Пирожок с любовью

Let time unwind If I lived down a country lane I wonder if I’d feel the same Isobel Campbell — Ant Life

      Не так Юнги представлял себе университетскую жизнь, ой не так. Он, наивный, полагал, что его ждут многочасовые репетиции в старомодном музыкальном классе, выступления. Музыка, музыка, как это было в его старшей школе с творческим уклоном, ярмарки, фестивали, где он сможет показать себя, показать, для чего существует.       Сцена. Тяжёлый красный занавес. Ведущий объявляет его имя и название композиции. Зал взрывается аплодисментами. Зрители знают Юнги, они его ждут. Он выходит в центр сцены, нежно касается сосновых клавиш чёрного, сверкающего в свете софитов фортепиано, ищет глазами главного зрителя в зале, того, кто вслушается в каждую ноту, и садится за инструмент. Зал замирает в ожидании.       Юношеские мечты сделаны из фарфора, фантазии — из хрусталя. Последняя неделя перед окончанием первого студенческого курса тянется целую вечность. За окном вовсю цветёт лето, а Юнги должен сидеть в пыльной библиотеке и сдавать последние доклады. Прямо сейчас он чувствует себя буквально самым несчастным человеком на свете. — Не понимаю, — хмурый Чимин, лучший друг и главная головная боль по совместительству, откладывает справочник, глубокая складка между его аккуратно подведённых бровей красноречиво намекает на неприятный разговор. — Почему ты не дашь ему шанс?       Ну вот, опять эта тема. Если от учёбы Юнги просто устал, то от навязчивой идеи друга свести его с главной звездой универа он просто сходит с ума. — Бедняга уже полгода за тобой бегает, — Чимин тягостно вздыхает, — Только скажи — весь мир к твоим ногам положит, что с тобой не так?       Юнги зеркалит выражение лица друга, сдвинув вместе брови. И что с того, что бегает? Мин его на поводок не цеплял, наоборот, только и делает, что сыплет отказами. — Он умный, богатый, — не унимается Чимин, перечисляет, загибая пальцы, — из спортзала, кажется, не вылезает… — Это да, но… — перебивает его Юнги, изображая задумчивость, пока это не зашло слишком далеко, — он не в моём вкусе, — сам себе кивает он, удовлетворённый и таким размытым ответом.       Вообще-то, это далеко не первый раз, когда они слово в слово повторяют этот разговор. Стоит Ким Намджуну лишь мелькнуть на горизонте, Чимину тут же голову сносит, будто он сам не против, чтобы тот за ним побегал, а одногруппники, которые перед лицом Юнги делают на них ставки, и вовсе жалеют «беднягу», мол, «и что он нашёл в Мин Юнги». Юнги бы рад дать им ответ на этот вопрос, ещё больше он был бы рад, если бы эта история как можно скорее закончилась. Осталось потерпеть всего неделю, одну маленькую неделю, полную выполнения заданий и сдачи последних зачётов, и он будет свободен на целых два месяца. Кто знает, может, Намджун за это время и думать о нём забудет? Юнги очень на это надеется. — А кто тогда в твоём? — У Чимина пар из ушей, Юнги бы посмеялся, но хочется плакать. — Делай свой реферат, — огрызается он, порядком раздражённый. День и без того не задался с самого начала, когда преподаватель по гармонии отправил на доработку доклад, над которым Юнги страдал несколько бесконечных ночей, а Намджун, его «принц-на-белом-коне», не мог не предложить свою помощь. Позорный побег в библиотеку казался Юнги неплохой идеей, но даже здесь мускулистые руки ухажёра до него дотянулись. Он как гриб-паразит, с горьким смешком думает Юнги, тот самый, который превращает муравьёв в зомби — точно также Намджун действует на окружение Юнги.       Чимина злит грубость друга, он с громким хлопком швыряет книгу на стол перед собой и утыкается в неё со злым пыхтением. Что ж, по крайней мере, этот разговор окончен.       