи, — просто пожал плечами Андрей. Громко щёлкнул закипевший чайник. — Узнал, что один мой хороший знакомый ещё с Арсеньевских времён, начальник СИЗО, куда тебя определили. Встретились, вспомнили былые дела — и договорились. Нормальный чай хочешь? — Паша кивнул. — Короче, ты опять оказался прав. Я уже даже не удивляюсь. Ты у нас всегда прав…       Андрей до края наполнил одинаковые кружки из чёрного стекла кипятком, физически ощущая настороженный взгляд Паши. Всё ещё не доверял — и имел полное право. Размешав в кружке пару кубиков рафинада, Андрей протянул Паше чай и несмело приподнял уголки губ в улыбке. Паша большим пальцем потёр подбородок, как будто бы размышляя, а потом улыбнулся в ответ и принял кружку. Мимоходом поблагодарив друга, Паша сделал глоток и уставился в окно.       На улице догорал август. Там было душно, влажно и листва тревожно подрагивала в почти недвижимом воздухе — самое время, чтобы выбираться на природу, Инга даже почти уговорила Андрея скататься на шашлыки. А Андрей никак не мог перестать думать о Паше. Он прошёлся вокруг стола, прежде чем едва присесть на его край и с глухим стуком поставить кружку рядом. Даже чай в горло не лез.       — Зато ты опять не прав, Андрей, — выдохнул Паша с невесёлой улыбкой, адресованной, очевидно, собственным мыслям. — Я всё-таки часто ошибаюсь. Например, когда сперва стреляю, а потом думаю.       — Это спасает жизнь, — серьёзно парировал Андрей и спешно добавил: — Я могу тебе помочь? Хоть чем-нибудь?       Паша поджал губы и покачал головой. Впрочем, Андрей и сам понимал, что полномочий у него немного и вряд ли он сможет сделать больше, чем свидание длиной в час и разговоры, потому что — Андрей отчего-то был в этом уверен — Паше даже среди бывших сотрудников было сложно найти единомышленников, собеседников. Близких. Мысль уцепилась одна за другую, и Андрей предложил попробовать провести на свиданку к Паше Саню, пока тот ещё не уехал в Лондон к родителям Юли. От этого отказываться Паша не стал.       — Только не смей говорить, что это ты во всём виноват! — выпалил он вдруг, поудобнее устраиваясь на ручке дивана, и уткнулся затылком в стену. — И вот это всё просто для очистки совести…       Рука схватила со стола первый попавшийся карандаш, гладкие грани перекатились меж пальцев. Андрей нахмурился.       За что он Пашу терпеть не мог, так это за его правду. С самого первого дня Семёнова на Невском Андрей его невзлюбил именно за это бешеное и временами фанатичное стремление докопаться до истины, обнародовать её, а после — требовать справедливости.       Тогда это казалось странным, диким — безумным. Павел Семёнов был ходячим недоразумением, размахивающим пистолетом налево-направо, пока все нормальные опера шелестели деньгами. И Андрей сам не понимал до сих пор, как и чем такое недоразумение накрепко запало ему в душу. А всё-таки запало…       Паша Семёнов стал Андрею не просто напарником, не просто самым близким другом, а как будто учителем. Посмеиваясь над простоватым новичком с Невского, Андрей сам не заметил, как стал таким же: резким и жадным до истины, не доверяющим никому, кроме пистолета (с которым, конечно, отношения всё ещё были напряжёнными).       И Паши Семёнова.       Карандаш выскользнул из дрогнувших пальцев и с шорохом закатился под диван.       — Я это делаю, Паша, — предельно серьёзно объяснил он, пальцем отстукивая по столешнице каждое предложение, — потому что ты мой друг. Что бы ты там обо мне ни думал.        Быть может, показалось, что Пашин взгляд после этих слов смягчился, но и этого было достаточно, чтобы Андрей потянулся за чаем. А то в горле от напряжения пересохло.       — Как ты? — спросил он, отставляя кружку обратно.       Всю глупость вопроса Андрей осознал запоздало, только когда друг издевательски расхохотался:       — Да зашибись вообще! Кормят три раза в день, свободного времени — вагон, ещё и каждый день обещают исполнить все мои мечты! Столько хорошего о себе я даже от Семенчука не слышал.       — Прости, сглупил.       