Вино в твоих ладонях

«Вот тебе от меня подарок — этот нож я вонзил в сердце зверю». Звонкий голос воскресает в памяти, когда Ариадна смотрит на по-царски изукрашенный кинжал. Лезвие золотистое, ловит блики солнца, выглядывающего из-под сплетенных ветвей ивы. Рубиновые камни горят как россыпь углей в очаге. И это, конечно, больно — проводить острием по мелово-белым предплечьям, еще не успевшим схватить свой первый загар. Но гораздо больнее другое. «Сразу, как только мы доберемся до Афин, ты станешь моей женой», — говорил Тесей. «Я так люблю тебя, что и жизни не мыслю без твоей улыбки», — шептал он в ночь перед поединком. «Только ты можешь спасти меня, Ариадна». Только ты. Ариадна смотрит на совсем незнакомый берег: Тесей даже послания не оставил на прощание. Ничего. Забрал лошадей, увел людей, и наверняка уже мчится на своем корабле в Афины. Ноги по колено холодит розовеющая вода реки. Бежит легко по течению, нежно так, что баюкает почти. Алые ниточки вьются по коже с той же скоростью: будто вся кровь стремится поскорее соединиться с рекой. Стать рекой. Умирать — страшно. Но разве есть у нее другой выход? Брату тоже было страшно, однако он погиб с достоинством. И она должна погибнуть так же. — И что ты делаешь? Ариадна вздрагивает. Чужой голос раздается из зарослей рогоза и камыша за спиной. Совсем не такой, как у Тесея, но, может, он послал за ней кого-то?.. Может, это все просто… ошибка? А она уже… Уже поздно. — Кто здесь? — Просто любопытный странник. Вот как? Что ж, так даже лучше. По крайней мере, она умрет не в полном одиночестве. — Мне больше некуда идти, — Ариадна медленно и с усилием пожимает плечами. И обернуться бы — неподобающе как-то разговаривать, не видя собеседника, — и тяжесть тело наливает, сковывает. С каждым мгновением. И вот уже держать предплечья поднятыми совсем невмоготу, как и стоять на ногах, но чьи-то руки подхватывают ее под локти, не давая рухнуть в воду. Проходят шершавые ладони от локтя до запястья, кожа странника загорелая, почти бронзовая, пальцы большие ложатся в самом начале глубоких порезов. И тело такое теплое, что, прижимаясь голыми лопатками, Ариадна хочет умереть как можно скорее: чтобы последним в ее памяти было ощущение этого тепла. — Почему же? Вокруг тебя целый остров, — голос добрый, звучит тихо — шелест листвы, — но почти у самого уха, поэтому отчетливо слышно каждое слово. — Мой брат убит из-за меня, а человек, которому я поверила, меня предал. Ариадна отрешенно наблюдает за движением пальцев по порезам, а раны затягиваются будто сами собой — шьются невидимой иглой, стягиваются вместе края. Кровь в воду осыпается алыми лепестками маков… И это даже не метафора. Действительно лепестки по реке плывут! Ариадна шире распахивает глаза, встрепенувшись — всю тяжесть как рукой сняло. — Ты — бог? — Она сглатывает, оборачиваясь, чтобы посмотреть на своего спасителя из-за плеча. Ни одному смертному не под силу такое. Взгляд ее касается губ и медных колечек бороды. Поднимается выше к бесцветным глазам. Бог улыбается, все еще держит своими огромными ладонями тонкие предплечья, заглядывает точно в душу, и глаза его тоже улыбаются — самой ласковой улыбкой. Так даже мать никогда не смотрела на нее. — Пойдем со мной. Он целует ее. И она позволяет, будто дает безмолвное согласие. Вручает себя в его руки, в прямом смысле и переносном. Жмется боком к горячей груди, когда бог несет ее на берег. Ложится послушно в траву. Целовать его — словно пить самое крепкое вино. Каждый поцелуй ударяет в голову, снимая вместе с мокрой туникой остатки гордости и здравомыслия. Боги, она никогда не чувствовала себя настолько распутной и пьяной. Даже в последнюю ночь с Тесеем, когда тот уговорил ее распить целый скифос неразбавленного вина. Что сделал с ней Тесей, когда она уснула? Ариадне до сих пор противно и горько об этом думать. Вряд ли стоит теперь беспокоиться о своей невинности. И вообще. Отныне ей все равно, что с ней будет. Под лопатками и руками распускаются ромашки, лаская кожу белыми лепестками. У ее бога в волосах