Вовсе не странно, что у выхода из корпуса Юнги уже поджидают, было бы странно, уйди он в спокойном одиночестве. Этот семестр точно добавил ему седых волос. — Юнги!       Намджун привлекательный по общепризнанным меркам, даже слишком: высокий, спортивный, всегда стильно одетый, с прической, эффектно открывающей острое мужественное лицо. В словаре справа от слова «идеальный» напечатано его фото, чуть ниже прикреплён краткий ознакомительный фрагмент списка его достижений. Юнги действительно мог восхищаться им, как идеальным примером для подражания или как знаменитостью, волей звёзд оказавшейся запертой в клетке скромного музфака с кучей посредственностей. Он мог бы, но не станет. Однако Юнги бывает вежливым парнем — моментами сказывается воспитание набожной бабули — и он не может игнорировать того, кто зовёт его, даже когда хочется бежать от его голоса. Приятного низкого тембра, вибрирующего, как мотор дорогущей машины. Юнги слабо улыбается, обессиленно опуская плечи, шагающий позади него Чимин, наоборот, оживляется. — Можно подвезти тебя? — В руке Намджуна ключ от машины, он не выпендривается, когда вытягивает его перед собой, всего лишь демонстрирует намерение; Юнги от этого жеста так и передёргивает. Он качает головой: — Есть планы, но спасибо за предложение.       За полгода он научился, не предавая заветов бабули, давать мягкие отказы. Ни разу не действенные, конечно, зато человек не будет попусту обижен, хотя и обидеть Намджуна, чтобы он раз и навсегда понял, что «нет» значит «нет» без налёта вымышленного им флирта, видится всё более и более привлекательной идеей. Намджуна немного жаль, не будь сам Юнги жертвой его мук, посочувствовал бы. Может, не влюбись в него Намджун, как он сам уверяет, с первого взгляда, вышло бы стать неплохими друзьями. Может, не будь сердце Юнги крепко занято…       Нет, Намджун просто не его типаж, этим всё сказано. Нет ни одной маленькой доли вероятности, что Юнги ответит ему взаимностью, не в этой вселенной. Он оборачивается, смотрит сперва на потускневшего из-за отказа Чимина и на такого же Намджуна позади него. — А знаешь, что… — начинает Юнги, и оба заметно ободряются. — Можешь подбросить моего друга? Он набрал столько книг, что сам, боюсь, не дотащит.       Это подло с его стороны, самую малость. Лицо Чимина сияет, как звёзды — только дурак не поймёт, какие эмоции в нём вызывает скромное предложение лучшего друга. Чимин — тот, кто действительно подходит Намджуну. Он яркий, открытый, мягкий, как розовый зефир, и твёрдый, как лакричная палочка, с ним не соскучиться. Юнги ясно видит, как Намджун открывает ему пассажирскую дверь, как смеётся над его остроумными пародиями на преподавателей, как Чимин приносит ему обеды и как они каждый вечер ласково прощаются у ворот Чиминова дома, и, хоть он в романтике не эксперт и предчувствие у него работает раз через раз и то с перебоями, у Намджуна с Чимином, на его взгляд, шансов гораздо больше, чем с медлительным и тихим Юнги.       Намджун склоняет голову набок, улыбается Чимину. — Разумеется.       Чимин, маленький розовый зефир, тает на солнце.       Юнги засыпает, привалившись щекой к подголовнику сидения, когда неуклюжий автобус покидает пределы города, и просыпается, когда в приоткрытый верхний люк врывается свежий деревенский воздух, а виды за пределами автобуса сменяются с пустынных придорожных заправок на ярко-зелёное покрывало бескрайнего поля, окутанного предрассветной розовой дымкой. — Наконец-то, — с облегчённой улыбкой вздыхает Юнги и ёрзает, поудобнее устраиваясь в нетерпении поскорее оказаться на месте.       