inima liberă

То гадание постепенно забылось. Еще несколько дней Лютик все думал о чужаке и то и дело поглядывал на дорогу, ведущую из деревни, ожидая там кого-то увидеть. Но скоро эти мысли ушли, и осталась обычная, привычная Лютику жизнь. Приближалась течка, Златан коршуном кружил рядом с омегой, добиваясь его расположения. Все, что ему было нужно — услышать от Лютика хотя бы намек, что он готов к браку. Но Юлиан все еще боялся. — Юлиан, душа моя, — прошептал однажды Златан, утыкаясь носом в шею Лютика, — с ума ты меня сведешь, я скоро рассудок потеряю. Доведешь меня, что проберусь в твой дом ночью и украду, ей-богу украду. — Прям-таки украдешь? — улыбнулся Юлиан, поправляя свои волосы. — Украду, обещаю. Или с выкупом к отцу твоему приду, не дождавшись твоего согласия. Ведь, ты знаешь, я ночью глаза закрываю, а все равно тебя вижу. Глаза твои голубые, смеющиеся, волосы твои, как дорогой шелк, лицо твое нежное, как бархат. Юлиан млел от этих комплиментов и позволял Златану даже коротко целовать себя в шею. Чем ближе была течка, тем более нежным и тактильным становился Лютик, и, наверное, любой другой бы воспользовался этим. Но жених его был другим, уж слишком хорошо воспитанным. С ним было спокойно, уютно. С ним было так, как и должно быть в хорошей семье. Златан даже с поцелуями особо не лез, если Лютик был хоть немного против. — Златан, помоги мне дойти до дома. А то смотрят все… — прошептал Юлиан, ощущая, что внизу живота становится горячо, а запах становится сильнее. — Конечно, — прохрипел альфа и, совершенно неожиданно, подхватил Лютика на руки. Он донес Лютика на руках до его дома и практически передал в руки отцу. — Ох, Златан, разбалуешь его, придется всю жизнь на руках носить, — усмехнулся Драгомир, отец Лютика. — А я разве отказываюсь? Пусть Лютик только знак даст, — улыбнулся Златан, все не сводя глаз с Лютика. — Обязательно, — улыбнулся Юлиан, приобнял легко жениха за плечи и, лукаво взглянув на отца, спрятался в доме. Драгомир зашел следом. — Совсем ты ему голову задурил, Лютик, — усмехнулся мужчина, качая головой. — А я что? Он и сам рад только этому, — ответил омега, жуя кусок пирога, что лежал на столе, — хотел бы жениться — давно бы с отцом пришел к тебе и поставил перед фактом. Как будто я от него бегаю. — Ну ты же сам видишь, какой он, — отец Лютик сел за стол неподалеку от сына, — осторожный, воспитанный. Навредить тебе боится, бережет тебя. Юлиан только хмыкнул. — И что же ты предлагаешь? Самому идти к барону и просить его выдать Златана замуж за меня? Согласись, даже звучит нелепо. — Ох, допрыгаешься ты на свою голову, ой допрыгаешься. Такого, как Златан, нужно под руки брать и под венец вести. Да жить потом всю жизнь припеваючи. А не хвостом крутить и ждать, когда само на голову свалится. Юлиан развернулся к отцу и гневно выпалил: — Да я вокруг него и так кручусь постоянно! Песни ему пою, душу свою перед ним открываю! Повода усомниться в своих чувствах не даю, и что же я получаю? Одни обещания пустые, после которых и нет ничего. Ты же знаешь мой характер, я такое не люблю. Но терплю же, жду покорно. Альфа широко раздул ноздри, сердясь. — Ждешь? А кто ему сам говорит «не время, подождать надо», а? Да уже вся деревня только и болтает, что к твоим ногам уже все положить готовы, а ты слова не говоришь, что замуж хочешь. Думаешь, не видно ничего? Ты если и правда не хочешь, так что же голову парню дуришь? Скажи, как есть, пусть он с другим омегой обручится да живет себе спокойно. Юлиан встал