цветочный венок, и Ариадна уже знает, кто это. Стягивает венок — вот бы оставить хоть пару цветков на память. Ей нравится запускать пальцы в блестящую рыжую бороду, притягивая ближе, чтобы снова коснуться губ. Нравятся его руки, хватающие за бедра. Нравится как зубы прихватывают кожу на шее. Долго, больно, с несдержанным нажимом. Словно хотят сожрать. Но сразу отпускают, сменяя зубы языком. Кожа потом горит, как от ожога — клейма, поставленного рабу. Ариадна наслышана о безумии, которое идет рука об руку с Дионисом. Как эйфория превращается в агонию, когда он снисходит к смертным. Как матери пожирают собственных младенцев. Как женщины разрывают на части своих любимых. Однажды она даже видела. Но сейчас Ариадна не испытывает ни страха, ни ужаса, ни тошноты, как тогда. Потому что Дионис может быть нежен, чтобы даже боль от долгого движения навстречу была частью удовольствия. Гладит ее грудь и живот, улыбается, смотря сверху. И тогда ни одной мысли о Тесее не остается. Ни о предательстве его, ни о подлости, ни о чем. Ее возжелал бог. Это даже лестно. Каждое движение будто стирает по одной из прежних ран, как недавно пальцы стирали порезы с запястий. Так горько, пьяно, но так хорошо. Когда все заканчивается, Ариадна еще долго лежит обнаженная в окружении цветов. Смотрит куда-то в сторону, — качаются головки ромашек от легкого ветерка, — чувствует, как трезвость постепенно возвращается. Дионис сидит рядом, прислонившись спиной к стволу старой ивы. Он не уходит, думает о чем-то своем, прикрыв глаза. Речка так близко, стоит руку вытянуть, чтобы коснуться гладкой мокрой гальки и песка. Ариадна вечером, когда корабль Тесея сделал здесь стоянку, чтобы набрать пресной воды и переждать шторм, даже налюбоваться толком не успела. Стрекозы прыгают в траве, где-то гудят сверчки и кузнечики. Какая прекрасная роща… — Люблю ромашки, — подушечки пальцев мягко нажимают на золотые головки нескольких цветков, словно на отверстия невидимой флейты. — Я знаю. Дионис хитро улыбается, катая между зубов соломинку. Ариадна садится, смотря на него. Натягивает все еще влажную тунику обратно — на посвежевшую голову становится неловко. Но мужчины всегда берут то, что им нужно, и нечего тут строить из себя невинную царевну. Лучше подумать о том, возьмет ли он действительно ее с собой. Даже если и нет, кинжал Ариадна припрятала в одежде. — Откуда? — Она склоняет голову набок. Неужто боги и мысли людские читать могут? Так она совсем и не думала ведь ни о каких цветах. — От тебя пахнет ромашками. Теперь Ариадна избегает взгляда, неловко собирая свои растрепанные черные волосы на одну сторону. — Кто же тебя так обидел? От вопроса становится еще хуже. Не то чтобы она обязана что-то рассказывать, но это все-таки сам Дионис. Ей не нужна была жизнь, но он ее спас. Так не принадлежит ли эта жизнь теперь ему? — Тесей, сын Эгея, — Ариадна отвечает покорно, опустив взгляд. — Он убил твоего брата? Новый ответ застревает в горле, но Ариадна все-таки отвечает: — Я… сама его погубила. Но да, Тесей заколол его кинжалом. Ариадна боится следующего вопроса, и он явно напрашивается: «Почему ты тогда с ним пошла?» Но Дионис молчит. — Плохо же он тебя целоваться научил, — чтобы после паузы выдать это. Ариадна чувствует, как лицо обдает жаром от его смешливых слов. — Он никогда меня не целовал, — она отвечает по возможности холодно, чтобы не показать, как задета. — По крайней мере, я этого не помню. Поднимается, распрямляясь, чтобы позволить себе дерзость — посмотреть на Диониса сверху вниз. Он может делать с ней, что хочет, но слушать насмешки Ариадна не станет даже от бога. И не похоже, что ее выходка злит его, он только еще шире улыбается. Совсем как нашкодивший мальчишка: так улыбались ее старшие братья, подшучивая над старой рабыней, прежде чем получить по лбу большой круглой ложкой. От мимолетного воспоминания о братьях сердце снова тянет тоской. — Я — царевна Ариадна, дочь царя Миноса и царицы Пасифаи, — поэтому Ариадна поспешно берет себя в руки. — И я пойду с тобой, мой господин.