В этой деревне, расположенной между Сеулом и Тэгу, он провёл своё детство. Сначала родители отвозили его к бабуле, чтобы мальчик дышал свежим воздухом вдали от бетонной духоты города, затем, чтобы приучать его к ручному труду, а позднее Юнги сам просился в деревню.       Причин тому было множество: упомянутый свежий воздух, разгрузка от информационного шума, собственноручно выращенные бабулей фрукты, её выпечка, её любовь и забота, которыми она окружала младшего внука — только часть из них. Прежде Юнги навещал бабушку не реже, чем раз в три месяца, но с поступлением в университет его визиты стали значительно реже, но оттого он считает их ещё более ценными. Бабушка фактически вырастила его, воспитала из него того человека, которым он сейчас является, благодаря ей и её древнему фортепиано Юнги полюбил музыку, благодаря ей он нашёл университет и подготовился к поступлению. В юности бабушка Мин была довольно известной в узких кругах пианисткой, долгое время она озвучивала спектакли в театрах детского творчества, преподавала малышам. Так она в своё время и встретила дедушку — он был учителем корейского в сельской школе и лично сопровождал некоторых самых маленьких учеников на её уроки. В общем, шанса не полюбить музыку у Юнги просто не было — гены пальцем не сотрёшь.       Он единственный, кто сходит с автобуса здесь, посреди поля. Около получаса ему предстоит добираться пешком, поэтому из вещей у него с собой только несколько сменных комплектов белья и записи для репетиций, в доме бабули достаточно его одежды. Юнги благодарит водителя и спрыгивает на обочину, подняв вокруг своих ног в белых тканевых кедах целое облако рыжей пыли, оглядывается по сторонам: слева шоссе упирается в крошечный размытый расстоянием город, справа — пустота и голубой силуэт гор, позади параллельно дороге тянется лесополоса, за которой прохладно плещется озеро, но самое главное впереди — пологий спуск по укрытой кустарниками тропе, за ним проливное рисовое поле, а за полем виднеются небольшие домишки местных жителей. Автобус вывез его из Сеула ночью, и теперь, с наступлением рассвета, тут и там торчат соломенные шляпы деревенских, контролирующих уровень воды. Юнги накидывает лямки рюкзака на плечи и начинает свой пеший путь в тишине, где слышно лишь пыль и шуршание гравия под подошвами; изредка врываются отдаленные звуки деревенской брани, где-то во дворах переговаривается домашняя живность. Каждый шаг исцеляет Юнги, тяготы последнего семестра покидают его мысли и, чем дальше он уходит от шоссе, тем меньше думает об учёбе, о Намджуне и Чимине, и всё больше о… — Юнги-я!       Голос, который Юнги узнает из миллионов голосов, даже будучи в глубокой задумчивости. Он останавливается, поднимает голову, смотрит на поле. Он уже вошёл в деревню, указатель метрах в двухстах за его спиной. Юнги поднимает козырёк бейсболки, улыбка натягивает губы против его здравой воли. «А кто тогда в твоём?»       К нему спешит, забавно размахивая руками для удержания равновесия, ещё одна причина, одна из главных, в широких хлопковых шортах, резиновых сапогах и шляпе на верёвочках. Причина вытирает перепачканные грязью ладони о заткнутое за пояс полотенце, улыбается, и улыбка у причины, как пение птиц. — Сок-а! — Юнги машет рукой, спускается с дороги, аккуратно наступая на хрупкий деревянный помост. — Я уже не ждал тебя в этом году, — добравшись до гостя, Хосок тяжело дышит от усталости, пот градом стекает по его выгоревшим на солнце волосам, когда он откидывает шляпу назад, он утирает его загорелым предплечьем, отводит непослушные мокрые пряди назад, открывая лоб. — Пойдём, я провожу тебя, — радостно предлагает Хосок, стянув сапоги, — Дай только минутку…       Юнги отступает назад, дожидается, пока Хосок переобуется в лёгкие шлепанцы, ополоснёт руки и умоется, глупенькая улыбочка не сходит с его лица, пока он наблюдает за этими действиями.       