из-за стола и, ничего не ответив, ушел в свою комнату. Внутри него все клокотало от гнева. Надо же, его обвинили еще в том, что не замужний до сих пор! Ох, Лайзо услышит — насмех поднимет. Он хоть и подкалывает Лютика, но все же видит, что Златан слишком уж хороший, и вместе с тем слишком нерешительный. Аж тошнит. Все романтическое очарование, что оставалось у омеги после свидания, как рукой сняло. Переодевшись в домашнюю просторную рубаху и штаны, Лютик забрался на свою кровать, взял в руки гитару и начал перебирать руками струны, наигрывая известную только ему мелодию. На сердце так тяжело было, так горько. Ему хотелось страсти, огня — такого, о каком он в своих песнях пел, о котором в романах читал. А в его жизни все было тихо да ровно, тоскливо, хоть вой. Ой, перед рассветом в поле, Ой, да над ковыль травою, Ой, перед рассветом в поле пал ночной туман. Все, что тебя ни поманит, Все, что перед тобою встанет, Все, с чем в жизни встретишься — только призрачный обман. Ой, да не будите, чавэ, Ой, да не будите, чавэ, Ой, да пока солнышко, ромалэ, не взойдет. Он пел негромко, но знал, что отец его услышит. Пусть слышит. Пусть знает, что сын его — не легкомысленный омега, который не думает о том, что делает. Пусть знает, что ему не сладко. А то привыкли все жалеть Златана, бедного и несчастного, а о Лютике кто подумает? Кто спросит его, что его беспокоит, о чем он думает, когда засыпает перед сном? Что снится ему во снах? Ой, чужой души потемки, Перекресток улиц тонких, Западню в тумане очень трудно разгадать. Встанешь на мосток — прогнется, Крик твой эхом отзовется И во тьме белесой ты окажешься опять. Но рассвет подымет солнце И лучи его, как стрелы, Остриями света разорвут ночную тьму. Скинет ночь тумана сети, День с улыбкой солнце встретит И поймешь, куда идти и доверять кому. Лютик до самого утра не выходил из своей комнаты. То на гитаре играл, то что-то вышивать пытался, правда, получалось из рук вон плохо. На чаинках гадать пытался, да только картинка была больно непонятная. Лютик видел не то коня какого, не то волка. Так и не разгадав загадку чаинок в кружке, он, измотанный своими мыслями, наконец уснул. А утром, едва проснулся, даже не поев, побежал к Лайзо. — Лайзо, родненький, помоги разгадать, — произнес он, тревожно глядя на друга, — на чаинках гадать вчера пробовал, да не пойму никак, что вижу здесь. То ли волк какой, то ли конь это такой… Они сидели в большой комнате в доме Лайзо недалеко от печи. Его мать, Надья, что-то ворча себе под нос, готовила лепешки. Лайзо заваривал чай, чтобы снова погадать Лютику. — Запомни, драго, последний раз тебе гадаю, — произнес он, перебирая травы, что висели на освещенной солнцем стене. — А я больше и не хочу, — фыркнул Юлиан. — Голодные? Есть будете? — спросила Надья, убирая с печи последние лепешки. — Да, мам. Я хоть и не голодный, но твою еду готов есть вечно, — произнес Лайзо, мелко перетирая в руках травы и заваривая чай. Он поставил кружку перед Лютиком и сел рядом. Надья же уже поставила на стол лепешки со шкварками и большую тарелку тушеной фасоли. Аромат был такой, что у Лютика тут же рот стал полным слюны. — Когда желудок пустой, то никакое гадание в голову не полезет, Юлиан, — произнесла она поучающе, — так что ешь давай. Отец твой совсем не следит за тобой, вон как отощал, смотреть не на что! Лютик хихикнул себе под нос и взял небольшую лепешку. Ну что поделать, если природа обделила его пышными формами, и сколько бы он ни съедал, он все равно оставался