На стыдливое признание друга Паша лишь небрежно отмахнулся и задумчиво заметил, что на улице уже осень. Слишком быстро летело время и одновременно невыносимо медленно тянулось в стенах заключения. Диалог потянулся сам собой с практически забытой лёгкостью: слова находились сами, цеплялись друг за друга, вызывая на губах ностальгическую улыбку. В основном вспоминали былое, опасаясь заглядывать в будущее — оно оказалось слишком уж обманчивым.       — Я, кстати, в полицию вернулся. Окунько-то мой рапорт подписывать не стал: метил меня в начотдела. Вот я и вернулся.       Паша вскинул брови и ехидно рассмеялся:       — Ну и кому же ты служить собрался?       — Людям, — хохотнул Андрей в ответ. — Тебе да себе — что мы, не люди, что ли?       — Люди. Только как будто какие-то не такие мы люди, — задумчиво пожал плечами Паша. — Всё у нас вверх тормашками — ты замечал? Даже работать, как все, не можем. Вечно что-то идёт не так. Надеюсь, свадьба из-за этого не расстроилась?       — Шутишь? Какая свадьба без тебя!       — Сдурел? — в тон парировал Паша. — Тебе Инга не простит.       — Простит. Она понимает. Знает, что если б не ты, этой свадьбы могло бы и не быть.       Паша обречённо покачал головой и мягко спрыгнул с дивана. Пустая кружка грохнула рядом с Андреем, так что тот невольно вздрогнул и покосился на Пашу, присевшего на край стола по другую сторону от него. С протяжным вздохом Паша потёр руки, чуть дольше задержав внимание на безымянном пальце. Всё было понятно без слов, поэтому Андрей со всей деликатностью слепо уставился на настенный календарь.       В молчании просидели недолго. Лёгкий тычок под рёбра, отдавшийся туповатой болью в грудине, возвратил Андрея к Паше. Друг сперва долго-долго и внимательно вглядывался в его глаза этим своим всевидящим взглядом, а потом надтреснуто прохрипел, словно делясь мудростью Каа:       — Андрюх, не повторяй моих ошибок: не работай с Фомой, не забывай про жену, детей, не бросайся грудью на несправедливость. Потом можешь пожалеть.       Дверь распахнулась не вовремя. Паша спрыгнул со стола шустро, как нашкодивший школьник, а Андрей, чуть оглушённый, покосился на часы. Он ведь не успел сказать, что знает об этом, что сделал свой выбор, что пути у них разные, пусть и пересекающиеся… И уже не скажет сегодня. Разве что в следующий раз, если он состоится.       Их время вышло. Слишком быстро и слишком незаметно.       Конвойный ждал в коридоре: не торопился хватать Пашу Семёнова и заламывать руки ему, которому, очевидно, доверяли чуть больше, чем остальным бывшим сотрудникам (хотя, пожалуй, должны были бояться). Махнув на прощание ладонью, Паша направился к выходу.       Андрей окликнул его у самого порога.       — Паш!       Паша развернулся медленно и неохотно: от долгих прощаний на душе всегда тяжелее. Андрей это понимал, но просто так отпустить Пашу не мог. В пару шагов преодолев расстояние до двери, он протянул другу руку —открытую ладонь без кольца на безымянном пальце.       И даже не успел вздохнуть. Резким рывком Паша притянул Андрея к себе и крепко обнял за шею. Совсем так, как три года назад после похорон Фомы, перед тем, как пропасть на три месяца — крепко, отчаянно и болезненно.       Те же самые слова сами слетели с губ:       — Не пропадай.       Паша ничего не ответил. Лишь улыбнулся так же странно и чуть пьяно, как в тот вечер.       Андрей с сожалением отпустил Пашину руку. Тот поспешил отвернуться и, послушно сложив руки за спиной, кивнул конвойному. До болезненного напряжения расправив плечи, Андрей заложил руки в карманы джинсов и, хоть и не хотел, не мог не смотреть, как на Пашиных запястьях защёлкиваются наручники, как его грубовато толкают в спину, как закрывается за конвойным толстая железная дверь.       Андрей снова остался один. Нервно выдохнув, он возвратился к столу. Там осталось две чашки чая: его нетронутая и Пашина пустая. Андрей осторожно крутанул её и упрямо мотнул головой, обращаясь не то к себе, не то к Паше, не то ко всему миру:       — Больше не пропадёшь, Паш. Я не позволю.