Вот как это случается каждый раз, когда Юнги приезжает: он, выжатый досуха проблемами городской жизни с шумным общежитием, уличной спешкой и пьющими приятелями едва переступает границу начала деревни, и всё это исчезает, а потом появляется Хосок, и Юнги забывает, что где-то там у него есть другая жизнь, отдельно от деревянного домика в пышной шапке фруктового сада. Хосок болтает, он всегда очень много болтает о том, как тяжело было высадить рис из-за весенней непогоды, как его собственный сад зарос сорняками, пока он возился на поле, как сгорели до угольков пирожки, когда он уснул в кресле-качалке. Сколько Юнги помнит, Хосок всегда здесь был, нерушимая константа, постоянная, сердце жизни в этих местах. Он на год младше Юнги, и если Мин попытается, он сможет выудить из памяти кадры их первой встречи: сам он маленький, неуклюже переставляющий ноги по выложенной камнями дорожке на пути к клубничной грядке, и Хосок, совсем крошечный, в детском манеже под персиковым деревом рядом с родителями, занятыми барбекю у костра, а между двумя их несмышлёными мирами — низкий заборчик, бабушки Мин и Чон давно тесно дружат, им ни к чему прятаться друг от друга. С тех пор, приезжая навестить бабушку, Юнги встречал Хосока. Сперва их дружба не ладилась, но потом Хосок научился ходить, говорить, а позднее и вовсе воровать клубнику и лазить через заборы. Юнги был спокойным и тихим ребёнком, но шума, который издавал Хосок, с лихвой хватало на двоих. Других детей в округе не было, а если и появлялись, то только на лето, впрочем, Юнги они мало волновали. Хосок собирал вокруг себя приезжих, они толпой бегали на озеро, жгли костры и сочиняли пиратские истории в диком рапсовом поле на другой стороне деревни, и Юнги был там с ними, был там с Хосоком. Дети взрослели, всё реже появлялись в домах местных стариков, а Хосок никогда не уезжал. Пожалуй, во всей деревне он самый юный житель. «Если я уеду, кто будет приглядывать за бабушкой?» — вот, как он сказал, когда Юнги спросил, и это, пожалуй, послужило тому, что из соседского мальчика, его закадычного клубничного приятеля, он начал превращаться в причину. Есть в нём что-то такое, что Юнги не может себе объяснить. Что-то в исцелованных жаркими лучами прядях волос, в белозубых улыбках, в полупрозрачных веснушках на острых плечах, сухой гибкой фигуре, в звонком голосе. Это что-то во всём одновременно, это что-то — весь Хосок целиком, собранный из маленьких деталек калейдоскопа: вроде бы ничем не примечательный, но стоит хоть раз заглянуть глубже, и всё привычное на его фоне станет неясным и тусклым.       Когда Юнги понял, что Хосок стал причиной? Ему, наверное, было пятнадцать или шестнадцать, он точно не помнит. Тогда он в первый раз приехал на автобусе самостоятельно и ужасно волновался, что заблудится по дороге, и первым, о ком он вспомнил, был Хосок, который водил их к озеру через шоссе. Юнги представлял спину Хосока перед собой, следовал по призраку его шагов. Тогда он вряд ли понял, как и почему так получилось, это понимание пришло к нему многим позже. Влюблённость в Хосока не была падением в воду, напротив, Юнги постепенно тонул всю свою жизнь, даже не подозревая об этом, как рак, опущенный в прохладную воду, а затем накрытый крышкой кастрюли на зажжённой плите, он и подумать не мог, чем всё обернётся. — Увидимся позже, Юнги-я, — Хосок открывает для него калитку дома бабули Мин, — Отдохни с дороги.       