тонким и звонким. — И чай пей, пока не остыл, — хмыкнул Лайзо и тоже потянулся к лепешкам. Лайзо был куда фигуристее Лютика по меркам деревенских стандартов красоты. Но только в глазах его была такая чертовщина, что в совокупности с его светлыми волосами и темными глазами, придавало ему пугающий вид. За глаза и умение гадать Лайзо звали «шувани», а тот только гордился этим. Да еще масла в огонь подливал. Лютик быстро осушил кружку с водой и отдал кружку Лайзо. Тот принялся крутить ее в руках, с прищуром разглядывая чаинки. — И правда волк, — хмыкнул он, — а если в эту сторону повернуть, то конь читается. Ты же знаешь, что сулят эти знаки? Лютик покачал головой. — И то, и другое можно прочитать двояко. Только если конь, как ни крути, знак хороший, то с волком все не так просто. Конь — это верность и неукротимая свобода. Грация и животная сила, конь — это бьющая ключом жизнь, необузданная, рвущаяся вперед. Ой, драго, на тебя, чую, этот конь похож. Один в один как будто о тебе говорю. А вот волк — знак тревожный. Он об опасности может предупреждать, что тебя поджидает зло, чужая жестокость, коварство. Но в то же время волк — это защитник, покровитель слабых, беспомощных. Храбрый, несущий с собой только победу. Так что, кто знает, Лютик, не то коня волк загрызть хочет, не то укрыть от беды какой. Юлиан тяжело сглотнул. — Буду думать, что он все-таки защищать меня будет, — наконец произнес он, — о дурном думать если, то и с ума сойти недолго. Надья продолжала суетиться в комнате, вполуха слушая омежьи разговоры. Вдруг, отложив метлу, она подошла к Лютику. — Дэ васт, — произнесла он требовательно, хватая руку Лютику, — мэ тут пхэнава. Юлиан немного тревожно уставился на женщину, что хмуро водила пальцем по его руке. — Ай, миро дэвэл! , — она покачала головой, — дома тебе сидеть надо да нос свой не высовывать, золотой. Тебя беда поджидает, а судьба твоя закрыта. Знаешь, кому-то судьба сложности сулит, печали, но жизнь все равно счастлива. Не легкая, но счастливая. А твоя жизнь закрыта, как тайна какая. Этот волк несчастье тебе принесет, дорогой. Спрячься ты от него. Она как-то внимательно посмотрела на Лютика. — От этих чужаков только беды одни, — добавила она негромко, — стороной их нужно обходить, до добра такие не доведут, только судьбу погубят. — Каких чужаков? — Тех, что в деревню наши незваными гостями приходят и все с ног на голову переставляют, голову дурят и потом исчезают, словно и не было их. Лайзо и Лютик молчали, прекрасно понимая, о чем вспоминает Надья. — Да я к чужакам и на пушечный выстрел не подойду, Надья, поверьте мне. Боюсь я их, отец говорит, что у них всегда что-то недоброе в голове. — Верно отец говорит твой, его слушай побольше. Он человек хороший, порядочный, он дурного не посоветует. — Спасибо вам. Ладно, пойду я, а то отец снова будет ругаться, что я одного его оставил. Надья снова засуетилась. Собрала лепешек в мешок и отдала Лютику. — Держи, отца угостишь, — произнесла она, — знаю, он такое любит. — Спасибо вам огромное! Он будет рад. Вам если от него помощь какая нужна будет — вы приходите, не стесняйтесь. Он хоть и строит из себя больного, а на деле крепче любого дуба будет, уж поверьте мне. — Ой, ну все, иди. Лайзо только посмеивался, глядя на это все. Слепой только не видел, как Надья и Драгомир кружат друг рядом с другом, да все никак сойтись не могут. Взрослые люди, а хуже детей. — Тебе, Лютик, пора самому такие лепешки учиться печь, — произнес Драгомир, принимая подарок Надьи, — а