Колдун и Бабочка

      Женский совет в лице сестрички Летты, сеньоры Гонсалес и Мирабель горячо запрещает ему снимать рубашку, возвращаться на стройку и вообще заниматься грязной работой, так что Бруно идет к старухе Меме.       Ремедис Мендез была единственной в Энканто, кто не крестился при виде него, единственной, кто не плевал ему в след и не пытался забивать гвозди в его тень. Можно сказать, она относилась к нему с равнодушной приязнью, но ребенку, а потом — горячему юнцу общество взрослой (а ведь она была даже старше мамиты) женщины неинтересно. Зато сейчас, пожалуй, он достаточно повзрослел, чтобы оценить такое расположение.       — А, это ты, chico brujo… Заходи. — Голос Ремедис все так же скрипуч и едок, разве что теперь в нем больше дребезжания.— Выходит, через неделю мой Маурильо придет за мной?       — Может sí, может нет, — он пожимает плечами, не обращая внимания на тяжелый дух старческой немощи. Распахивает окна, впуская свет солнца и свободный ветер.       — Не делай вид, что сам себе не веришь, brujo.       — Наш дар ушел, так что предсказать будущее я не могу, — отвечает он, садясь возле кровати. Старуха Меме смеется — громко, заливисто, будто на мгновение превратившись в юную девчушку.       — Дурачок ты, brujo. Твой дар от тебя не уйдет, даже если Энканто смоет столетними ливнями. Он в твоей крови. Твои сестры могут лишиться силы, но ты… ты всегда будешь видеть больше прочих.       Она взмахивает руками, тяжело дышит… Бруно кажется, что она сейчас заснет, но Меме, вздохнув, вновь заговаривает.       — Что ты, brujo, так и бродишь одиночкой?       — Нет, я отмахиваюсь от толпы невест мастерком и ведром с штукатуркой.       — Если бы… — вздыхает она, слепо глядя в потолок. — Если бы моя малютка Нарда родилась живой… Лучшего мужа я бы для нее не искала.       — Может sí, может нет, — повторяет он. Ремедис кивает.       — Верно говоришь. Brujo сами выбирают, кого им любить, и людские законы им не писаны… Дед моего деда был brujo, ты знаешь?..       — Нет, никогда не знал, — отзывается Бруно.       — Он мог смотреть глазами зверя или птицы. Его звали Стоглазым, все боялись его силы… и все уважали его. Он взял в жены свою сестру, и община приняла это, потому что он был brujo. — Голос Меме становится тихим, словно шелест песка. За окнами слышны людские переговоры, ослиный крик — да, теперь, когда Луиза не может таскать их на своих плечах, приходится наконец-то следить за этими длинноухими плутами.       — Я и сама немного bruja, — Ремедис вздыхает. — Я могла заговорить любую одежду, чтоб ей сносу не было, чтобы она охраняла от любых напастей.       Бруно издает смешок, и Меме обиженно дергает рукой.       — Не веришь?!       — Верю, верю, — говорит Бруно, скрещивая ноги в лодыжках. Ремедис жует губами, хмурится, слепо глядит на него затянутыми бельмами глазами.       — На тебе новая рубашка, — говорит она. — И сшила ее явно не чужая тебе.       Бруно чуть вздергивает бровь.       — Дай-ка сюда руку. Ну, смелее. Иль боишься, что нагадаю беду? — Меме дробно хихикает, и он, сдавшись, протягивает ей ладонь. Пальцы, высохшие, ломкие, касаются рукава и Меме что-то шепчет себе под нос: невнятная тарабарщина на индейском, ромальском и испанском. — Теперь тебе не грозит ничего. Ни нож, ни клык, ни пуля не ранят тебя, пока ты в этой рубашке — только рука той, что ее сшила.       Бруно задумчиво смотрит на рубашку, борясь с желанием взять кухонный нож и проверить слова старухи.       — Мой Маурильо… Как он был красив… Я уже не помню его лица, я помню только свои мысли… и бабочек. Его всегда и всюду сопровождали желтые бабочки… Родители были против нашей любви, и однажды я подслушала, что его хотят убить, — ее голос затихает, и Бруно молчит. Вряд ли ей сейчас вообще нужен собеседник, а он… В детстве мать рассказывала им сказки, а потом на них свалились дары, и время сказок ушло. Вот только Бруно до сих пор нравится слушать чужие истории. Воздух становится жарче — время идет к обеду, скоро раздастся гонг, объявляющий отдых.       — Я удрала из дома вместе с ним… мы бродили, без дома, без семьи, сытые друг другом, и бабочки… они летали рядом… И они привели нас в тот город, где мы смогли стать семьей. А затем мы ушли вместе с твоей матерью и отцом, как и другие. Я видела... Видела смерть Педро. Я стояла, сжимая ладонь моего Маурильо, и думала, что нас убьют вместе... Но пришло Чудо.       Бруно, устав сидеть без дела, поднимается на ноги. Мирабель принесла суп еще утром, и стоило бы, наконец, его подогреть и накормить старуху Меме.       — Ты станешь сильным, когда найдешь свою destino, как я стала сильнее, найдя моего Маурильо. Твоя destino… Если она будет любить тебя — ты сможешь не то, что горы свернуть, ты время повернешь вспять, объездишь его, будто норовистую лошадь…       — Обязательно. Теперь буду ходить по улицам и спрашивать у каждой женщины, не она ли моя destino.       Меме сухо смеется, лежа на кровати, будто умирающая королева-мать.       — Ты уже знаешь, кто это.       — Даже не догадываюсь.       — Ты плохо врешь, brujo. Это у тебя с детства, когда ты клялся, что не рвал апельсины в моем саду.       Бруно подносит к ее рту ложку, стараясь не пролить ни капли бульона. Поев, Ремедис все-таки засыпает, а Бруно берет в руки нож. Как он ни старается, на ткани не остается даже затяжки.       Ремедис Мендез умирает через неделю, и когда открывают дверь ее дома, оттуда вылетают желтые бабочки. Целая туча желтых бабочек. Они порхают по всему Энканто, садятся на дома, на деревья и заборы, вертятся перед лицами, вплоть до ее похорон. Едва последняя горсть земли брошена на гроб, они взмывают в небо, улетая за пределы города, за пределы видимости.       И только одна бабочка остается на голове Мирабель, перебирая лапками и неуверенно шевеля крылышками, будто оживший цветок.       Destino.