Юнги не отвечает, только неловко кивает и шагает за калитку. Иногда он теряется, иногда он чувствует себя глупым, но Хосок никогда не обвиняет его в этом. Порой Юнги кажется, что в глаза Хосока встроен аппарат, благодаря которому он может видеть его насквозь. Часто Юнги этого боится — он не хотел бы, чтобы Хосок знал, что творится у него в голове. Хосок машет на прощанье и разворачивается назад к полю, работа на сегодня ещё не закончена, а бабуля Мин уже выглядывает из двери, раскрывая для внука объятия. pjm: ты придурок, Мин Юнги pjm: я ненавижу тебя pjm: как добрался?       Юнги заваливается на диван в маленькой кухне-гостиной. Связь здесь ловит хреново, и это не то чтобы проблема, но с Чимином они вроде как слишком друг к другу приросли, чтобы безболезненно расставаться надолго. myg: ты любишь меня myg: как ваше свидание?       Он не мастер понимать чувства других людей. Юнги не чёрствый и вовсе не бессердечный, да и на одиночество никогда не жаловался, просто натура у него такая. Кто-то может сказать, что дерьмовый выйдет музыкант из того, кто не умеет видеть чувства, пусть болтают, что хотят, а Юнги же считает, что необязательно ему уметь читать какие-то там особенности взглядов и верно интерпретировать изменения частоты вдохов и выдохов, чтобы его пальцы верно нажимали на нужные клавиши. Однако то, что Чимин неспроста треплет ему нервы Ким Намджуном, очевидно даже для него. Юнги улыбается. Он любит Чимина всем, что в нём отвечает за дружескую привязанность, с тех самых пор, как встретил его в школьной столовой, когда Пак не мог выбрать между салатом и десертом. «Возьми оба», — пожал плечами Юнги: «Зачем отказывать себе в том, что ты хочешь? Это всего лишь пирожное»       Их дружба не совсем обычная: если спросить стороннего наблюдателя, он бы сказал, что для друзей они подозрительно близки с их объятиями и касаниями рук в успокаивающих жестах, но Юнги с этим в корне не согласен. Что вообще определяет дружбу в обывательском понимании? Они не так близки, Чимин даже не знает, кто на самом деле нравится Юнги, он не знает даже о существовании Хосока (сказалась ли на этом Юнгиева жадность?), и одновременно с этим Юнги о чувствах Чимина к Намджуну может только догадываться. О чувствах у них не принято говорить, Юнги в принципе говорить не любитель. pjm: пошёл ты pjm: он спрашивал о тебе       Глаза Юнги сами собой закатываются под веки: неужто Намджун, главный умник всея университета, настолько непрошибаемо туп? Или слеп? pjm: я сказал ему, что ты заноза в жопе       Встреча с Намджуном, как и все судьбоносные встречи в жизни Юнги, была идиотской настолько, что вспоминать стыдно. Что-то среднее между проходной young-adult драмой и нелепым стечением обстоятельств — Намджун сбил его на парковке кампуса бампером своего шикарного белоснежного авто, а Юнги обматерил его так, что весь поток ещё месяц разбирал его ругательства на цитаты, и раз уж Ким очаровался этим выступлением, то он и вправду тупее, чем о нём думают. myg: ты так не сказал       Позднее Юнги принял извинения неуклюжего водителя и, казалось бы, на этом их история должна была закончиться, но элемент драмы подсунул Мину свинью — Ким Намджун оказался его одногруппником. pjm: но хотел!       Одногруппником, страдающим синдромом спасателя, не меньше. Он неделю изводил Юнги вопросами о его самочувствии, хотя максимум, чем он навредил ему — это своим вниманием. Юнги был вежлив, о, он был: мило улыбался, качал головой, показывал руки без капельки дрожи. Его едва задело, лишь слабо толкнуло в бедро, и да, синяк был, но он не был достоин и части хлопот, которые на самом деле доставил.       