то стыдно у других просить. — Отец, никто не просил, не наговаривай, — отмахнулся Лютик, — Надья и сама рада тебя угощать. Это ты все нос воротишь. — А что это я ворочу? Когда это я воротил? — Так если не воротишь, то сходил бы да поблагодарил ее сам, — усмехнулся Лютик, хитро глядя на отца, — ой, ей приятно-то как будет! — А вот и схожу! — мужчина начал шататься по дому, собираясь, — а то совсем уже отца каким-то немощным выставил. — Вообще ничего такого не говорил! А ты сходи, сходи. Прогуляешься хоть, на людей посмотришь. А то засел в доме, как затворник, даже на собрании не появляешься. — Да что я там забыл, — хмыкнул Драгомир, — послушать, как барон снова отчитывает Рамира за то, что за огнями по ночам не следит? Так то я каждый день из окна слышу. Ох, Рамир, заблудшая душа… Жениться бы ему да остепениться, а то сопьется ведь. — Вот радость-то его супруге или супругу — вечно пьяный муж, посмешище всей деревни, — хмыкнул Лютик, перебирая у зеркала свои волосы. — А что, по-твоему, все люди сразу ангелами во плоти рождаются? У кого-то, может, и есть характер, а кому-то и помочь надо, как Рамиру вот. Пропадет же человек! — И поделом ему. — Ой, Лютик, и в кого ты бессердечный такой пошел. — В тебя, отец. Весь в тебя, — рассмеялся Юлиан, — ты же первый Рамира со двора прогоняешь, когда он занимать приходит. — А что я? Я ему жена разве? Помогать ему… Его долги если подсчитать, так на внуков моих хватит еще. Юлиан только закатил глаза и даже отвечать ничего не стал, только с усмешкой посмотрел на отца. — Ты собирайся давай, а то Надья на рынок уйдет, или еще куда, не успе… Договорить Лютик не успел — на улице послышался зычный голос барона. — Снова Рамир что ли натворил что-то? — нахмурился омега и подошел к окну. — Тэ-хасёл тро шэро́, лубны́ бибахталы́!  — снова прокричал барон. — Тэ-хня́в мэ прэ ту́тэ уче́ бэрга́тыр!, — послышался в ответ громкий, немного истеричный женский голос его жены. Лютик фыркнул и отошел от окна. — Снова Янко и Лала что-то не поделили, — произнес он и вернулся к зеркалу, — это ж какие страсти в доме кипят их, представить боюсь. Что ни ссора, то представление на всю деревню. — Да какие там страсти, — произнес отец, закрывая окна, чтобы сын эту бранную речь не слышал, — она снова поди на рынке глазки всем строила, вот и все страсти. — Ой, не надо мне тут. Лала — женщина порядочная, А вот Янко этот тот еще ходок, все за юбками волочится. Уж ты-то как будто не знаешь, что ни одна омега в деревне без его внимания не осталась. Разве что ко мне не подходит да к Лайзо. — Да кто эти слухи-то распускает? Такие же слабые на перед омеги, как и жена его! — Вот из них кто и слаб на передок, так точно Янко! Ты на собрания почаще ходи да посмотри, как он то и дело сладкими словами омег осыпает да глаз с них не сводит. Ему Рамина в дочери годится, чуть постарше Златана будет, а он ее все обхаживает, все думает, что Лала не видит. Так что и правильно делает, что другим глазки строит! — Вот кабы она к мужу все внимание уделяла, то он и не волочился бы ни за кем. — Отец, иди уже к Надье, сил моих нет слушать этот бред, — фыркнул омега, нахмурившись, — все-то у тебя альфы бедные, несчастные, вниманием обделенные. Сами бы потрудились хоть что-то доброе сделать. Драгомир даже отвечать ничего не стал. Взял трость, надел шляпу и вышел из дома. А Лютик тут же подбежал к окну, правда, скандал уже закончился. Точнее, Лала уже ушла куда-то, а Янко все жаловался, за какие грехи ему такую жену непутевую Господь послал.