Нечто подобное было у одного американского писателя, что-то про человека, притворяющегося умирающим, чтобы богатые люди считали себя героями, ангелами-хранителями за то, что спасли его жизнь. Так вот Юнги не такой и никогда таким не был. По правде говоря, он не горел желанием быть объектом обсуждения за пределами его достижений в учёбе, и, конечно же, тот, кто меньше всего желает приковывать к себе взгляды, стал объектом всеобщего надзора. Студенты недоумевали, Юнги бесился, чувствуя на своей спине взгляды, а Чимин, добрая душа, решил во что бы то ни стало наладить личную жизнь лучшего друга, его скучного девственного лучшего друга. Едва ли Чимин заметил, как влюбился сам, по своему опыту Юнги знает, что такие изменения в принципе сложно заметить, но то, что изначально было рекламой Намджуна, в последствии стало его восхвалением. Рвение Чимина греет сердце Юнги, когда тот, например, напоминает ему поесть или приносит вторую пару перчаток, потому что знает о растерянности друга, но своё сердце Юнги предпочитает полностью оставить себе. Ну или почти полностью.       После обеденного сна бабуля выбирается в сад, и Юнги следует за ней собирать фрукты для пирога на вечер. Он перебирает клубнику, когда забор слева от него скрипит под человеческим весом, и оборачивается на шум. — Калитка, — напоминает он, изогнув бровь, и Хосок, испугавшись, валится в траву, не успев найти точку опоры. — Упс, — он чешет в затылке, на его лице самая идиотская улыбка в истории, в волосах запутался бедняга муравей. Юнги глотает своё сухое недовольство. — Сюрприз обломался.       Впрочем, Хосок не выглядит расстроенным. На нём свежая одежда, значит, с работой покончено, но руки перепачканы пылью. Хосок перегибается через забор обратно в свой двор и тащит пеньковую корзину за размочаленные ручки. — Был в городе, — пожимает плечами Хосок, — Персики в этом году плохо идут.       Юнги встаёт, звучно хрустя коленями, и заглядывает в корзину. Персики. Красивые, сочные, мохнатые. Муравей из волос Хосока падает на один из фруктов и взбирается по его розовому боку, неплохая компенсация за нанесённый ущерб — на персике осталась капля смолы от дерева, с которого он был сорван. — Спасибо, — краснеет Юнги и спешно вытирает руки о штаны, чтобы принять подарок. — Не стоило, но всё равно…       Общение с Хосоком не всегда было для него таким трудным. Он мог отвесить глупую колкость, он хорош в этом, используемые им в порывах злости из-за неразборчивых пометок преподавательницы по сольфеджио выражения одногруппники считают золотым фондом, достоянием языка, мог дружески хлопнуть Хосока по плечу или приобнять, как он делает это с Чимином. От одной мысли о том, чтобы провернуть такое, Юнги начинает подташнивать. — Поужинаешь с нами? — Юнги возвращает внимание к клубнике; с урожаем персиков и правда не задалось, но клубника в этом году что надо, крупнее Мин в жизни не видел.       Поют птицы — это Хосок улыбается. Шелестят травы, пахнет персиками и мятой от кустов вдоль забора — это Хосок кивает головой. — И бабулю приводи, — мямлит Юнги.       Они все здесь, как одна большая семья, это закон деревень. А бабушки Мин и Чон, почти одновременно потерявшие мужей, даже больше. Они вместе растили внуков, вместе учились вязать и вместе стояли в очереди за первыми саженцами. Сами бабушки шутят — их встречу Бог придумал на Небесах, и он же придумал, что их внуки будут близки. Ох, знала бы бабуля… — Конечно, она рада, что ты вернулся, — Хосок высыпает персики в таз у колонки с водой, нажимает на рычаг. «Что ты вернулся», потому что это его, Юнги, дом. Муравья смывает. Бедный муравей.       Есть небольшая разница между семейными ужинами в доме родителей Юнги и здесь, у его бабушки. Отец не пошёл по творческим стопам матери и занялся юриспруденцией, мама работает в сфере торговли, а старший брат увлёкся журналистикой, поэтому разговоры за столом чаще всего сводятся к работе, ситуации на рынке, в политике и тому подобному. Здесь же, пусть первые полчаса за столом обязательно отводятся обсуждению дел садоводческих, приёмы пищи куда более уютные. В доме бабули круглый стол, на лето Хосок помогает ей вынести его на увитую декоративным плющом открытую веранду и накрывает вышитой цветочным орнаментом скатертью. В центре стола непременно должен стоять букет свежих цветов, но не слишком пышный, чтобы бутоны не заслоняли лиц собеседников, а на местах для тарелок всегда постелены салфетки, вручную связанные бабулей. Пахнет дымом спирали от насекомых и жареным мясом, Юнги поправляет расстановку посуды, наполняет стаканы водой и лимонадом в ожидании гостей, а бабушка тем временем контролирует персиковый пирог в духовом шкафу. Входная дверь открывается, скрипят половицы в прихожей — Чоны не стучат прежде, чем войти — и бабуля Мин, не сняв с рук прихватки, бежит их встречать. — Так хорошо, — бабуля Чон подвигает юношам блюда, когда все наконец рассаживаются по местам, — Всё встаёт на свои места с твоим приездом, Юн-ни.       Здесь ему всегда напоминают о том, насколько рады его видеть. Не только бабушки и Хосок, вся деревня приветствует Юнги, как собственного родственника. Говорят, он один из немногих, кто продолжает навещать бабушку в таком возрасте. Говорят, бабуле Мин можно только позавидовать. — Это точно, — подтверждает слова бабушки Хосок, поднимая стакан для тоста, и Юнги неизбежно краснеет. Он обязательно научится контролировать свою реакцию на этого парня, не в ближайшее время, но когда-нибудь точно.       Он не говорит, что и в его голове это ощущается также — всё встаёт на свои места — здесь ему комфортно, как не может быть ни в одном месте на свете, надеется, что остальным это и без слов ясно. Во время ужина они обсуждают учёбу Юнги, хвалят его успехи и утешают неудачи, та часть его семьи, которая действительно гордится его выбором дела всей жизни, и он это знает, ценит. — Может ты уговоришь его выбраться отсюда, — вздыхает бабуля Чон. Перед пирогом бабушка Мин вынесла вино в праздничном хрустальном графине, и разговор стал менее оживлённым, но более откровенным.       Это старая тема, пыль с неё сдувается лишь в присутствии Юнги, он так думает. Семье не удаётся достучаться до Хосока, заставить его задуматься о собственной жизни, в чём-то он слишком упрям. Юнги тоже пытался, теперь не видит смысла: зачем, если для самого Хосока всё это — и есть жизнь.       Не каждый создан для наполнения городских джунглей, Юнги убеждён, ведь если все будут бежать из уютных мест, как это, что тогда станет с миром? Островки спокойствия исчезнут, всё вокруг станет сплошной суетой, бесконечной погоней за мнимыми ценностями. Хосок любит это место, Хосок — его флаг и гимн. «Универ, карьера, офисы, — это не то, чего я хочу, понимаешь, Юнги-я?»       За время учебы Юнги встречал немало тех, кто приехал из деревень или маленьких городков в погоне за мечтой, и это прекрасно. Не менее прекрасно, чем хранить драгоценные частички древности под боком, в нескольких часах езды на автобусе. — А своя семья? Милый, ты не встретишь здесь девушку своего возраста, с которой встретишь старость, — бабуля Чон горько вздыхает, загибает пальцами уголки салфетки. — Юн-ни, вот скажи, много красивых девушек с тобой учится? Наверняка ты пользуешься у них популярностью, как твой дед в своё время, а? — она игриво толкает локтем подругу, на что бабушка Мин смешно кривится: её муж, дедушка Юнги, и правда был нарасхват с его высоким ростом, крепкой фигурой и умением читать стихи так, что слушатели роняли чувственные слёзы. Юнги, впрочем, мало от него досталось, разве что коллекция поговорок и врождённая сварливость. — Да, Юнги-я, — Хосок упирается подбородком в кулак, слегка нависнув над столом, улыбаясь одной стороной рта, — Нашёл уже ту самую или теряешься в выборе? — он подмигивает, и Юнги знает, что так он пытается увести разговор подальше от себя, но это подло по отношению к Юнги по тысяче разных причин. Он не говорил Хосоку, что предпочитает мужчин, по правде говоря, он не предпочитает никого, кроме Хосока, а об этом не знает никто, но даже так слышать эти слова из его уст больно.       Юнги встаёт из-за стола. — Пирог, мы забыли про пирог, — бормочет он и торопится поскорее исчезнуть из виду. — Ну вот, смутили мне ребёнка, — возмущается бабушка Мин и оставшиеся за столом затевают ленивый спор, который Юнги уже не слышит, скрывшись за дверью.       Он суётся в духовку, проверяет пирог зубочисткой. От свежей выпечки исходит горячий ароматный пар. Пахнет дрожжами, персиками и совсем немного горелым — это Юнгиево подпорченное настроение. — Эй.       Юнги внутренне вздрагивает от неожиданности, он не слышал, как Хосок последовал за ним. Пирог большой, на полдеревни хватит, и вынуть его из духовки не так-то просто с нервными руками Юнги. Он возится, Хосок стоит там, позади него, опираясь бедром о столешницу гарнитура, может, сложив руки на груди или со стаканом в одной из них и второй в кармане джинсовых шорт, Юнги его не видит, только чувствует, но он потратил столько времени, изучая соседа до мельчайшей детали его внешности, запоминая каждую маленькую привычку, что теперь видеть глазами ему и не нужно. Он может ослепнуть прямо сейчас и всё равно угадать небесно-голубой цвет футболки Хосока и маленькое вышитое солнце на её правом рукаве. — Юнги-я? — Хосок подкрадывается сбоку. Юнги водружает пирог на стол и лезет за ножом. — Извини за это, мне жаль.       Раскрытая ладонь Хосока ложится на столешницу, мизинец приподнят. Юнги тяжело медленно дышит, вязко сглатывает густую от вина слюну. Он осторожно перемещает свою ладонь ближе, вытягивает мизинец, он опять маленький и слабый, плачет из-за треснувшей накладки на клавише «до» в большой октаве — на неё упала статуэтка с верхней полки стеллажа. Юнги было десять и он только-только научился без запинок играть «сияй, сияй, маленькая звёздочка» целиком. — Юнги-и-и-я, — тянет Хосок, подталкивая его плечом. — Ну давай же.       В его голосе звенит улыбка. Сияет, сияет, как маленькая звёздочка. Юнги пыхтит, опуская свой мизинец на мизинец Хосока, и Чон сжимает его, качает вверх и вниз, вверх и вниз. — Мы не отдадим тебя городским красоткам, да? — мягко, как с ребёнком. «Мы починим её, обещаю, и ты сыграешь мне, да?»       Младше на год, но мудрее на тысячу лет, Хосок умеет мять Юнги, как тесто, в правильных местах. Он знает, как надавить, чтобы сохранить идеальное соотношение структуры и воздуха, знает, что делать, чтобы выгнать лишние пузырьки.       Юнги мягкий, как тесто, и твёрдый, как сухарь. Но рыхлый, как пряник. — Давай возвращаться, — Хосок отпускает его руку, забирает поднос с пирогом, оставив Юнги над десертными блюдцами с нарезанными дольками свежего персика.       Верно, муравья смыло. Бедный муравей.